Исайчев, помня легенду своего пребывания в Холмогорах, отрицательно покачал головой, довольно убедительно изобразил на лице гримасу удивления:
— Да вы что? В санатории кто-то погиб? Когда?
Егор Ильич недоверчиво посмотрел на Исайчева:
— Хотите сказать, что ни одна душа вам об этом не рассказала?
Исайчев пожал плечами:
— Нас восприняли, как проверяющих, вероятно, поэтому директор постарался, чтобы никто с откровениями не лез, да мы и не настаивали. Не за этим приехали. Просто расслабились в ожидании работы. В биллиард, шахматишки…
— Так, это хорошо! — качнул головой Егор Ильич, — зачем людей ужасами грузить? Было бы чем похвастаться…
— И всё же интересно, что там произошло?
— Старого летуна дикая росомаха загрызла… До смерти…
— Откуда же она там взялась! — охнул Исайчев, изображая крайнюю степень удивления.
— Эко невидаль! — взмахнул рукой Русаков-старший, — наш край лесной, в нём много всяческой живности водиться…
— Значит, пообщаться с ним вы всё же успели? Как он вам показался?
— Романовский-то? Геро-о-ой! — растягивая слово с заметным восхищением, произнёс старик.
— Кто? — переспросил Исайчев, — У Героя фамилия Романовский?
— Знакомая фамилия? — встрепенулся Егор Ильич. — Вы сами — то откуда?
«Когда начинаешь для пользы дела вешать лапшу на уши, — вспомнил Исайчев слова жены, — говори коротко, улыбайся и не отводи глаза, но и не смотрите прямо в зрачки человеку, которому врёшь. Смотрите на его лицо в целом».
— Со Смоленщины, — следуя советам Ольги, пояснил Михаил, — у нас фамилия Романовский давно и хорошо известна. Знаменитое в наших местах село Романово, принадлежало в былые времена отпрыскам старинного дворянского рода князей Романовских. Не княжеских ли кровей ваш Герой?
«Спасибо тебе, Олюшка, — подумал Исайчев, вспомнив, как накануне Ольга рассказывала историю французской монеты наполеоновских времён из её коллекции. Монета та принадлежала знаменитой фамилии графов Богарне, герцогов Лейхтенбергских, вошедшей в Российский Императорский дом как князья Романовские».
— Простоват он для аристократического рода… Хотя кто его знает… Меня в Управлении бароном звали. А какой я барон? Правда, не всех к себе близко подпускал, так это не от барства и заносчивости, а от неуверенности в себе…
— Я видел в Управлении на стенде ветеранов ваши фотографии в молодости. Правда, мельком. Рассмотреть не удалось. Мы с Александром Егоровичем торопились.
— Это те, что у планера? Да-а-а! Я там бравый вояка на фоне аэродрома и десантного планера А-7. Гордился очень… Тогда такие фотографии были в большой моде. Молодые курсанты авиационных училищ нацепляли на себя всю лётную амуницию и красовались на фоне боевых машин. Считалось эталоном особой лихости… — вздохнул Егор Ильич, — Я тоже приобщился, жаль ненадолго… Ладно, пойду, ужин готовить… Сынок с вашим сослуживцем, вероятно, скоро приедут, а у моего дитяти, как всегда, шаром покати…
— Егор Ильич, погодите ещё немного, расскажите о росомахе. Вы же встречали на своём охотничьем пути такого зверя. К стыду, я слово слышал, а представления не имею. Что за диво? После случая с Романовским страшновато одному из дома выходить, может, она где-то здесь бродит. Её, я понимаю, не изловили?
— О росомахе? — почесал пальцем лысую макушку Русаков-старший, — один раз встречал. Больше не хочу… Охотники севера называют росомаху хитрый дьявол, возможно, потому, что она очень хитра и не признаёт никаких авторитетов — ни людей, ни зверей.
— А приручить её можно? — вставил вопросик Исайчев.
Егор Ильич усмехнулся:
— Вы что слышали байки о приручённом и натасканном на человека звере? Думаю, врут старушки на завалинках… Хотя… знаете… Индейцы севера Америки называют её коварный trickster[19], вероятно, из-за её быстрых и потаённых путей. Они рассматривают росомаху как посланника между реальным миром и миром духов. Резкая и вёрткая росомаха двигается между преисподней и реальным миром с большой лёгкостью.
Исайчев недоверчиво посмотрел на старика:
— Да, ну-у-у? Вы что верите в это?
— А вы, Михаил Юрьевич, во что верите? — в глазах Егора Ильича мелькнули озорные искорки. — В Бога верите?
Исайчев на секунду задумался, а когда открыл рот, чтобы ответить, его собеседник резко взмахнул рукой:
— Не надо отвечать! Вы задумались… Истинно верующий человек ответил бы сразу.
— Знаете, я очень люблю писателя Габриеля Маркеса и его высказывание о Боге: «Я не верю в Бога, но я его боюсь».
— Не верю вам, молодой человек! — тихо, почти шёпотом откликнулся Егор Ильич, — когда родные ваши в безопасности ничего вы не боитесь. Тем и опасны…
— Кому? — удивился Исайчев.
— Росомахе! — засмеялся старик. — Да, совсем забыл: передайте Сашке, если вдруг уеду раньше, чем он приедет, вот в этой коробочке деньги лежат. Ставрида за лечение в санатории передал.
— Как же, — всполошился Исайчев, — Александр Егорович при нас за него заплатил.
