— Господи, что вы делаете? — спросила у них Линда.
— Присядьте, миссис Петерсон. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. — Полицейские вели себя очень вежливо. Они стали расспрашивать Линду об Ивонне. — Какой она была?
— Ох, ужасной!
— В чем это выражалось?
— Она вела себя по отношению к нам просто оскорбительно! Не желала ни минутки на разговор с нами потратить! — Линда вдруг вспомнила о пропавшей белой пижаме и тут же выпалила: — Представляете, она обвинила меня в том… что я украла ее пижаму! — Женщина-полицейский сочувственно покивала, а мужчина-полицейский что-то пометил в блокноте и спросил:
— А по отношению к вашему мужу она тоже была груба?
Слишком поздно до Линды дошло, что ей вообще не стоило ничего им говорить. Хотя, когда она заявила полицейским, что больше не намерена обсуждать эту тему, они отреагировали очень спокойно. А потом объяснили, что у них есть ордер на обыск данной гостевой комнаты для возможного сбора вещественных доказательств, каковыми могут оказаться, например, простыни, наволочки и все такое прочее.
На следующее утро Джей крепко спал в их общей спальне. Норм Этвуд доставил его домой перед рассветом и объяснил Линде, что Джей был обвинен в нанесении побоев третьей степени тяжести и пока отпущен на поруки. Скорее всего, сказал Норм, против него выдвинули это обвинение, потому что Ивонна в истерическом состоянии металась по улицам города в три часа ночи, одетая лишь в трусики и майку, и стучалась в каждую дверь. Кроме того, у нее на запястье обнаружилась небольшая ссадина, что предположительно указывало на борьбу, однако, по мнению адвоката, ее состояние вряд ли доказывает, что секс состоялся не по взаимному согласию, а при отсутствии свидетелей обратное доказать всегда очень сложно. И вот теперь Линда, застыв как изваяние, сидела в саду и не сводила глаз с голубой сверкающей поверхности воды в бассейне. Вдруг в кармане у нее зазвонил мобильный телефон. Она включила его и услышала голос дочери:
— Вот что, мам, идите вы оба к черту! А я домой больше не вернусь! Никогда!
Линда поднялась, прошла в дом и уселась в гостиной на дальнем краешке дивана. Она чувствовала себя странно, словно была не в себе. Ей казалось, что она опять стала молодой и идет по дороге со своими школьными подругами мимо бесконечных кукурузных и соевых полей, а вокруг теплый летний вечер, и весь мир будто светится от яркой зелени молодых всходов и предчувствия новой жизни, и солнце садится, и небо пылает великолепными красками заката, и теплый воздух ласково гладит ее голые руки, и душа ее полна ощущением свободы и невинной радости…
Норм Этвуд назначил ей встречу в полдень. Они должны были вместе поехать в Лейтон и встретиться с ее собственным адвокатом: у нее есть брачные привилегии, объяснил Норм. Она, например, не обязана свидетельствовать против Джея и сообщать обо всем, что он ей когда-либо говорил. Но если она скажет, что действительно что-то видела, то должна будет подтвердить свои слова под присягой. Линда, сидя на диване, пыталась все это понять, осознать разницу, но чувствовала, что не в состоянии сделать это. Казалось, все части ее организма по очереди отключились, перестали функционировать и как бы стоят «на нейтрале». Она огляделась. Картина Хоппера висела на стене, источая всеобъемлющее равнодушие, но Линде показалось, что это равнодушие относится непосредственно к ней, да и сама картина написана исключительно для данного момента: «Твои беды велики, но совершенно бессмысленны, — казалось, говорила картина, — а для меня важен только луч солнца, осветивший боковую стену дома». Линда встала, перешла в столовую и села за длинный обеденный стол. Несколько лет назад ее дочь, кое-что случайно обнаружив в компьютере отца, сперва ужасно закричала, а потом все никак не могла успокоиться, все плакала и кричала: «Папа трахает каких-то женщин прямо у нас дома, а ты, мама, ничего, совсем ничего не предпринимаешь! Ты еще хуже, чем он! Ты еще более жалкая и гадкая, чем он, мама! И меня от вас обоих тошнит!»
А ведь начиналось все как супружеская игра. Они оба воспринимали это как способ развеять поселившуюся в семье скуку. Линде казалось, что так она сумеет создать новую Линду Петерсон-Корнелл, куда более смелую и соблазнительную, чем нынешняя — в общем такую, которая будет гораздо больше нравиться мужу.
Линда выросла в Северном Иллинойсе. Ее отец весьма успешно управлял фермой по производству кормовой кукурузы, а мать была домохозяйкой, женщиной довольно легкомысленной, но доброй. Они носили фамилию Найсли, а потому Линде и ее сестрам дали общее прозвище «Хорошенькие девушки Найсли». Детство у них было счастливое, но потом вдруг случилось это — причем так внезапно, что Линде потом казалось, что все случилось в один день, пока она была в школе, — и ее матери пришлось их дом покинуть. Она поселилась отдельно от них в убогой маленькой квартирке — худшего Линда и представить себе не могла. Это было даже хуже, чем если бы мать совсем умерла. Впрочем, через несколько месяцев мать захотела вернуться, но отец воспротивился. И все это — и то, что мать теперь жила в одиночестве в крошечном домишке, куда она переехала после той жалкой квартирки; и то, что она отказалась от всех своих друзей, ибо они прореагировали на случившееся со страхом, словно попытка матери обрести свободу могла оказаться для них заразной, смертельно опасной; и то, что ее дочери теперь держались отчужденно, потому что отец заставлял их хранить верность ему одному, — в общем, эти события оказались самыми сильными и самыми значимыми в жизни Линды. Уже через неделю после окончания школы Линда выскочила замуж за местного парня по имени Билл Петерсон, а через год развелась, хотя фамилию его сохранила. Затем, учась в колледже в штате Висконсин, она познакомилась с Джеем, который, как ей тогда показалось, мог бы благодаря своим способностям и наличию денег предложить ей иную жизнь, как бы катапультировать ее подальше от прошлого и от постоянно преследовавшего ее мучительного образа матери, такой ужасно одинокой, подвергнутой всеобщему остракизму.
