— Это было нетрудно. Я сам гостил в его доме.
— Итак, вы двое перелезли через стену, выломали окно, ворвались в комнату к Диону…
— И нашли его лежащим на ложе мертвым, как царя Нума. Я никогда не забуду его лица — рот раскрыт, глаза распахнуты. О да, он решительно был мертв.
— И что дальше?
— Что нам оставалось делать? Помпей послал нас убить Диона, и он знал, что мы должны пустить в ход кинжалы. Я не хотел, чтобы Помпей подумал, будто Дион умер от естественных причин или что его убил кто-нибудь еще. Я хотел расплатиться с долгом! Поэтому мы подошли и пронзили его несколько раз кинжалами — достаточно, чтобы добить его, если он все еще был жив.
— Более чем достаточно, судя по тому, что я слышал.
Целий пожал плечами.
— Затем мы навели в его комнате беспорядок, словно там была борьба, и поскорее убрались. На следующий день все заговорили о том, что Дион был заколот в постели. Помпей был удовлетворен, долг мой списан, и я решил, что с этим покончено. Но Асиций никогда особо не скрывал своих связей с царем Птолемеем. Его враги решили предъявить ему в суде обвинение в убийстве Диона. Птолемей нанял Цицерона, чтобы гот возглавил защиту, и Цицерон вытащил Асиция. Обвинение так и не сумело собрать против него сколько-нибудь надежных доказательств.
— Как и против тебя, кажется.
— Особенно когда на моей стороне выступил Цицерон, — ухмыльнулся Целий.
— Да, вот в чем дело, — сказал я. — Дион был заколот уже после смерти. Никто в доме Копония не заметил несоответствий — совсем мало крови из такого количества ран, все раны нанесены тесно друг к другу, а не покрывают все тело. Никакой борьбы. А рабыня слишком напугана, чтобы рассказать, что она знает…
— Что такое? — спросил Целий. — Ты бормочешь про себя, Гордиан.
— Правда? Дурная привычка. Да, ты успокоил меня насчет Диона. Старый пес оставил эту кость в покое. Но есть еще другая, в которой осталось немного костного мозга.
— Еще? Эй раб, вина!
— Обвинения, предъявленные тебе, касались не только преступлений против александрийских послов и Диона.
— Нет — и очень хорошо.
— Что ты хочешь сказать?
— Ну, Клодия ведь добавила обвинение в попытке отравления в последнюю минуту. Красс сказал, что нам следует опротестовать его. Он сказал, что формально оно было предъявлено слишком поздно и у защиты не было достаточно времени, чтобы подготовиться. Цицерон сказал ему, что он сошел с ума, что это обвинение — дар богов. «Разве ты не видишь? Они же сами дали то, что нам нужно! Теперь у нас есть все основания притянуть Клодию к этому делу — и всему обвинению конец». И он оказался прав, разумеется. Если бы Клодия держалась подальше от этого суда, дела мои были бы гораздо хуже. Но когда Клодия явилась, показала всем свое лицо, выдвинула против меня свое собственное обвинение, Цицерону ничего не стоило обратить гнев судей на ее голову. Вопрос не в том, «убивал ли Целий египтян?», а в том, «зачем эта злобная женщина вылезает со своими обвинениями против бедного юноши?» И сработало замечательно! Обвинение было полностью дискредитировано. Обвинив меня в покушении, Клодия тем самым ослабила все прочие обвинения.
— Да, Целий, — тихо сказал я, — но что насчет сути обвинения?
Катулл внезапно оторвал взгляд от своей чаши и подал признаки жизни. Целий презрительно усмехнулся.
— Гордиан, римский суд признал меня невиновным, ложно обвиненным человеком. Что ты еще хочешь знать?
— Правду, — сказал я, хватая его за руку. Сила моей хватки удивила его. Он опустил чашу. Вино расплескалось. Телохранители Целия кинулись вперед. Он отослал их движением головы и заговорил со мной сквозь стиснутые зубы:
— Гордиан, ты делаешь мне больно. Отпусти меня или я прикажу им отрубить тебе руку.
— Правду, Целий. Она не пойдет дальше меня. Клянусь тебе тенью своего отца.
— Правду? Лициния чуть не схватили с полной шкатулкой яда в Сенийских банях. Ему удалось опустошить ее в одну из ванн, пока он убегал — такой яд пропал зря! Но позже я придумал шкатулке другое применение.
— Целий, заткнись! — Лициний сжал кулаки.
— А вторая попытка? — спросил я. Катулл посмотрел на Целия.
— Правду?
— Говори!
Он вырвал свою руку и потер запястье.
— Вторая попытка почти удалась. Теперь я рад, что ничего не вышло. Цицерон был прав. Мертвая Клодия была бы для меня опаснее, она вызвала бы к себе симпатию. Живая, она стала предметом насмешек и помогла мне, сама того не желая. Так что все получилось к лучшему. Клодия отделалась легким недомоганием, а я завоевал расположение судей.
— Яд, который ты использовал во второй раз…
— Отличался от того, что я намеревался использовать в первый. Я желал ей быстрой смерти, я не хотел, чтобы она мучалась. Но Лициний выбросил его, так что в конце концов мне пришлось попробовать нечто под названием — как он назывался, Лициний?
— «Волосы горгоны».
— Да, именно. Говорят, он действует дольше, но не менее эффективно. Мне жаль, что Хризида попалась, бедняжка. Она такая нежная, а теперь Клодия взыщет с нее за все.
