– Все стрелки направлены в его сторону. Все, по логике вещей, указывает на него как на убийцу Вессака. Жертвы, вероятнее всего, по очереди отправлялись истреблять своих мучителей. Все идеально, все сходится: банда укушенных выпускает яд, поражая банду пауков-отшельников. Тем не менее от меня что-то ускользает, мне нужно заставить себя выйти из круга – в одной точке или в другой, я не знаю. А не знаю потому, что не вижу. А не вижу, потому что не выношу этого паука-отшельника, даже его названия не терплю, слышать его не могу. Он меня пожирает, он вызвал у меня некроз.
– Так что ты теперь обездвижен, ты запутался в его сети. И расследование пойдет дальше без тебя, – подвел итог Рафаэль, наливая брату вино.
– И я останусь в одиночестве, с тем, о чем я тебе еще не сказал.
– Со страхом. Ты о нем говорил.
Адамберг с трудом, запинаясь на некоторых словах или стараясь их избегать, описал брату нарастающее болезненное состояние, в которое погружал его паук-отшельник – с того самого момента, как он прочитал это название на экране компьютера Вуазне и до сегодняшнего дня, когда, поговорив с матерью, он, оцепенев, рухнул на лесной пригорок, а потом бежал, бежал, чтобы от него спастись.
– Так значит, ты ничего не помнишь? – спросил Рафаэль, когда брат закончил говорить.
– Я тебе не это сказал. Я сказал, что больше ничего не вижу, что остался с пустыми руками.
– А я тебя спрашиваю: ты ничего не помнишь? Говоришь о “призраке”, даже не зная, что хочешь сказать, значит, ничего не помнишь? У тебя не возникает никакой образ? Что это за призрак, Жан-Батист? С каких пор ты видишь призраки?
– Никогда я их не вижу.
– Забыть – почему бы нет? – продолжал Рафаэль таким же низким, мягким голосом, что у брата, хотя его собственный голос всегда был живее и звонче. – Вот только что-то изо всех сил сопротивляется тому, чтобы о нем забыли. А это уже война. Это что-то причиняет боль, вплоть до того, что ты без сил падаешь на пригорок в лесу, бежишь по тропинкам и не чувствуешь, как тебя хлещут ветки. У тебя все щеки исцарапаны.
– Это орешник.
– Ты не потерял способность видеть, Жан-Батист.
На сей раз Рафаэль проник в самые сокровенные уголки разума своего брата. Он потер затылок, как будто стараясь снять напряжение.
– Говорю тебе, Рафаэль, я больше не вижу! – закричал Адамберг, потрясенный тем, что брат его не понимает. – Ты меня слышишь или ты оглох, в то время как я ослеп!
Адамберг редко срывался на крик, и случалось это только по исключительным поводам: сначала Вуазне с его тухлой муреной, потом Данглар с его проклятой трусостью. Зато кричать на брата было для него делом привычным, и Рафаэль отвечал ему тем же.
– Ты очень хорошо видишь, – в свою очередь закричал Рафаэль, подняв кулак и грохнув им по столу. – Видишь так же ясно, как сейчас видишь меня или вот эти свечи. Но закрылись двери, и ты погрузился в темноту. Ты хоть можешь это понять? Какой выбор ты можешь сделать, если все пути перекрыты? Если вокруг мрак?
– Какие пути? Чем перекрыты?
– Да тобой и перекрыты.
– Мной? Я перекрываю себе путь? Когда речь идет о восьми убитых?
– Да, ты, собственной персоной.
– И зачем я, по-твоему, якобы перекрыл себе все пути? Чтобы оказаться во мраке?
– Под мраком я подразумеваю полный мрак, такой, который царит под землей, в глубине норы. Там, где прячутся отшельники.
– Я про этих пауков все знаю. Они никогда не наводили на меня страх.
– Я тебе не про них говорю, черт побери. Я тебе говорю про людей-отшельников. А точнее, отшельниц.
Адамберга пробрала дрожь. На пляже стало ветрено. Но Рафаэль не сказал: “Похолодало. Может, пойдем в дом?” Брат дрожит? Тем лучше. Сейчас ему придется туго, он это знал. Он указал пальцем на нетронутый стакан Адамберга и велел:
– Выпей. Значит, когда я тебе говорю “отшельница”, у тебя не возникает никаких воспоминаний? Абсолютно никаких?
Адамберг покачал головой, отпил вина и спросил:
– А должны? Что мне нужно сломать, чтобы выбраться из мрака, о котором ты твердишь? Куда я должен пойти?
– Туда, куда выберешь сам, не я же полицейский, и это не мое расследование.
– Так зачем ты меня достаешь со своими закрытыми дверями?
Рафаэль протянул руку за сигаретой, хотя она была очень крепкая.
– Почему ты кладешь их прямо в карман?
– Не люблю коробки. Особенно теперь.
– Понимаю.
Оба замолчали ненадолго, пока Адамберг искал свою зажигалку и давал брату прикурить.
– Ну мы и тупицы, – пробормотал Рафаэль. – Можно было зажечь сигарету от свечи.
– Иногда не сразу доходит, сам знаешь. Так на чем мы остановились?
– На том, что я не решаюсь тебе сказать.
– Почему?
– Потому что сделаю тебе больно.
– Ты?
– Ты ничего не помнишь, а ведь тебе было двенадцать лет. А мне десять. Двенадцать лет – но ты не помнишь! Это доказывает, что ты ужасно испугался. Я этого не видел, а ты – да.
– О чем ты говоришь?
– Об отшельнице, черт возьми, отвратительной, прячущейся во тьме. Ты ее видел. Неподалеку от дороги в Лурд.