И вот сейчас, когда Линда в странном оцепенении сидела в столовой у дальнего конца стола, в дверь вдруг позвонили. Ей даже сперва показалось, что она ослышалась. Но в дверь позвонили снова, и она осторожно посмотрела в щелку между занавесками, но никого не увидела. В итоге она все же решилась осторожно приоткрыть дверь и увидела перед собой худющую как щепка Джой Гунтерсон.
— Линда, я должна была к тебе зайти.
— Нет, — возразила Линда, — ты ничего мне не должна. У нас с тобой нет ничего общего, ясно? У нас с тобой нет ничего общего! Убирайся.
— Ох, Линда! Но я действительно…
— Я не собираюсь закончить дни в жалком трейлере, Джой. — Линда себе не поверила: неужели она и впрямь произнесла эти слова? Ведь она не испытывала ни малейшей потребности их произносить. Похоже, и Джой была несколько удивлена столь откровенной неприязни с ее стороны. На лице у нее — Линда смотрела на нее сверху вниз, потому что Джой была гораздо ниже ростом — читалось явное смущение.
Впрочем, смущение в данный момент они испытывали обе, что и помешало Линде закрыть дверь. И Джой успела сказать, решительно тряхнув головой:
— Понимаешь, Линда… не имеет значения, где именно ты живешь. В итоге ты это и сама поймешь. А вот когда человек, которого ты любишь больше всего на свете, попадает в тюремную камеру, то и ты оказываешься в той же камере вместе с ним. И не имеет значения, где ты в данный момент проживаешь или находишься. Вот тогда-то ты и начинаешь понимать, кто твои настоящие друзья. И это, как ни странно, совсем не те люди, которых ты до сих пор считала друзьями. Можешь мне поверить.
Линда все же закрыла дверь и заперла на замок.
Потом подошла к дверям спальни, но Джей по-прежнему крепко спал и даже громко храпел, лежа на спине. Без очков его лицо казалось голым. Линда давно не смотрела на него спящего. Она вышла в коридор, закрыла за собой дверь и снова спустилась на первый этаж. Она не знала, что сказать адвокату. Норм объяснил, что многое зависит от того, захочет ли Ивонна выдвигать обвинения против Джея и будет ли на них настаивать. В общем, от Ивонны зависело очень многое.
Линда тихонько обошла дом. Она понимала, что ее разум пытается воспринять нечто такое, чего воспринять не в состоянии. А еще она вспомнила о Карен-Люси, которая наверняка сейчас рядом с Ивонной, и о том, что, когда полицейские приезжали, чтобы забрать вещи Ивонны и вернуть их ей, она, Линда, даже не спросила у них, где Ивонна. На кухне в раковине она заметила две белые кружки с пятнами кофе, но, пожалуй, не смогла бы сказать, ни кто его здесь пил, ни как эти чашки попали в раковину. Она машинально принялась мыть посуду, но почувствовала, что ноги под ней буквально подгибаются, стоило ей представить себе членов суда присяжных, сидящих на специальной скамье, а на трибуне Ивонну с ее чересчур ярким макияжем. А потом она вдруг вспомнила о камерах наблюдения. Боже мой, ну почему, скажите на милость, почему она раньше о них не вспомнила?! Скажите, вы наблюдали или не наблюдали вместе с вашим мужем за теми женщинами, что останавливались в вашем доме? За тем, как они раздеваются, принимают душ, пользуются туалетом? Давно ли вам стало известно, что ваш муж ведет за ними подобные наблюдения?
Направляясь на автомобиле в Лейтон и не доехав до него всего несколько миль, Линда остановилась возле заправки, но, чувствуя себя ужасно уязвимой и незащищенной, к колонке с автозаправкой не подъехала, а попросила одного из служащих залить бак. Потом ей вдруг срочно понадобилось в туалет. Она, не снимая темных очков, быстро прошла через магазин, минуя стеллажи, заваленные целлофановыми пакетами с пончиками, печеньем, арахисом и конфетами, и оказалась в помещении с соответствующей вывеской. Там царили такие бардак и вонь, что Линда с трудом сдерживала отвращение. Она и припомнить не могла, когда ей в последний раз доводилось пользоваться общественным туалетом, тем более таким чудовищно грязным. А впрочем, подумала она, какое это имеет значение? Ведь теперь, собственно, ничто уже не имеет значения. Она поспешила обратно, ничего перед собой не замечая и чувствуя, что в голове у нее полнейшая неразбериха. А потому, снова пробираясь между стеллажами в магазине, она налетела на Карен-Люси Тот. Женщины с изумлением уставились друг на друга. Карен-Люси тоже была в темных очках, но тут же сняла их, и Линде показалось, что сейчас ее глаза выглядят гораздо старше, чем прежде, но по-прежнему прекрасны и очень-очень печальны.