Катулл заговорил заплетающимся языком:
— Целий, ты же говорил мне…
— То, что ты хотел услышать, Катулл, а ты никогда не желал знать правду, верно? Тебе-то какое дело? Она презирает тебя еще больше, чем меня.
— Целий, ты — лживый ублюдок! — Катулл навис над ним.
Целий отпрянул и поднял руку — знак, что его телохранителям пора вмешаться. Все произошло так быстро, что я воспринял путешествие от скамьи до уличной мостовой как один неясный момент левитации, за которым последовало жесткое приземление на заднюю часть тела. Когда голова моя перестала кружиться, я увидел, что Катулл также сидит на мостовой рядом со мной. Спустя мгновение, он перевернулся на руки и колени, добрался до обочины, и тут его нещадно вырвало.
Немного погодя он подполз ко мне.
— Тебе тоже следует попытаться, — сказал он, вытирая подбородок. — Тебе станет легче.
— Я не хочу, чтобы мне было легче.
— Понравилось жалеть себя, дуралей? Ты говоришь прямо как я. Тебе-то чего печалиться?
— Из-за женщины.
— В твоем-то возрасте?
— Поживи с мое, молокосос, и увидишь. Это никогда не кончается.
— И как только мужчины это выдерживают? — Его краткое облегчение после рвоты вновь сменилось обычной тоской. — Так Целий действительно пытался отравить ее?
— Причем дважды. Он говорил тебе другое?
— Он лгал мне в лицо.
— Надо же, только подумать? А что ты делал в его компании сегодня вечером?
Катулл посмотрел на меня с несчастным видом.
— Не говори, — сказал я, — дай, я сам угадаю. Ты праздновал победу вместе с ним, поскольку помогал ему писать речь. И Цицерону помогал тоже ты.
— Откуда ты знаешь?
— Догадался по твоему лицу сегодня на суде. Ты не мог не радоваться, слушая, как написанные тобой фразы произносят вслух. Все эти имена — «Клитемнестра-квадрантия» и «палатинская Медея» — пришли от тебя. Так же как и упоминание любовных трофеев Клодии, которые она держит в сокровищнице, спрятанной в статуе Венеры. Ты говорил мне, что о них не знает никто, кроме тебя, да и ты обнаружил их только случайно. Я видел ее лицо, когда Цицерон сказал о них. Ты тоже видел. Это было для нее последней соломинкой, в этот момент она сломалась. Он выставил ее обнаженной на суд зрителей, а ты помогал ему. Ты придумал шутки, которые, ты знал, ранят ее больнее всего. Самые жестокие каламбуры, самые грязные метафоры. Ты поэт любви, Катулл, или поэт ненависти?
— А ты как думаешь? Вот слушай:
«И ненавижу ее и, люблю. «Почему же?» — ты спросишь.
Сам я не знаю, но так чувствую я — и томлюсь».
— Прекрати цитировать себя! Зачем ты это сделал? — А ты не знаешь?
— Я думал, ты любил Клодию. Я думал, ты ненавидел Целия.
— Именно поэтому я помог ему уничтожить ее.
— Ты смеешься надо мной, Катулл!
— Она должна была быть уничтожена. Это был единственный выход. Теперь я могу вернуться к ней.
— О чем ты говоришь, Катулл?
Он схватил меня за руку.
— Разве ты не видишь? Пока она пылала страстью к этому Целию, я не мог и мечтать вновь заполучить ее. Она готова была вынести от него все, любое оскорбление. Но теперь он зашел слишком далеко. Теперь она больше не может любить его, не может после того, что он сделал с ней сегодня на суде. Целий и его адвокаты превратили ее в посмешище всего Рима! Да, я помогал им. Я отправился к Цел ню на следующее утро после того, как мы встретили его здесь, в таверне. Я сказал, что у меня есть несколько идей, подходящих для его речи. Цицерону очень хотелось заполучить меня в их лагерь. Втроем у нас было достаточно времени, чтобы сочинить речи, и мы добавили к ним шутки, сами удивляясь, как далеко мы заходим. Эта проделка со шкатулкой…
— Только не пересказывай мне ее снова!
— Не скажу, что я горжусь ею. Но это надо было сделать. Ее необходимо было унизить. Она стала слишком самодовольной, слишком гордой, слишком надменной, еще в то время, когда умер Целер и она осталась хозяйкой дома. Теперь она раздавлена, и это единственное, что можно было сделать. Мы взяли все, что составляло ее силу — ее красоту, ее гордыню, ее любовь к удовольствиям, — и обратили против нее. Ее собственные предки были повернуты против нее, именно те, кем она всегда так хвасталась! Теперь она никогда не сможет похвалиться ни одним семейным монументом без того, чтобы у нее за спиной не захихикали. Она не сможет даже вернуться к Клодию, по крайней мере на публике. Ей некуда деться — она вернется ко мне.
Я покачал головой.
— Катулл, ты занимаешься самообманом.
— Ты думаешь? Пойдем со мной прямо сейчас к ней домой. Ты увидишь.
— Нет уж, спасибо. Дом Клодии — последнее место на земле, где мне хотелось бы сейчас оказаться. Нет, это не так. Последнее место — это мой собственный дом. Но это же и единственное место, где я хотел бы сейчас быть.
— Кто здесь противоречит сам себе? — Катулл с трудом поднялся на ноги. — Так ты идешь со мной или нет?