ишёл в себя, к ране прижал платок и мех капюшона. И всё же крови потерял много. Едва дотащился до лагеря лесорубов, а они уже отправили его к нам в областную больницу. Старшая медсестра позвонила в полицию, я выезжал вместе со следователем. Взял все анализы. Когда прочёл их, понял, что это один и тот же зверь, что убил остальных. Сообщил начальству. Они главному врачу приказали старателя лечить, обещали через неделю парня забрать… но… — Кемай замолчал.
— Но… — подтолкнул эксперта Васенко.
— Но за ним пришли раньше и не полицейские…
— Его подельники? Из бригады старателей? — подсказал Исайчев, — и что?
— Не совсем… Его Ксюха спасла. Наша операционная сестра. Она из окна увидела мужиков, смекнула: за ним. Среди них был её сосед, узнала его. Бандит!
— Та-а-ак! И как? — нетерпеливо спросил Васенко. — Они небось всю больницу перевернули?
Кемай, соглашаясь, кивнул:
— Даже аварийные туалеты заставили открыть! Только Ксюха, хитрая девчонка, надела на раненого белый халат, маску и вошла с ним в операционную. Там как раз шла операция. Главный врач расклад понял: передал парню скальпель, поставил на своё место. Гости глянули, но входить не стали. Удовлетворились объяснением: больной ночью сбежал в неизвестном направлении…
— Откуда вам это известно? Вы ведь работали в экспертной службе, а не в больнице? — спросил Исайчев.
— Ксюха — соседка моя по дому. Мы с её отцом вместе росли. Она из наших, из мари…
— Из мари? — переспросил Михаил.
— Она тоже сбежала тогда с этим старателем… Сколько лет ни слуху ни духу…
— И родители не знают, где она? — вставил вопросик Роман.
— Родители померли давно…
— Она у них одна дочь? — продолжал уточнять Исайчев.
— Не одна. Третья по счёту. Ещё две старшие. Уехали девчонки из Холмогор в другие города, там замуж повыходили. Друган мой только девок на свет производил… Я его в этом плане обогнал. У меня тоже три девки, зато последний сын, — расплылся в благостной улыбке Кемай.
Исайчев похлопал Кутергина по плечу:
— Повезло… Сегодняшние фамилии Ксюхиных сестёр помните?
Кемай испуганно посмотрел на Михаила, потом на Русакова, спрятав глаза, ответил:
— Не-а, меня ж на свадьбы не приглашали…
— Кемай! — воскликнул Русаков, — росомаха детёнышей плодит, а злой демон их на убийство людей натаскивает. Ты сам понимаешь: его надо найти, а ты ниточку обрываешь… Не-хо-ро-шо…
— Фамилию одной из них помню. Старшей. Помню, потому что друган мой хвастался, будто дочь его за Суворова Александра Васильевича вышла. За полного фельдмаршала… В Сие они живут… Мужик её летом туристов сплавляет по маршруту Охтома — Покшеньга — Пинега. А как реки встанут уезжает на лесозаготовки.
Кемай обхватил голову руками, завиноватился, покачиваясь из стороны в сторону:
— Ох, не простит мне друган мой, если что с его дочерью случиться, с того света достанет…
— Ты что же, Кутергин, меня и моих товарищей за ужалыше[10] держишь? Не ожидал!
— Нет… нет… — вскричал Кемай, — тебя я знаю… Ты не выдашь…
Исайчев резко встал, за ним поднялся Васенко.
— Действительно, Александр Егорович, не искушай человека, пусть он тебе скажет, где искать сестру Ксюши.
Кемай вскочил с лавки:
— Ладно! Говорить — беда, а молчать — другая. Позвоню ей сейчас сам, спрошу…
Кутергин вынул из кармана сотовый телефон, выбрал из контактов номер, провёл пальцем по экрану, включил громкую связь:
— Айвика, толеш жап! Кычалмаш, Ксения каласаш кӱштен.[11]
Трубка отозвалась не сразу. Женщина на другом конце соединения молчала.
— Ну, Айвика, куштенат ача каласе, кунам мыйым йодыт.[12] — подтолкнул её Кемай.
— Кушто! Ослушиваться ом керт…[13] — зазвенел в трубке мелодичный женский голос, — здесь она. Рядом живёт. В соседнем дворе. Мы решили так надёжней будет. Приедешь?
— Приедет, Пашай, — Кемай увидел, как соглашаясь, кивнул Исайчев и указал большим пальцем на Васенко, — он не один приедет с другом. Им можно доверять…
— Кузе тый?![14] — спросила трубка.
— Кузе мый. [15]— ответил Кутергин.
— Вучаш…[16]
2010 ГОД. Дом на острове Двинской губы в Белом море
Чудь, упёршись локтем в подушку, некоторое время читал газету, потом протянул руку и дёрнул за шнур над кроватью. Люстра моргнула, убрала сияние хрустальных подвесок, зашторенные окна не пропускали матовый свет неба.
