Когда же Шелли, чуть повернувшись к ней, через плечо поинтересовалась, нельзя ли принести еще немного джема, Дотти сказала, что, разумеется, можно, и вышла на кухню. И пусть это считается одним из самых старых и банальных способов мести, но она, положив в вазочку джем, смачно туда плюнула, затем перемешала и еще раз плюнула, собрав всю слюну, какую только смогла. И чуть позже с нескрываемым удовлетворением отметила, что к тому времени, как Смолы встали из-за стола, вазочка с джемом опустела. Наверняка еще с начала времен люди плевали в пищу тем, кому служат, и Дотти по собственному опыту знала, что это приносит весьма кратковременное облегчение. Хотя, с другой стороны, любое облегчение длится недолго: так устроена наша жизнь.
Шелли в гостинице не было целый день. Супруги Смол вернулись к себе в номер лишь поздно вечером. А ночью Дотти услышала — и это очень ее удивило — взрывы с трудом сдерживаемого смеха, доносившиеся из «комнаты кролика Банни». Она даже встала с постели и прямо в тапочках вышла в коридор. И, стоя там, услышала, как Шелли Смол ее, Дотти, высмеивает, причем в таких недопустимых выражениях, что Дотти пришла в ярость. Основной темой этих ядовитых шуток служили те части тела Дотти, которые, по мнению Шелли, давно «заржавели», потому что «ими никто не пользуется», и доктор Смол, что было отнюдь не удивительно, тоже весьма активно участвовал в этом мерзком злословии, и оба они страшно веселились, словно Дотти была клоуном и бегала по арене, то и дело спотыкаясь носками своих чересчур больших ботинок, — во всяком случае, шутки их носили примерно такой характер. А затем, как и предполагала Дотти, началось то самое, и послышались звуки, какие люди обычно издают, «когда любят друг друга», как деликатно формулировала это воспитанная тетя Эдна. Вот только никакой «любви» в тех звуках, что долетали до Дотти, не чувствовалось. Это было противное сопение и хрюканье, издаваемое мужчиной, и она невольно подумала, что, пожалуй, не зря некоторые женщины считают мужчин свиньями. Сама Дотти никогда мужчин свиньями не считала, но сейчас звуки раздавались и впрямь свинские. То, что она слышала, было одновременно и отвратительно, и интригующе, но в целом на редкость противно. Стоя в коридоре, она еще некоторое время продолжала подслушивать, но так и не уловила ни одного из тех сладострастных вздохов, какие издает женщина, от души наслаждаясь любовной игрой с собственным мужем. Зато до нее доносились отвратительные повизгивания женщины, явно готовой на что угодно, лишь бы почувствовать превосходство над той «старухой-пуританкой», всего несколько минут назад столь ядовито обрисованной супругами Смол в своих шутках насчет того, что Дотти якобы всю жизнь твердила «нет» на любое «непристойное» предложение со стороны мужчин. Иными словами, поняла Дотти, любые беды и несчастья Шелли Смол способна запросто облегчить с помощью секса, поскольку считает себя женщиной в высшей степени сексуальной — в отличие, разумеется, от «старухи» Дотти. Вот только Дотти была абсолютно уверена, что ни капли сексуальности в Шелли нет и, возможно, никогда не было. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что сразу после секса Шелли бросилась в душ, а для Дотти это всегда служило верным признаком того, что женщина не испытала ни малейшего наслаждения от любовных игр со своим мужчиной.
А наутро к завтраку спустился только доктор Смол.
— Ваша жена присоединится к вам позже? — спросила Дотти.
— Она укладывает вещи, — сказал доктор, развертывая салфетку. — Мне опять овсянку, а для нее ничего готовить не нужно.
Дотти кивнула, принесла ему кашу и пошла принимать номер у только что выписавшейся из гостиницы пары. Когда она вернулась, доктор Смол вставал из-за стола, и она заметила, что он швырнул скомканную салфетку прямо в мисочку с недоеденной овсянкой. Дотти вдруг охватило чувство глубочайшего отвращения — да ведь ее же попросту использовали, как Смол эту салфетку!
