– Это, конечно, притянуто за уши, – произнес наконец Вуазне, – но давайте вообразим, что они солгали, потому что знали.
– Знали что? – спросил Адамберг.
– Что стали жертвами мести. В таких случаях люди, совершившие нечто до того мерзкое, что приходится за это расплачиваться, предпочитают об этом не рассказывать.
– И им мстят при помощи пауков?
– Предположим к тому же, – продолжал Вуазне, – что пауки были знаком мести и старикам это было известно. Например, если они мучили малышей в приюте, подбрасывая им пауков. Например, ловили паука и подкладывали в кровать выбранному ими козлу отпущения.
Вуазне выпрямился, отпил глоток вина и торжествующе улыбнулся, гордясь своим выступлением. Адамберг и Вейренк снова переглянулись.
– Конечно, придется разузнать о том, что происходило там, в этом сиротском приюте, – добавил лейтенант. – И как это происходило. Ведь прошло уже больше шестидесяти лет!
– Фруасси нашла сына тогдашнего директора, детского психиатра. По ее словам, почти нет сомнений в том, что он сохранил архивы этого учреждения.
– Фруасси в деле? – спросил Вуазне, перейдя на жаргон преступников. – Она ищет информацию для вас?
– Тема для нее не имеет значения. Искать и находить – без этого она жить не может.
– Надо обязательно встретиться с этим типом, – твердо проговорил Вуазне.
– Вот завтра и встретимся, – откликнулся Адамберг. – Мы с Вейренком утром едем в Ним.
– А эта изнасилованная женщина?
– Я о ней не забуду. Но нас только двое.
– А она далеко живет, эта женщина?
– Не очень. Она работает в Сансе.
Вуазне в задумчивости допил вино. Адамберг молча придвинул ему листок, на котором был записан адрес той женщины, Жюстины Повель. Лейтенант кивнул.
– Я съезжу, – сказал он.
Глава 17
– У меня есть не все, месье, далеко не все, – говорил доктор Ковэр, размахивая руками, словно хотел разогнать целую тучу мошкары. – Только вдумайтесь, ведь этот сиротский приют, как тогда называли подобные заведения, был основан в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году! Вы только вдумайтесь!
Мужчина двигался суетливо и странно, перемещаясь не то мелкими скачками, не то стремительными неровными шагами, то и дело вскидывая голову, чтобы отбросить назад длинные седые волосы, и все это с живостью, молодившей его лет на десять. Он принял их радушно и сообщил, что уже очень давно никто не интересовался его архивными книгами.
– Это золотой прииск, настолько обширный и богатый, что моей жизни не хватит на его разработку. Только прикиньте, восемьсот семьдесят шесть детей, с рождения или раннего детства до восемнадцати лет! Мой отец вечер за вечером делал записи о жизни этих сирот. Тридцать восемь лет, тридцать восемь томов!
Тут доктор соблаговолил заметить, что так и не предложил гостям ни сесть, ни утолить жажду, а ведь в Ниме стояла тридцатитрехградусная жара. Он освободил три стула от наваленных на них книг, затем стремглав помчался на кухню за напитками.
– Динамичный мужчина, – констатировал Вейренк.
– Даже очень, – согласился Адамберг. – Мы чаще всего представляем себе психиатра человеком, сидящим в кресле удобно и неподвижно, без лишних жестов и лишних слов.
– Может, со своими пациентами он так себя и вел. А нас встретил с таким счастливым видом, словно у него давным-давно никто не бывал.
– Может, так и есть.
Пока они ехали в Ним, Фруасси прислала им короткое сообщение:
Доктор Ролан Ковэр, единственный ребенок, холост, детей нет, 79 лет. Готовит к изданию книгу “876 сирот: 876 судеб”.
Потом пришло сообщение от Вуазне:
Я на месте, комиссар.
Где вы? –
не понял Адамберг.
В Сансе.
– Не стал откладывать на потом, – прокомментировал Вейренк.
– Вот увидите, месье, вот увидите! – горячо убеждал их доктор Ковэр, простирая к ним руки. – Если провидение проявит ко мне милосердие и дарует мне еще лет пять, то на свет появится самый фундаментальный из ныне изданных труд по психиатрии брошенных детей. Я уже проанализировал каждодневную траекторию движения семисот пятидесяти двух из них, осталось еще сто двадцать четыре. Вдобавок к этому, конечно, влияние групп, парадоксы и уподобления, обобщения и взрослая жизнь – в тех случаях, когда я мог найти сведения о ней, – браки, профессии, склонность к отцовству. Да, это будет труд, благодаря которому он восстанет из могилы, и люди низко поклонятся ему.
– Кому? – спросил Вейренк, прекрасно знавший ответ на вопрос.
– Моему отцу! – сказал доктор и расхохотался. – Холодной воды, яблочного сока? У меня ничего больше нет. Ведь мой отец, как вы, наверное, догадываетесь, занимаясь брошенными на произвол судьбы детишками, нечасто со мной виделся. Меня, его единственного ребенка, он словно не замечал. Я как бы оставался для него невидимкой! Он ни разу не вспомнил о моем дне рождения. Но – возблагодарим провидение! – тут он снова рассмеялся, – у меня была мать, моя святая мать. Вам лед положить? Лично я не хотел иметь детей. Я видел слишком много сирот и не верил в постоянство отцовских чувств, вы же понимаете. – Он подал им стаканы и продолжал: – Но ведь цель вашего визита иная. Давайте, месье, ищите, копайте, черпайте из объемистого котла, в котором варятся эти бедолаги! Какие имена и какие годы вы мне называли?
– Два, доктор. В сорок третьем году, в возрасте одиннадцати лет, в приют поступил юный Альбер Барраль…
Доктор Ковэр снова усмехнулся, но на сей раз коротко и злобно.
– Малыш Барраль, чтоб ему пусто было! Барраль, Ламбертен, Миссоли, Клавероль, Обер!
– Клавероль нас тоже интересует.
– Вся шайка, значит! Худшее, с чем столкнулся мой отец за все тридцать восемь лет своей работы. Единственная, которую он не смог уничтожить, и только этих мальчишек он хотел исключить. В их души вселился дьявол. Запретная формулировка для детского психиатра, но это слова моего отца, а когда я был маленьким, мне казалось, что это правда. Он перепробовал все. Вел с ними бесконечные беседы, подслушивал, проявлял снисходительность, привлекал врачей, давал лекарства, но также и наказывал, лишал чего-нибудь, запрещал прогулки. Всё. Думаете, они сдались? А ведь не будь этого маленького паскуды Клавероля, дело обернулось бы по-другому. Потому что это был он – главарь, вдохновитель, вождь, диктатор, – называйте его как хотите. Ой, до чего же я глупый! Мари-Элен принесла мне яблочный пирог с корицей! А уже четыре часа! Эта женщина – просто дар божий!
Доктор опять помчался на кухню, возбужденный перспективой полакомиться пирогом.
– Клавероль и Барраль. Жуки-вонючки, – произнес Адамберг.
– Не стоит делиться этим умозаключением с психиатром.
– Он сам обозвал Клавероля паскудой и сказал, что в их души вселился дьявол. Я ему завидую, этому доктору. Он, кажется, самозабвенно любит жизнь. Не уверен, что я такой же. Яблочный пирог никогда не привел бы меня в такой экстаз.
– Жан-Батист, старик немного не в себе. Вообрази, что значит быть невидимым сыном безупречного отца. И до сих пор хотеть возвыситься в его глазах. Он ведь все делает ради этого.
– На самом деле он, возможно, так и живет в сиротском приюте.
Вернулся стремительный Ковэр, принес пирог, разложил по тарелкам и подал гостям. Сам он ел стоя, откусывая большие куски.
– Вам повезло, мой отец собрал особое досье на банду Клавероля. Редкая мразь. Я вспоминаю обо всем этом, словно сам там был. Никак не получалось выгнать его, то есть перевести в другое место. Из-за войны и большого притока сирот каждое место было на вес золота. И вы, конечно, понимаете, что другие приюты не горели желанием взять к себе такого мальчишку. Он сеял страх в “Милосердии”. А следом за ним – Миссоли и Торай. Я был на пять лет младше, но они ко мне не приближались. Сына директора лучше не трогать. Если кто-то из воспитанников заговаривал со мной, эти скоты называли его холуем и, собравшись в стаю, угрожали ему. Я не получил ни одной оплеухи, но не завел ни одного друга. Грустно, правда? Пирог вкусный?
– Потрясающий, – сказал Вейренк.
– Благодарю вас, комиссар.
– Комиссар – это он, – сообщил Вейренк, показывая большим пальцем на Адамберга.
– О, извините! Я бы не подумал. Вы не обиделись?
– Нисколько, – сказал Адамберг, поднимаясь. Он и так непривычно долго пробыл в сидячем положении. – Так значит, ваш отец собрал материалы на банду Клавероля?
– Но сначала доставьте мне удовольствие, комиссар, скажите, кем стал Барраль? Клавероль, как мне известно, учитель рисования. Учитель! Ирония судьбы. Но это правда, у него был талант, в особенности рисовать карикатуры на преподавателей и изображать голых женщин на стенах во дворе. Однажды – вы прочтете об этом в досье – он ухитрился пробраться в спальню девочек и расписал там все стены. Что он нарисовал? Мужские члены в количестве пятидесяти штук. А Барраль?
– Страховой агент.
– А, значит, стал чинным и степенным. Разумеется, мог промышлять мошенничеством. Он женат?
– Развелся, двое детей. А Клавероль разводился дважды, детей нет.
– Трудности с эмоциональной стабильностью – обычное дело для большинства из них. Как создать семью, если ты сам не знаешь, что это такое?
Как и предсказывал Вейренк, доктор Ковэр, едва затронув эту тему, снова стал спокойным и даже сосредоточенным, почти печальным. Может быть, он научился так много смеяться и так наслаждаться пирогом, чтобы хоть на время забывать о восьмистах семидесяти шести искалеченных судьбах, которые он отследил шаг за шагом.
– Они всю жизнь общались.
– Ну надо же! Банда и в зрелом возрасте не распалась?
– Нет, она вновь собиралась ради пастиса, по крайней мере двое из них.
– А потом они умерли, – подытожил Вейренк.
– Я должен был догадаться. В конце концов, вы полицейские. Значит, кто-то умер. Что с ними случилось?
– Они скончались в прошлом месяце с интервалом восемь дней, – сообщил Адамберг. – Оба от осложнений после укуса отшельника. Паука.