— Кто это? — испуганно спросила мать и, вся замирая, стала прислушиваться к звукам, доносившимся из детской.
Было тихо, и, казалось, слышно было, как билось сердце. Вдруг кто-то громко произнес:
— Ничего, пусть выплачется.
Все обернулись и с удивлением увидели, что произнесла эти слова сестра Шмулика, Рика. Она знала от знакомого студента об отношениях Миреле и Натана Геллера, но все время молчала, считая неудобным рассказывать об этом дома… А теперь… теперь уже нечего скрывать: однажды вечером, проходя со знакомым студентом по улице, где живет Натан Геллер, она видела, как Миреле шла одна по улице, со стороны предместья, а потом свернула и пошла прямо в подъезд, где находится квартира Геллера.
Глава десятая
Шмулик сидел запершись в своей комнате и ни за что не хотел выйти оттуда. Мириам Любашиц вертелась в столовой. В последнее время она даже ночевала здесь со своим ребенком; у нее был сосредоточенный вид опытной акушерки, пациентка которой, находящаяся в соседней комнате, уже почувствовала приступы родовых болей. Она сразу высказала свой взгляд на положение вещей:
— Если Шмулик действительно соглашается на развод, незачем пускать его туда, к Миреле.
И слова ее подействовали. Родители Шмулика нашли ее совет разумным и решили не пускать сына домой.
В большом доме царил теперь беспорядок; все выглядело необычно, словно в доме был тяжело больной. В гостиной, где валялись в беспорядке разные предметы обихода, было накурено и грязно; по целым ночам шли совещания; ели не вовремя. В столовой стол оставался накрытым с двух часов дня до самого вечера, и детишки ходили голодные, как будто был пост. Однажды было уже совершенно темно, когда детей наспех усадили за большой стол и подали им обед; а взрослые все еще сидели в гостиной и беседовали с тем обходительным господином, другом дома, которого когда-то послали к Гедалье Гурвицу, прося передать: «Зайденовские не требуют от вас ни наличных денег, ни обещаний».
Накануне вечером семья вызвала этого приятеля телеграммой; теперь все сидели вокруг него и посвящали его в подробности создавшегося положения:
— Если Миреле не согласится на развод, надо ей определенно заявить: она будет обеспечена; Зайденовские готовы дать ей шесть тысяч за развод.
Шмулик был в совершенном смятении и не принимал участия в совещаниях.
Вся прошлая жизнь казалась ему каким-то туманным видением, и он расхаживал взад и вперед по гостиной, не слушая речей окружающих и думая о том, как будет протекать жизнь его без Миреле; он представлял себе, как по субботам будет он ходить в синагогу, где прихожане собираются выбрать его старостой, и как люди, молящиеся у восточной стены[18], будут указывать на него пальцами: «Вот этот молодой человек развелся, бедняга, с женой: не хотела с ним жить первая жена».
Когда совещание закончилось и Шмулик вышел из комнаты, Мириам подошла вплотную к приветливому еврею, другу дома, и стукнула его пальцем по лбу.
— Ну и голова же у вас, дяденька, — сказала она, намекая на его содействие браку Шмулика с Миреле, — ведь эту кашу, в сущности, вы-то заварили!
Приветливый человек был весьма сконфужен. Он как-то весь сгорбился и озабоченно развел руками:
— Ну как же? Разве мог я предвидеть? Была как будто очень славная девушка… премилая была девушка…
И после того как все разошлись, оставив его одного в гостиной, он стал расхаживать взад и вперед, упорно о чем-то раздумывая и порой бормоча про себя:
— Ну как же? Разве можно было предвидеть?
Около двенадцати часов дня обходительный человек, друг дома, постучался к Миреле.
Чувствовал он себя прескверно. Босоногая служанка, встретив его в столовой, проводила его до самых дверей спальни, все время уговаривая:
— Ох, дяденька, лучше не стучите — плохо вам придется…
Войдя в комнату, он отвесил превежливо поклон, сделал еще два шага вперед и снова раскланялся. Одет он был в черный сюртук и не знал, куда девать руки; добродушное лицо его застенчиво улыбалось.
— Вот я и явился, — сказал он, как бы подсмеиваясь над самим собой, — потолковать с вами пришел.
Миреле в домашнем капоте и туфлях лежала в кровати. Она была сердита на гостя, которому пришлось открыть дверь, и глядела в сторону. За последние две недели, проведенные взаперти, она сильно осунулась; как бы назло и самой себе, и другим она совершенно перестала говорить.
Досадно было, что к ней пристают и подсылают посредников для переговоров. Слегка приподнявшись на кровати, она сказала:
— Будьте любезны сообщить моей свекрови: если со мною что-нибудь случится, я сама немедленно дам ей знать.
Она была уверена, что посетитель тотчас же удалится; но он лишь смущенно заулыбался.
— Понимаете ли, дело вот в чем…
Пот выступил у него на лбу; он вынул платок, уселся неподалеку от нее и отер лоб.
— Да. Так вот, мне все это очень прискорбно, да… Но понимаете ли, они считают меня близким другом и говорят, что я немного виноват… так мне уж приходится… Да… да… вот; у нас, евреев, такое правило: если муж и жена, упаси Боже, не ладят между собой, а детей у них тоже нет… Вот хотя бы моя дочка — всего год назад развелась она с мужем…
Миреле приподнялась на кровати. Сердце ее учащенно билось.
— Что?.. Развод? — вдруг перебила она его. — Хорошо, хорошо… Передайте им, пожалуйста, что я согласна.
Посетитель был смущен. Он поднялся с места, не веря своим ушам.
— Ну, так я им это сейчас и передам, — пробормотал он задумчиво и направился к выходу, но у двери остановился, задумался и опять обернулся к ней:
— Они хотят вас обеспечить, свекровь и Шмулик… Они просили вам передать…
Но она не дала ему договорить:
— Ладно, ладно…
Когда он вышел, она улеглась на прежнее место. В сущности, думалось ей, ничего нового не произошло; она принялась за прерванное чтение.
Книга, которую она читала, была толстая, в переплете; рассказывалось в книге о женщине в средние века и в новое время; читать ее с начала до конца Миреле не хотелось — чтение быстро ее утомляло: она перескакивала, по обыкновению, с одного места на другое, прочитывая то там, то здесь по полстраницы, в то время как в голове бродили мысли о том, что происходит теперь в доме у свекрови. Перед ней мелькали средневековые замки и поэтессы, сочинявшие любовные песни, и в эту атмосферу вдруг вторгались образы Мириам Любашиц с ребенком на руках, свекрови, убитого горем Шмулика и заезжего гостя, который был сейчас у нее и ушел со словами:
— Так, значит, развод? Да, да… Я сейчас им передам…
Пришлось в конце концов отложить книгу в сторону; Миреле задумалась и с учащенно бьющимся сердцем уселась на кровати: «Ведь вот что: я опять, значит, возвращаюсь к прежнему, к девичьей жизни…»
Какое-то ощущение силы и здоровья вдруг разлилось по жилам; оно крепло с каждой минутой, и ускоренно-радостно билось сердце.
Она даже вскрикнула, почувствовав в себе ту, давнюю Миреле, какою была два года назад; и этот одинокий вскрик полон был ликования. Встали вдруг в памяти снежные равнины в окрестностях родного городка и снежки, которыми осыпала она хромого студента Липкиса; захотелось вдруг умыться с ног до головы свежей, ледяной водой, и чтобы много, много было воды…
Увидев во дворе заезжего гостя, приятеля Зайденовских, она быстро приоткрыла окно и подозвала его к себе:
— Я забыла попросить вас передать Зайденовским еще кое-что: я хотела бы, чтобы развод совершен был как можно скорее и как можно проще.
В открытое окно глядело пасмурное небо и грустные промокшие вишневые деревья.
Лил поздний, бесконечный осенний дождь.
Служанка, воспользовавшись тем, что Миреле вышла из комнаты, постлала разбросанную постель и привела в порядок валявшиеся повсюду книжки и принадлежности туалета. В проветренной комнате было теперь прохладно, пахло влажной свежестью, и Миреле ходила по дому в зашнурованных ботинках и черном платье с узкой талией, которого не надевала уже давно. Спокойствием веяло от неторопливых ее движений; сдержанной девичьей силой дышала грудь, плотно охваченная узкой блузкой; спокойные мысли о новой свободной жизни понемногу овладевали ею: «Надо бы об этом написать… Надо бы кой-кому сообщить, что я развожусь с мужем».
Она стала искать на столе бумагу и наткнулась на неразрезанную книгу Герца: «Вот послать бы теперь телеграмму ему, Герцу, чтобы приехал».
Но, не дотронувшись до книжки, она отошла от стола: «Что, в самом деле, за глупая, несуразная мысль; не мешало бы подумать о более серьезных вещах…»
Из-за дождя, непрестанно лившего круглые сутки, нельзя было выйти из дому; до двух часов ночи читала она книгу о женщинах разных эпох; а потом уснула, и снилось ей, что средние века — это какой-то мрачный край, где жители стоят на улице и выкрикивают, глядя на луну, какие-то никому непонятные слова. И она тоже бежала одна через поле к монастырю, где собралось множество кричащих людей, и хотела непременно узнать одно: человек ли женщина или нет?
Но вдруг среди ночи она проснулась и вспомнила, что скоро предстоит ей развод со Шмуликом. И снова забилось сердце радостью и томленьем по грядущей вольной жизни. Снова уснула она, и приснилось ей, что вокруг — черная жуткая ночь. Вдруг эту ночь пронизала молния, и при свете ее увидела Миреле на горизонте ту новую, истинную жизнь, которую искала.
Когда она проснулась, было около десяти часов. Сразу вспомнилось то, что случилось вчера.
«Возможно, — подумала она, — что церемонию развода можно будет проделать уже на этой неделе, не откладывая в долгий ящик».
Долго еще пролежала она в кровати с такими мыслями в голове.
Вспоминался последний сон, и все казалось возможным.
Что-то еще, мелочь еще какую-то нужно ей понять разумом и ощутить сердцем, — и станет ясно то самое главное в жизни, чего ищет она так давно, с самых ранних лет…