Глубокой ночью Чудь встал с кровати. На будильник смотреть было не нужно, он знал: стрелки показывают три часа. За последние годы именно в это время его будто кто-то невидимый будил, поднимал, а если не хотелось вставать, отдирал от постели. И ничего Чудь поделать с собою не мог. Как заведённый в полусне, не торопясь совал руки в рукава халата, аккуратно застёгивал пуговицы, надевал шлёпанцы. Подходил к входу в кладовку. Два раза суеверно дотрагивался до косяка и только после этого толкал дверь. Она не запиралась, всегда была полуоткрыта, чтобы росомаха могла входить в своё жилище. Чудь построил этот дом только для себя и Ахмы. У него имелась квартира в Архангельске, там жила его семья и там была его другая ненастоящая жизнь. Настоящая здесь на острове. Он выбирал его долго. Прельстило то, что остров малолюден: всего несколько человек. Они обслуживают маяк, построенный два столетия назад. Маяк, торчит на самом высоком месте в Двинские губы Белого моря. Остров песчаный, низменный, кое-где покрыт кустарником и хвойным лесом. Рядом с ним и примостил свой срубовой дом Чудь. Старик старался приезжать сюда на несколько дней каждый месяц. Домочадцам говорил, будто едет навестить старого фронтового друга и порыбалить. Росомаха Ахма живёт в этом доме не так давно, всего пять лет, до неё тут доживала свою жизнь её мать тоже Ахма. Людей она видит только тогда, когда хозяину нужна её работа. Подчиняется зверь только двум из них: самому хозяину и проводнику. Различает их по запаху и голосу. Хозяин пахнет неприятно: пряно резкими сигарами, а поводырь приятно: потом и носками. Его запах появляется только тогда, когда её сажают внутрь страшной, громко дребезжащий коробки. Она знает: её везут на охоту. Сделав дело, росомаха возвращается. Кричать, наказывать и отдавать приказы ей может только хозяин. Его она не любит, но боится. В основном Ахма живёт одна. Кормит росомаху человек, которого она чует, но никогда не видела. Он приходит рано, ставит миску с сырой требухой и уходит, запирая на ключ калитку высокого забора. Ахма появляется на крыльце, когда её кормилец стучит три раза по железному полотну калитки. Совсем маленькой Ахма поняла: выходить раньше условного сигнала или оставаться у пустой миски нельзя. Хозяин за это наказывает, больно хлестает плетью по лапам. Кроме него, в дом никто ни разу не входил. В нём стоит резкий запах росомашьего пота, похожего на трупный, который уже не выветривается.
Чудь вернулся к кровати, присел, потянулся к бутылке на столе, уронил её. Почти пустую подтянул к себе и опорожнил прямо из горлышка.
— Ты видела, что там живёт? — Чудь указал дрожащим пальцем на дверь кладовки, но уже не говорил, а думал про себя, упёршись тяжёлым взглядом в дверь. «Ты сторожишь живое, Ахма! Там то, что ласкаю ночами вместо женщины. То, чему молюсь вместо бога. Там моя любовь, жизнь, страсть! Отец отречётся, друг продаст, женщина изменит, бог не поможет, а страсть… Если бы я познал её раньше! Сладкую, вечную до гроба… Плюнул бы на придуманную биографию, на сделанную славу. Всё тлен, суета… бугры и ямы. Если бы мог, я хоть сейчас отгрыз бы этот хвост! Только страсть — ровная, вечно свежая река, из которой пьёшь взахлёб и никогда не напьёшься! Не каждому это дано! Не каждому!»
Чудь едва слышно свистнул, и росомаха медленно подошла, положила лапы хозяину на колени. Жёстко и насторожённо смотрело на него необычайное животное темно-песочного цвета, с почти тёмной клиновидной головой. Над затупленным носом чёрные злые глаза. Напряжённые задние лапы подрагивали. Росомаха умный и осторожный хищник. Это финны назвали зверя «ахма», то есть «жадная», «ненасытная». Чудь превратил иноземное название зверя в имя. В России её зовут росомаха. Она невесомо бегает по болотам, в которых утонет всякий преследователь, даже по тонкому льду движется уверенно. Живёт в одиночку. Если судить по силе — медведь! А ведь относится к злобному семейству куниц!
Чудь схватил передние лапы и сжал их — зверь заскулил.
— Извини, Ахма! — голос тусклый, раздумчивый. — Тебе ни разу не привязывали к хвосту пустую консервную банку? Ты не металась с ней по кругу, не доходила до исступления? Нет? А я всю жизнь — с консервной банкой на хвосте. И не привык. Иду, бегу, и кажется, всё оборачиваются на грохот… Вот и эта девка — экспертша услышала грохот и пошла по следу. Думаешь, нет? Думаешь, случайность?.. Думаешь зря я приказал её… А тебе, Ахма, не снится омут? Бросишь в него камень, а он замрёт с открытым, разинутым ртом!.. Нет, тебе, друг, этого не понять. Тебя не будоражат долгие ночи без сна, ты не захлёбываешься от страха за день грядущий. У тебя всё проще!
Он с усилием встал, продвинулся к буфету, пошарил на полке. Задребезжали стаканы, что-то упало на пол, разбилось, остро запахло валерьянкой.
Чудь опять сел рядом с росомахой. Погладил её. Шершавый горячий язык лизнул его руку.
— Спасибо, Ахма! Ещё поживём. Ведь ты сильная — можешь рассечь горло непрошеному гостю, как когда-то волчаре. Можешь? Я знаю. Мы своего не отдадим, Ахма! Ещё поохотимся… — слова ледяные, врастяжку. Чудь снова указал пальцем на дверь кладовки. — С жизнью!.. Можно, конечно, смыться. Отдать пацанам карты и смыться… Но я не хочу! Я уже не мальчик… Ты и то заскулила, когда я сжал твои лапы… Ну что, Ахма, пошли посмотрим на наши богатства?