И она, опершись руками о спинку стула, очень спокойно сказала:
— Видите ли, доктор Смол, я отнюдь не проститутка. У меня совсем другая профессия.
В отличие от миссис Смол, которая, будучи сильно удивленной или растерянной, мгновенно краснела, доктор Смол вдруг резко побледнел, а Дотти знала — ей вообще многое в этой жизни было известно, — что это куда худший признак.
— Что вы имеете в виду? Объясните, ради бога, в чем дело! — раздраженно бросил он. И прибавил, явно не в силах сдержаться: — Господи боже мой, мадам, я вас совершенно не понимаю!
И Дотти, оставаясь на том же месте, спокойно пояснила:
— Я имею в виду ровно то, что сказала. Я предлагаю своим постояльцам ночлег и завтрак. Но я не даю им советов ни относительно той жизни, которую они находят невыносимой, — она на мгновение прикрыла глаза, но сразу же продолжила, — ни относительно тех браков, которые превращают их, по сути дела, в живых мертвецов, ни относительно тех разочарований, которые они испытывают из-за заявлений своих никуда не годных друзей, воспринимающих их дом как заместитель пениса или вагины. Так вот: ничем таким я не занимаюсь.
— Господи, — промолвил доктор Смол, пятясь от нее. — Вы же чокнутая! — Он налетел на стул и чуть не упал. Затем, выпрямившись, погрозил Дотти трясущимся пальцем. — Боже мой, вам же ни в коем случае нельзя работать с людьми! — И, уже поднимаясь по лестнице, прибавил: — Странно, что до сих пор на вас никто в полицию не заявил! Хотя, подозреваю, что сигналы все-таки были. Но ничего, я сам непременно всем о вас сообщу! Богом клянусь! Я сам выйду в сеть!
Дотти убрала со стола и принялась мыть тарелки. Спокойствие она восстановила быстро и как-то незаметно. На нее никто и никогда не жаловался, ни разу в жизни ей не предъявляли обвинений. Впрочем, и доктор Смол их вряд ли предъявит. Да он, скорее всего, и Интернетом-то пользоваться толком не умеет — она вспомнила, как в самое их первое утро здесь он за завтраком выложил на стол самую обыкновенную папку со своими рабочими бумагами.
Дотти специально дождалась, когда Смолы начнут спускаться по лестнице, и демонстративно распахнула перед ними дверь гостиницы, заботливо ее придержав. Она не сказала даже: «Счастливо долететь», потому что ей было абсолютно безразлично, долетят они или сразу рухнут в море. Однако, увидев красный нос Шелли и свисающую с его кончика мутную каплю, она слегка опечалилась, но печаль эта была мимолетной, потому что доктор Смол, проталкиваясь мимо нее со своим чемоданом, злобно пробормотал: «Черт побери, она и впрямь чокнутая, господи боже мой!», и Дотти вновь охватило прежнее чудесное спокойствие. Она даже ухитрилась вежливо сказать им в спину: «Ну что ж, до свиданья», и закрыла за ними дверь.
А затем хозяйка гостиницы прошла к себе за стойку и опустилась на стул. В доме стояла полная тишина. Через несколько минут она увидела, как машина, взятая Смолами напрокат, выбралась со стоянки на подъездную дорожку. И тогда Дотти извлекла из глубин верхнего ящика конторки листок бумаги, на котором стояло имя того милого человека: Чарли Маколей. Чарли Маколей, который пришел к ней со своей невыносимой, невыразимой болью. Дотти поцеловала два пальца и нежно коснулась ими его подписи.
Снежная слепота
Раньше эта дорога была грунтовой, а их дом находился в самом конце, и до него от шоссе № 4 предстояло проехать еще с милю. Жили они тогда на севере, в картофельной стране, и в те стародавние времена, когда все дети в семействе Эплби были еще маленькими, зимы там стояли холодные, снежные, и порой дорога, ведущая к их дому, на несколько месяцев превращалась в узкую тропу и становилась непроезжей. Тогда, впрочем, и погода была совсем другой, да и относились к ней иначе — точно к члену семьи, от которого все равно никуда не денешься. Так что приходилось принимать эту погоду такой, какая она есть, и особенно на сей счет не задумываться. Элджин Эплби прицеплял к самому мощному своему трактору самый прочный снежный плуг и таким образом успешно мог расчистить дорогу и отвезти детей в школу. Элджин вырос в этом фермерском краю и хорошо разбирался и в погоде, и в сортах картофеля, и в том, кто в округе любит, продавая картошку, подложить в мешок камней для веса. Он был человеком замкнутым, хозяйство вел бережливо и экономно, но в семье его понимали и знали, что более всего он презирает обман и недобросовестность, причем в любой форме. Впрочем, временами у Элджина случались внезапные удивлявшие всех приступы веселья. Он, например, мог абсолютно точно изобразить старую мисс Ларви, заведовавшую местным крохотным музеем Исторического общества. «Самый первый смывной унитаз в Арустук-каунти, — вещал он старческим голосом, ссутулив узкие плечи так, словно они согнулись под тяжестью невероятно большой и тяжелой груди, — принадлежал судье, прославившемуся тем, что он регулярно избивал жену». Или Элджин вдруг притворялся бродягой, ищущим, чего бы поесть, и умоляюще смотрел на каждого голубыми глазами, так робко протягивая руку за подаянием, что дети хохотали до упаду, пока не вмешивалась их мать, Сильвия, и не призывала всех к порядку. Зимним утром Элджин обычно заранее включал двигатель автомобиля и, пока тот грелся на подъездной дорожке, счищал снег с крыши и стекол, а изо рта у него вырывались целые облака пара. Вскоре из дома выбегали дети, кубарем скатывались по заснеженным и посыпанным солью ступенькам крыльца и усаживались в машину, а по дороге Элджин подхватывал еще троих ребятишек из семейства Дейгл — двух мальчиков и их сестру Шарлин, которая была почти ровесницей младшей дочки Эплби, странной маленькой девочки по имени Энни.
Живая и шустрая худышка Энни была такой невероятной болтушкой, что ее мать не слишком расстраивалась, когда девочка одна на несколько часов уходила в лес и играла там с веточками или лепила из снега ангелов. В семье Эплби одна лишь Энни унаследовала от матери и бабушки оливковый оттенок кожи, свойственный многим жителям Луизианы, и роскошные темные волосы. Впрочем, для местных жителей появление среди безлюдных заснеженных полей этой малышки в красной шапочке на темных кудрях давно стало столь же привычным, как прилет поползня в кормушку к любителю птиц. И вот однажды утром пятилетняя Энни, которая еще ходила в детский сад, сообщила всем, что там, в лесу, с ней разговаривал сам Господь Бог. В машине, как и всегда с утра, было полно детей — брат и сестра Энни, братья Дейгл, их сестра Шарлин, — и старшая сестра сказала Энни: «Ну до чего ты еще глупая! Заткнись-ка лучше». Энни, которая всегда сидела рядом с отцом, так и подскочила от обиды. «А все-таки Он со мной разговаривал! Разговаривал!» — возмущенно закричала она. Тогда сестра насмешливо спросила, как именно Он это делал, и Энни уверенно ответила: «Он просто вкладывал мне свои мысли прямо в голову». И тут, подняв глаза на отца, Энни увидела, что он слишком внимательно на нее смотрит, а в его глазах словно промелькнуло нечто такое, что она запомнила навсегда. Это «нечто» было совсем не свойственно ее отцу и показалось ей очень и очень нехорошим. «А ну, быстро выметайтесь из машины, — сказал Элджин, останавливаясь у ворот школы, — мне с Энни поговорить нужно». И как только за школьниками захлопнулись дверцы, он спросил у младшей дочери: «Ну, рассказывай, что ты в лесу видела?»