Хотя, будучи сыном священника, сам себя Дрейк считал джентльменом, он думал о себе, что не относится к простым матросам слишком высокомерно, а просто хорошо знает, что каждый из них может погибнуть в любой момент, например, сорвавшись с реи. К мнению в отношении матросов, что нижние чины представляют собой расходный человеческий материал, Дрейка приучила не столько работорговля, которой он тоже занимался много лет, сколько долгая корабельная служба, которую он сам начал еще ребенком юнгой на судне, принадлежавшем брату его матери Уильяму Хокинсу. Еще тогда, в те первые самые трудные годы, проведенные на воде в постоянной зависимости от воли старших, он уже отлично понял, насколько опасна профессия моряка.
Тем не менее, он нашел в этой профессии свое призвание, делая успехи, которые не оставались незамеченными. И ему повезло выбиться из юнг не в матросы, а сразу в командиры, потому что уже в восемнадцать лет судовладелец назначил Дрейка корабельным казначеем. Потом Френсис примеривал на себя разные другие судовые роли, пока сам не сделался капитаном. Опыт, решительность и храбрость помогали ему побеждать испанцев, которых Дрейк ненавидел еще со времен своего второго плавания в Америку в двадцать восемь лет.
Первое свое путешествие через Атлантику он совершил за год до этого, но, тогда все завершилось благополучно. Совершив рейд против португальцев, они в тот раз с капитаном Джоном Ловеллом устроили удачный налет и в Западной Африке, где взяли рабов, а потом продали многих из них вместе с добычей, захваченной у португальцев, испанским плантаторам. Но, во втором походе к берегам Американского континента им не повезло. Возле побережья Мексики в Сан Хуан де Улуа на них напала испанская эскадра. И англичане с трудом оторвались от преследования, потеряв все свои корабли, кроме двух. Правда, на одном из них шел Дрейк, благополучно избежавший смерти или плена. Вот только многие из тех, с кем он начинал свою морскую карьеру, погибли в сражении. И именно тогда Дрейк поклялся испанцам отомстить.
В тридцать лет, получив под свое командование два корабля, Френсис отправился на разведку к побережью Америки. На тщательные приготовления ушло два года. Но, удача оказалась на стороне англичан. Первая же атака на Панамский перешеек позволила захватить немало серебра и золота. Целый год в тот раз Дрейк вел против испанцев самую настоящую собственную войну, грабя их караваны не только в море, но и на суше. Трофеев оказалось столько, что все невозможно было взять с собой, потому часть сокровищ даже пришлось закопать. После этого он вернулся в Плимут уже очень богатым человеком, да и никто из его команды обделен не был. Вот только страсть к опасным морским приключениям снова не позволила Дрейку остаться в Англии надолго. К тому же, его потянуло и в политику. Поступив на службу к графу Эссекса, в тридцать пять лет Дрейк поучаствовал в войне английской короны, осадив со своей эскадрой ирландский остров Ратлин и проявив себя храбрым сторонником британской монархии, который лично способствовал капитуляции клана Макдоннелов.
После этого королева Елизавета Первая заметила Френсиса Дрейка и проявила к нему благосклонность. Официально наделив правом на каперство, она приказала Дрейку нанести по испанским колониям сокрушительный удар не только со стороны Атлантики, но и со стороны побережья Тихого океана. Чтобы реализовать этот план, Дрейк и начал готовить ту самую экспедицию, которая и привела его туда, где он сейчас лежал, не в силах встать после ранения в голову. Впрочем, он умел терпеть боль. Ведь нынешнее ранение было далеко не первым. На правой его щеке имелся шрам от попадания стрелы, а в левой ноге до сих пор сидела пуля от вражеской аркебузы.
Пройдя сквозь многие испытания, теряя друзей и близких, с годами Дрейк все больше делался нелюдимым и даже обедать в последнее время предпочитал в гордом одиночестве. А сердце его ожесточилось. Дома в Плимуте его ждала жена Мэри, но, он давно охладел к ней. Вот только внутри у него, пожалуй, не все еще зачерствело. Волшебный женский голос, который неожиданно зазвучал в помещении, где он лежал, заставил Дрейка встрепенуться. Ведь он никогда не слышал ничего, подобного этому пению, хотя сам регулярно пел псалмы вместе с капелланом «Золотой лани» Флетчером. Песня на незнакомом языке, слова которой он не понимал, тем не менее, завораживала раненого капера необыкновенной чувственной мелодией. И он очень жалел, что не может приподняться, чтобы увидеть такую восхитительную певицу.
Глава 17
Соломон Моисеевич Розенфельд, известный в Калифорнии русскоговорящий адвокат, защищающий интересы богачей, вкладывающих свои капиталы, вывезенные из России, в экономику США, накануне напился в компании профессора Квасницкого. Сначала они просто играли в шахматы и потягивали коктейли, сидя на мягких диванах верхнего салона-бара за отдельным столиком. Потом разговорились о жизни и перешли к коньяку, даже не заметив, как перебрали лишнего. Причем, Валентин Андреевич разоткровенничался и рассказал Шломе, как Соломона ласково называли друзья, что именно заставило его бросить практическую хирургию.