— Не любит Пантелей Львович должным быть — старая закалка…
— А куда вы, на ночь глядя собираетесь? — беспокойно спросил Михаил, — Пашай уехал, на улице вьюжит…
— Сейчас провизию из сумок выгружу, медвежатины вам настрогаю и пойду к Ставриде. У него жена в Архангельск к дочери поехала, в шахматишки сыграем, посплетничаем, по рюмочке жахнем. У него и заночую…
1945 ГОД. Май — месяц Победы
Поезд, в котором Мессиожник и Костюхин уезжали неведомо куда шёл уже третью неделю. Пейзажи сменяли один другой и, казалось, что также быстро меняются времена года. Сейчас за окнами мелькало небо с редкими перьями облаков, над которыми висело солнце, похожее на лимон, отороченный по краям белыми иглами. Они уезжали из тёплого, благоухающего почками сиреневого мая, а сейчас пребывают в мае снежном, знобком, ещё скованном льдом. В этом мае спутались день и ночь — серые сумерки зависли над взгорьями со скальными выходами, над лощинами, усыпанными березняком и елями. В общей суматохе радости Победой затеряться было просто. И они гонимые страхом суда и смерти сели в поезд, идущий на Восток. Там в общем вагоне, отводя глаза от встречных уважительных взглядов, они вдруг поняли, что эмоции людей вызывают сначала их военное обмундирование, которое по привычке и в спешке надели, а уж потом они сами — молодые, не измученные войной и все же успевшие повоевать. Особенно восторженно смотрели одиннадцати-двенадцатилетние мальчишки, возвращающиеся из эвакуации в родные места. Именно к ним обращались беглецы с вопросами, как проехать в северные лесные зоны, объясняя интерес возможностью найти работу на лесоповале, нефтедобыче и охоте. Мальчишки, прожившие на севере последние годы, не приставали с расспросами, а запросто рассказывали всё, что знали. Так, пересаживаясь на поезда, идущие в восточном направлении, Костюхин и Мессиожник добрались до станции Левашка Холмогорского района. Выйдя из поезда, они присели на перроне рядом с безногим нищим, вынули из вещевых мешков по банке запасённых на дорогу консервов, положили в коробку рядом с мужиком.
— Хотите знать места, где у нас золотишко моют, робята?! — равнодушно спросил нищий, — переправляйтесь на другой берег Двины. Там много заповедных троп. В деревне кто- нибудь да подойдёт, кому бригада нужна. Одним «рыжьё» добывать несподручно… Сгинете… или убьют хунхузы.
— Это кто ж такие? — поинтересовался Костюхин.
— Краснобородые китайские бродяги-скитальцы, а попросту бандиты, промышляющие разбоем и убийствами. Особенно их интересуют дикие старатели с мешочками золотого песка.
— А если мы не по этому делу, отец? — спросил Мессиожник
— А по какому? — с интересом спросил безногий, вглядываясь в лицо Ефима. — Бегёте от кого?
— Уж прибежали, — стараясь говорить спокойно, ответил Костюхин. — Нам бы работу найти поденежнее да поспокойнее. Нам криминалу не нужно…
— Да щас вроде везде работы навалом… Страну восстанавливать надо…
— В нашем городе немца не было, а голод был, отожраться хотим, семьям помочь…
— Ну тогда переправляться не надо, идите прямо в контору леспромхоза, — покивал, соглашаясь безногий. — Автобус отходит от остановки у вокзала каждые два часа. А там три дороги: прямо — в леспромхоз, налево — глухая марийская деревня, где дверей не запирают, и чужих вещей не берут, направо — к золотодобытчикам прямо в лапы. Пойдёте направо, пошукайте мои ноги, когда утекал там их и оставил… А консерву свою заберите… У меня таких банок дома завались… Мне бы хлебушка, его у нас никто на продажу не пекёт. Каждый сам себе наскребает. Хлебовозка до нас теперяча не доходит. По хлебушку соскучился…
Мессиожник сунул руку в вещмешок, нащупал начатую буханку, вынул и отдал мужику. Когда беглецы отошли от нищего шагов на двадцать, Костюхин спросил:
— Чё целую не отдал? Жалко? У нас же ещё две нетронутые были…
Ефим дёрнул плечом, зло бросил:
— Вам бы Юрий Михайлович всё раздать… Думаете зачтётся? Начатый хлеб быстро черствеет, а нам ещё неизвестно сколько плутать. Считаю идти надо в марийскую деревню, там легче затеряться… Как думаете, Юрий Михайлович?
— Согласен… — буркнул Костюхин. — Что скажем местным жителям?
Маленький, сухонький Мессиожник расправил плечи, он понял: могучий Костюхин признал его первенство. Ефим вышел на шаг вперёд, заговорил, не торопясь:
— Скажем с дороги сбились. Шли в леспромхоз, по дороге на нас напали лихие парни. Их я понимаю тут видимо-невидимо, побили маленько, отняли документы… Убегая, заплутались. Потом вы, Юрий Михайлович, заболеете. Вы мужик красивый, любое женское сердце растопите, вам не привыкать…
Договорить Мессиожник не успел, был сбит с ног прямым ударом кулака в глаз. Придя в себя и, чуть приподняв голову, изумлённо спросил:
— Вы чё? Вы ж без меня пропадёте…
Костюхин удовлетворённо ухмыльнулся, он, наконец, выполнил заветное желание:
— Так, Ефим Абрамович, сами говорили, будто лихие люди нас побили маленько… Вставайте… Вставайте… Побредём…