Адамберг пожал плечами:
– Я прекрасно помню дорогу в Лурд. Дорогу Генриха Четвертого.
– Ну конечно. Наша мать водила нас по ней каждый год, хотели мы того или не хотели.
– Не хотели. Хотя и не все тридцать пять километров шли пешком.
– Отец довозил нас на машине до леса.
– Леса Бенежака.
– Да, именно, а я уже забыл.
– Как видишь, я помню. Оттуда мы шли пешком несколько километров, потом отец забирал нас, и остаток пути до Лурда мы ехали на машине. Каждый год одно и то же.
– Только не в тот год, – произнес Рафаэль. – Тогда отец доставил нас прямиком в Лурд. Мама провела все положенные обряды в гроте, купила сосуды со святой водой. Помнишь, как-то вечером мы ее выпили? Нам тогда крепко досталось.
– Это я тоже помню.
– И больше ничего?
– Ничего. Мы отправлялись в Лурд, потом возвращались. Что ты хочешь от меня услышать?
Адамберг чувствовал себя нормально. Он слушал брата, только это ему и было нужно. Наверное, та святая из Лурда и направила Рафаэля на этот путь, привела на пляж острова Ре, в двух шагах от Рошфора. Как ее звали, ту святую? Тереза? Роберта?
– Как имя той святой? – спросил он. – Той, из Лурда?
– Святая Одетта? Погоди, нет. Святая Бернадетта.
– Не очень-то многому мы научились.
– Да. Выпей еще глоток.
Адамберг послушно выпил, поставил стакан на стол и посмотрел на брата.
– Тем летом мама решила не делать остановку в Бенежаке, а поехать прямиком в Лурд, а на обратонм пути пройти пешком шесть-семь километров. У нее были какие-то дела в одном глухом уголке. Когда мы ехали на машине, она объяснила, что он находится в стороне от дороги. Ты и этого не помнишь?
– Нет.
– Там, в стороне от дороги, – продолжал Рафаэль, – на пригорке, на краю луга, стояла старая каменная голубятня, маленькая, метра два в диаметре или около того. Дверь и окошки были замурованы кирпичом, кроме одного. Это я и сам видел.
– И?.. Что мать забыла на этой голубятне?
– Там жила женщина. Не выходила оттуда уже почти пять лет.
– Ты хочешь сказать, что она находилась там постоянно, круглые сутки?
– Да.
– Но как она выживала?
– Благодаря милосердию тех, кто брал на себя труд подниматься туда и через маленькое окошко передавать ей воду и пищу. А еще солому, чтобы прикрывать экскременты. Мать как раз и остановилась для того, чтобы отнести ей еду. Местные жители считали отшельницу святой заступницей, как в старые времена. Префект не решался принять меры.
– Не могу поверить, Рафаэль.
– Ты не хочешь поверить, Жан-Батист.
– Но что она там делала? Кто ее там закрыл?
– Я тебе толкую о том, что эта женщина по собственной воле заточила себя там на всю жизнь. Как в старые времена.
– То есть раньше некоторые женщины так и поступали?
– Многие женщины – в Средние века и вплоть до шестнадцатого века. Их называли отшельницами, или затворницами.
Адамберг застыл, подняв руку, и не донес стакан до рта.
– Так вот, отшельницами, – повторил Рафаэль. – Некоторые из них прожили в своих темных норах по пятьдесят лет. Волосы у них отрастали, как шерсть диких зверей, и в них копошились насекомые, ногти напоминали когти и были такими длинными, что закручивались штопором, кожа покрывалась толстым слоем грязи, тело воняло невыносимо, подстилкой им служили гниющие продукты и экскременты. Вот ее-то ты и видел – последнюю отшельницу наших времен – там, на лугу Альбре.
– Никогда я ее не видел! Мать не позволила бы мне смотреть на такое!
– Ты прав. Не дойдя десятка метров до голубятни, она велела нам остановиться и подождать ее. Но ведь это было так таинственно, правда? Ты тихонько прокрался следом за ней и, когда она повернула назад, у нее за спиной в несколько прыжков, как заяц, доскакал до стены, вскарабкался на камень и заглянул в окошко. Все это продолжалось минуту, от силы две. Потом ты завопил. Завопил от ужаса, завопил словно безумный. И потерял сознание.
Адамберг пристально смотрел на брата, сжав кулаки.
– Пока мать пыталась привести тебя в чувство, хлопая по щекам и брызгая святой водой из Лурда, я побежал к дороге звать на помощь отца. Он отнес тебя на руках в машину. Ты пришел в себя только там, на заднем сиденье. Твоя голова лежала у меня на коленях, и хотя ты всего на секунду сунул нос в это окошко, от твоего лица разило дерьмом и смертью. Мама стала трясти тебя и сказала: “Забудь, сынок, забудь, ради всего святого!” И ты потом ни разу об этом не заговаривал. Вот откуда этот страх, этот мрак, вот почему от этого слова у тебя затылок наливается свинцом. Из-за той женщины с луга Альбре.
У Адамберга побелели губы, он поднялся, с трудом распрямив напряженное тело, провел негнущимися пальцами по лицу, и ему показалось, что он ощущает омерзительный запах смерти и гниения. Он видел брата, видел свечи на столе, стакан, но видел еще и грязные когти, косматую шевелюру, темно-серую, как жук-медляк, которая шевелилась сама собой от возни копошившихся в ней вшей, он видел медленно открывающийся рот, огромный, с гнилыми зубами, видел, как когти приближаются к его лицу, и услышал короткое, повергшее его в ужас рычание. Отшельница. Рафаэль подскочил, обогнул стол и в последний момент успел подхватить потерявшего сознание брата. Он дотащил его до кровати, снял с него ботинки и укрыл.