— Понимаешь, Шлома, операции на сердце требуют большой точности. А у меня начали трястись руки. И я не мог уже скрыть этого от коллег. Потому и перешел преподавать теорию на кафедру, как кардиолог с большим опытом. Вот только не для меня такое занятие. Не люблю я, как выяснилось, преподавать.
Квасницкий отхлебнул коньяк и добавил:
— А еще я быстро заметил, что недолюбливаю современных студентов. Наверное, потому что просто не понимаю современную молодежь. Совсем они другие, не такие, как мы были в их возрасте. Не могу, например, спокойно смотреть, как молодые красивые девушки уродуют свои тела огромными татуировками. Это сегодня они молоденькие и видят в этом какую-то эстетику. Но, когда-то ведь и они станут бабушками с такими вот отметинами. А татуировки к тому времени расползутся по их обвисшей коже бесформенными уродливыми кляксами. Они об этом не задумываются. Вот только и предупреждать бесполезно. Не желают нынешние молодые люди слушать чужое мнение, считают это покушением на их свободу, понимаешь ли!
Розенфельд проговорил:
— Ничего удивительного в этом не вижу. Такая проблема непонимания между поколениями существовала во все времена. Дети очень часто не разделяют ценности отцов. Вот и формируются у новых поколений иные взгляды, другое восприятие не только культуры, но и морали. Мировоззрение свое собственное у молодых. И эстетика другая. И все это признанный факт, научный феномен, подтвержденный социологией.
Они просидели вдвоем с профессором половину ночи. И потом Соломону Моисеевичу сделалось нехорошо, а утром навалилась такая тяжесть, что было никак не подняться. Тут еще и шторм разыгрался, добавив неприятных ощущений на большую часть дня. Впрочем, таблетки от качки и от головной боли в конце концов помогли Розенфельду. Он окончательно протрезвел лишь ближе к вечеру, привел себя в порядок и оделся, собираясь выйти, чтобы подкрепиться чем-нибудь.
Так получилось, что Розенфельд подошел к двери каюты, чтобы открыть ее изнутри и выйти по направлению к трапу как раз к тому моменту, когда услышал в коридоре крики своего клиента Бориса Дворжецкого, призывающего адвоката на помощь:
— Помогите, Соломон Моисеевич! Это совковое зверье хочет меня арестовать!
И пожилой человек тщедушного телосложения, одетый в дорогой черный костюм классического покроя, но без галстука, выскочив из своей каюты, храбро бросился на выручку, что-то крича о международном праве и заявляя, что военные моряки нарушают законы и гражданские права его подзащитного, уподобляясь пиратам. Но, высокий рыжий моряк в бескозырке с надписью «Тихоокеанский флот» резко остановил Розенфельда, толкнув адвоката ладонью в грудь и грубо прикрикнув:
— Молчать, контра! Без тебя разберемся!
— Без меня никак нельзя! Я пойду с ним. Я — защитник! Я буду жаловаться и протестовать! — продолжал кричать Розенфельд.
Но, здоровенный рыжий матрос с простецким конопатым лицом оставался непреклонным:
— Чего разорался, как баба на базаре? Защитник нарисовался, понимаешь ли! Да я тебя двумя пальцами по переборке размажу, если мешать попробуешь. У меня приказ!
— Чей приказ? — попытался поинтересоваться адвокат. Но, ничего не ответив, матросы поволокли арестованного дальше вниз по трапу, не обращая внимания на вопли Дворжецкого и причитания Розенфельда.
Как только Дворжецкого увели, и Яков Ефимович Соловьев осмотрелся в его каюте, намереваясь позвать понятых, чтобы произвести выемку документов и обыск, как положено, зафиксировав все в протоколе, он, конечно, не мог не заметить огромный экран, на который выводилось изображение, похожее на телевизионное, только цветное, гораздо более четкое и большое. И Яков Ефимович сразу понял, что сквозь этот экран можно было следить за многими помещениями яхты.
— Впечатляет! Это ж надо, какой контроль, оказывается, у капиталистов, что нашему КГБ пока и не снилось! — поделился он с Давыдовым.
— Сюда выведено видеонаблюдение с камер, — объяснил Геннадий.
— А, может быть, у вас даже изображение записывается? — спросил оперуполномоченный.
— Так и есть, информация сохраняется на жестком диске, — кивнул Давыдов.
— Ну, тогда вот и доказательства! Да с подобной записью мы быстро установим, кто из моряков с английского парусника участвовал в убийствах! Это же нам сэкономит массу времени! Какая полезная техническая новинка! — обрадовался Соловьев.
И, забыв обо всем остальном, Яков Ефимович уставился в цветной экран, заставляя Геннадия снова и снова прокручивать эпизоды абордажного сражения с разных ракурсов, что-то записывая к себе в блокнот остро отточенным простым карандашом и даже рисуя там какие-то схемы.
— Вот, возьмите, этим писать получше, — сказал Геннадий, протягивая кэгэбэшнику шариковую ручку.
Соловьев покрутил необычную для себя канцелярскую принадлежность в пальцах, потом попробовал написать что-то, затем, быстро приноровившись к шариковой ручке, сказал: