Чарли встал. Его вдруг охватил острый приступ желания, плотского, телесного, но все же включавшего в себя и многое другое. Это состояние не было для него таким уж незнакомым, и он, скрестив руки на груди и пытаясь успокоиться, принялся ходить взад-вперед вдоль огромной, королевских размеров кровати, накрытой покрывалом из очень прочной и надежной синтетической ткани, способной, казалось, вынести все на свете — ему много раз доводилось испытывать ее надежность, собственным телом чувствуя переплетение жестких нитей. Он все ходил и ходил. Иной раз он мог ходить так часами. И в итоге к нему возвращалось тепло обычных человеческих чувств.
Когда создавали Мемориал, Чарли к нему особого интереса не проявлял. Нет, он, Чарли Маколей, даже совсем, пожалуй, строительством Мемориала не интересовался. Но однажды — после того, как его много ночей подряд терзали мучительные сны о бомбардировках в Кесоне, — он пошел и купил билет на автобус до Вашингтона. И, боже мой, что он обнаружил! Чарли никак не мог унять слезы, беззвучно катившиеся у него по щекам, пока шел вдоль стены из темного гранита и читал на ней имена людей, облик которых тут же всплывал в его памяти. Он нежно касался надписей загрубелыми пальцами, и люди рядом с ним — он чувствовал их реакцию, это были, скорее всего, туристы, — с уважением на него поглядывали и отходили в сторонку, давая ему возможность побыть у стены памяти одному. Он чувствовал, что эти люди его, плачущего мужчину, уважают! Ему никогда и в голову не приходило, что такое возможно.
А потом, вернувшись в Карлайл, он сказал Мэрилин: «Все-таки хорошо, что я туда съездил». И она удивила его, обронив лишь: «Я за тебя рада, Чарли». И уже вечером вновь заговорила об этом и предложила: «Послушай. Ты снова туда съезди и вообще езди каждый раз, как только у тебя возникнет такая потребность, я тебе от всей души это советую. Денег у нас вполне достаточно, чтобы ты мог в любой момент туда поехать». Вот так, подумал тогда Чарли, люди и впрямь способны без конца тебя удивлять. Причем не только своей добротой, но и неожиданным умением на редкость правильно и точно выразить то, о чем ты и сам думаешь.
Хотя ему казалось, что сам он никогда и ничего не мог выразить правильно и точно.
Как-то раз он был в универмаге вместе с сыном и невесткой — Дженет понадобилась толстовка, и Чарли пошел с ними за компанию. Он ходил по магазину, ничем толком не интересуясь, но заметил, что сын, наоборот, проявляет самый искренний интерес к данному процессу и порой что-то вдумчиво изучает и обсуждает со своей женой, женщиной очень простой и милой. И это случайно им подмеченное искреннее участие сына в маленьких семейных советах настолько потрясло Чарли, что он буквально готов был преклонить перед Стиви колени. Нет, какой все-таки замечательный сын у него вырос! Он стал настоящим мужчиной, его повзрослевший мальчик, и способен со скромной готовностью обсуждать с женой, какую конкретно толстовку ей хотелось бы купить именно в этом магазине, пропахшем, словно цирк-шапито, дешевыми сладостями, арахисом и еще бог знает чем. Стиви перехватил взгляд отца, и его лицо, казалось, распахнулось ему навстречу.
— Эй, пап, ты как там? Не скучаешь или уже готов уйти?
И в памяти Чарли вдруг всплыли нужные слова: чист душой. Да, его сын был чист душой.
— Я в полном порядке, — ответил Чарли, сделав успокоительный жест рукой. — Выбирайте спокойно, не спешите.
Но понимая, что он, Чарли, несколько лет назад так сильно испачкал себя, понимая, что и теперь он тот же Чарли, а не кто-то другой, он так и не смог сказать сыну: «Мальчик, ты стал достойным и сильным мужчиной, но ко мне это не имеет никакого отношения, из-за меня твое детство отнюдь не было усыпано розами, но ты с достоинством преодолел все эти непростые испытания, и теперь я горжусь тобой; мало того — ты меня просто удивляешь». Впрочем, выразить в словах и произнести вслух Чарли не смог бы даже сильно разбавленную версию тех чувств, которые в данный момент его обуревали. Он, наверное, не смог бы даже по плечу сына хлопнуть, здороваясь с ним или прощаясь.
Чарли настежь распахнул дверь номера и стоял на пороге, глядя в сторону парковки, чтобы Трейси поняла, что ей уже можно возвращаться. Когда она шла от своей машины к мотелю, он понял, что ей кажется, будто он за ней наблюдает — вот только он вовсе и не наблюдал за ней: вниманием его полностью завладели запахи осени, и этот воздух, вдруг ставший таким сырым и холодным, и аромат напоенной влагой почвы — все это пробудило в нем странное всепоглощающее чувство, очень близкое к возбуждению. Осторожней, подумал он. Осторожней. И чуть отступил, пропуская Трейси в номер.
На этот раз она не стала снимать пальто и не села на кровать, а устроилась на стуле возле письменного стола. И по ее лицу он догадался, что все это время она готовилась к предстоящему разговору.
— Прошу тебя, Чарли, поверь мне. Пожалуйста, просто поверь. Мне действительно очень нужны деньги.
— Я это уже понял.
— Тогда… ну, пожалуйста!
Возможно, в глубине души он даже испытывал извращенное желание услышать, как она скажет, что он попросту ей должен. Но потом — впервые за все время их знакомства — увидел, что в глазах у нее стоят слезы, и спохватился.
— Ох, Трейси, расскажи-ка мне все. Ну же, детка! В чем дело?
— В моем сыне.
И Чарли постепенно — хотя на самом деле это произошло и очень медленно, и очень быстро, во всяком случае, так ему показалось — начал понимать, в чем дело. Ее сын угодил в беду из-за наркотиков. Задолжал какому-то типу десять тысяч долларов. Понимание этого проникло в комнату, точно огромная темная птица с невероятно широким, пугающим размахом крыльев. Тогда он спросил Трейси напрямик, и она молча кивнула.
Теперь слезы ручьем текли у нее по щекам, все текли, текли, и она даже не пыталась их вытирать. И он был словно зачарован этим зрелищем — никогда прежде ему не доводилось видеть, чтобы она плакала. Чарли видел, как крупные капли размокшей туши падают ей на одежду, на бирюзовую нейлоновую блузку, на черную юбку, даже на туфли. Его жена никогда косметикой не пользовалась.
— Ну, хватит, Трейси, детка! Хватит, милая. — Он приобнял ее одной рукой, и ему показалось, что ей хочется прижаться к нему, и она бы, возможно, прижалась, но он вовремя сказал: — Смотри, Трейси, как бы тебе не оказаться в опасности.
Похоже, ее сильно задели эти слова, и она, тряхнув головой и стиснув в кулаки украшенные кольцами пальцы, заорала:
— Да что ты понимаешь? Ни хрена ведь не знаешь и не понимаешь, твою мать, а еще с глубокомысленным видом дерьмовые советы даешь! Извини, конечно, но ты ведь, черт подери, вообще ни хрена обо мне не знаешь!
И оказалось, что этим взрывом гнева и отчаяния она ему даже помогла.
— Я просто не могу так поступить, — сказал он, и ему это было совсем нетрудно. — Я не могу снять с банковского счета десять тысяч долларов — да еще и Мэрилин об этом в известность не поставить. И в любом случае не собираюсь этого делать.
И тут зеленые глаза Трейси стали похожи на темные ноздри дракона, в глубине которых пылает пламя, — именно этот образ пришел Чарли в голову, когда он увидел, как изменилось ее лицо, а глаза расширились, словно ноздри разъяренной лошади, поднявшейся на дыбы и удерживаемой лишь туго натянутыми поводьями.
— Мой сын умрет, если я не успею принести эти деньги. — Теперь глаза ее были абсолютно сухими, а дыхание вырывалось изо рта короткими злыми толчками.
Чарли очень медленно опустился на краешек кровати лицом к ней, помолчал немного, потом наконец очень спокойно сказал:
— Пойми, я ведь понятия не имел, что у тебя сын есть.
— Ну, естественно! Я же тебе не говорила.
— А почему ты мне не говорила? — Это был совершенно искренний вопрос, потому что Чарли и впрямь был озадачен.
— Ну, наверное… — Трейси задумалась, приложив к подбородку палец, украшенный кольцом, и явно изображая несколько преувеличенную работу мысли. — Наверное, потому что, если б я объяснила тебе всю эту ситуацию, ты стал бы хуже ко мне относиться.
— Трейси, у многих людей дети попадают в беду. — Его раздражал сарказм Трейси. У него было такое ощущение, словно ему ножом сдирают с руки кожу. — С какой стати я из-за этого стал бы хуже к тебе относиться?
— Ха! Вот именно! Разве ты мог бы хуже относиться ко мне, когда хуже и так…
— Прекрати. Черттебяпобери. Немедленно прекрати это. Прекрати, слышишь? — Чарли вскочил.
А Трейси тихо сказала:
— Сам прекрати! Меня тошнит от твоей либеральной белой жалости!
Как раз вовремя — Чарли всегда успевал вовремя, — он сумел сдержаться и не влепил ей пощечину, хотя ему очень этого хотелось, у него даже кончики пальцев покалывало от нетерпения. Трейси с таким презрением от него отвернулась, что он и не подумал извиняться. Впрочем, презрение ее было не слишком искренним. Он отчетливо чувствовал в нем налет театральности.
У них в полку служил капеллан. Ох, какой же это был чудесный парень! И такой простой. «Господь плачет вместе с нами», — говорил он, и было абсолютно невозможно злиться на него за эти слова. А после той ночи в Кесоне им прислали другого капеллана, насквозь фальшивого. С театральными замашками. «Иисус — ваш лучший друг», — говорил этот новый капеллан с дурацкой напыщенностью, словно именно ему было поручено распределять среди них спасительные «пилюли Господа».
Однажды Чарли лежал в госпитале, а потом, после выписки, его попросили снова туда приехать и выступить перед группой молодых военных. Начальству казалось, что молодежи полезно послушать тех, кто воевал. Но все вышло по-другому — ох, у Чарли просто чуть голова не лопалась, когда он об этом вспоминал: вокруг него расставили складные стулья, на них расселись совсем молодые ребята в военной форме и стали ему рассказывать, как они с боем входили в иракские города, как теперь не могут спать по ночам, как слишком много пьют, и выдержать все это для Чарли оказалось попросту не под силу. Некоторые из этих солдат были так молоды, что даже от подростковых прыщей не успели избавиться. А ведь когда-то он и сам отдавал