– Это один из лучших снимков. Сделан, когда они выходили из дома. Видите эту толстуху? Это их мать. Видите двух малышек, которым закрыли головы тряпками, пряча их от фотографов? Это две узницы. Они тогда впервые увидели внешний мир. Старшей в этот момент был двадцать один год, младшей – девятнадцать. Кошмарная история, комиссар.
– Продолжайте, Меркаде. Это где?
– В шестистах метрах от Нима, – сказал лейтенант торжествующим голосом. – У южной дороги – Дороги Испанцев. Отдельное строение.
– Когда их освободили?
– В шестьдесят седьмом.
– Значит, старшая родилась в сорок шестом, и ей сейчас семьдесят. А второй – шестьдесят восемь, – прошептал комиссар.
– Отец держал их всю жизнь на чердаке. Насиловал одну шестнадцать лет, другую – четырнадцать. Обеих – начиная с пяти лет. На свет появились шесть младенцев, их закопали там же, за этой проклятой хибарой.
– Успокойтесь, лейтенант, – произнес Адамберг, чувствуя, что его самого начинает трясти.
– Успокоиться? Вы представляете себе, что это такое? Вырасти на чердаке, с одним-единственным окошком, глядящим в небо? К тому же запертыми в двух отдельных помещениях. Девочки даже не могли видеться, только разговаривали через деревянную перегородку. Мать не вмешивалась, только в полдень и вечером приносила им суп! Что это за чудовища?
– Гигантские жуки-вонючки, Меркаде, – произнес Адамберг глухим голосом.
– Могу только сказать: парень – молодец! А что, он действительно молодец! А они ему дали двадцать лет! Это не правосудие, а дерьмо собачье!
– Кто молодец, лейтенант?
– Сынок, конечно.
– Был еще сын?
– Энзо. Когда ему было двадцать три года, он замочил папашу. Хрясь, три удара топором – и он его обезглавил. А заодно и отрубил член. Не знаю, как говорят про член, – обесчленил?
– Энзо, соответственно, старший. Его тоже держали под замком?
– Его – нет. Он жил “нормальной жизнью”, ему разрешалось ходить в школу – но больше никуда. Создавал видимость “нормальности” для соседей. Но он, конечно, знал. Все знал. Он слышал, как отец сношается по вечерам, слышал его тяжелые шаги на лестнице, крики и плач девочек. Он тайком пробирался наверх и разговаривал с ними. Он читал им разные истории, страницы из школьных учебников, подсовывал под дверь рисунки и фотографии, чтобы они представляли себе, что находится снаружи. Он делал что мог, бедный ребенок. Он даже научился залезать на крышу и проскальзывать к ним через слуховое окно. Детишки, они такие хитрые, честное слово! Если бы он заговорил, погибли бы все: он сам, мать и девочки. И он держал рот на замке все эти годы. Он вырос. Набрался сил. И отрубил ему голову. Потом вышел на улицу с окровавленным топором в руке и стал ждать. Когда приехали полицейские, то нашли мать, застывшую в оцепенении у трупа, Энзо, который не мог произнести ни слова, только показал пальцем на лестницу. Там в грязных каморках, где никто никогда не убирал, и нашли обеих сестер. Спали они прямо на полу, на жутких матрасах, где разгуливали мыши и обитали всевозможные насекомые, туалетом им служило ведро, которое мать опорожняла раз в неделю, в банный день. Девочкам изредко подстригали их светлые волосы, да и ногти – не чаще. Отталкивающие, тощие, тошнотворно пахнущие. В розовом и голубом платьях, посеревших от грязи. Когда сестры вышли из дома, прямо там, на дорожке, хотя девушки нестерпимо воняли, Энзо крепко обнял их, прижав к окровавленной рубашке, и долго не отпускал. Есть фото, посмотрите. Полицейские не посмели вмешаться. Только спустя какое-то время они надели на Энзо наручники и увезли его. До самой тюрьмы он их больше не видел.
Адамберг встал и положил руку на плечо лейтенанта. Казалось, тяжесть его ладони успокоила Меркаде. Говорили, будто Адамберг может усыпить младенца, обхватив его головку своей широкой ладонью, и это была правда. Говорили также, что он способен усыплять подследственных в сидячем положении, и даже самого себя.
Когда Меркаде немного отдышался, Адамберг убрал руку.
– Вы все запомнили? – спросил он у лейтенанта.
Тот кивнул.
– Ну, тогда, лейтенант, закрывайте и ставьте на место ваш компьютер. Мы с вами идем обедать. Не в “Рожок” и не к “Философам”. Куда-нибудь в другое место.
– Хочу в “Гарбюр”, – протянул лейтенант плаксиво и упрямо, как ребенок.
– Хорошо, пойдем в “Гарбюр”.
Глава 37
В пиренейском ресторане в полдень было более шумно, чем вечером, когда там собирались только завсегдатаи – уроженцы горного края. Тем лучше, подумал Адамберг, ведя все еще потрясенного, но постепенно приходящего в себя лейтенанта к отдаленному столику, где их никто не мог бы услышать. В подобные моменты Меркаде повышал голос и говорил очень громко. Комиссар заметил на лице Эстель легкую досаду, но он был совершенно не склонен разбираться в отношениях Эстель и Вейренка.
Он потребовал, чтобы Меркаде съел хотя бы половину порции, прежде чем вернуться к рассказу.
– У вас там больше ничего нет, только свинина с капустой или капуста со свининой? – спросил Меркаде.
– У нас все есть, – улыбнувшись, ответил Адамберг. – Куры, овцы, козы, форель. Мед и каштаны. А что еще нужно?
– Ничего. Все-таки это вкусно, – признался Меркаде.
– Их фамилия, лейтенант?
– Сеген. Отец – Эжен. Мать – Летиция. Старшая из девочек – Бернадетта.
– Как святая.
– Какая святая?
– Из Лурда.
– Это имеет какое-то отношение…
– Разве что мистическое. А ее сестра?
– Аннетта.
– Чем занимался отец?
– Слесарь. Но по этому поводу есть сомнения. Хозяин мастерской давал показания, но предъявил всего несколько зарплатных ведомостей. Наверное, Сеген работал вчерную. Деньги он греб лопатой. Здорово нажился во время войны.
– А мать?
– Домохозяйка, если только все это можно назвать домом.
– Вы получили доступ к материалам процесса?
– Да, их столько! Я еще не все прочитал. Но достаточно, чтобы узнать самое ужасное. Энзо давал показания. Мать в лучшем случае подтверждала его слова. Психиатры описывали ее как вялую, бесхарактерную женщину. Энзо, напротив, был стремителен как молния. Там, в суде, он и рассказал о младшей из девочек, Аннетте.
Адамберг по-деревенски размял картошку, смешав ее с капустой, и застыл в ожидании.
– Сначала толстяк Сеген насиловал ее так же, как и старшую, с пяти лет. Потом ему надоело. Бернадетта принадлежала ему, была его собственностью. А вторая… Вторую, комиссар, он сдавал напрокат.
– Что?
– Сдавал. Другим мужикам. С семи до девятнадцати лет. Молодым парням, которых он где-то нашел. У Энзо спросили, может ли он их описать, но он их ни разу не видел. Когда они вечерами “наносили визит” Аннетте, ее брату запрещалось входить в помещение, отец запирал дверь комнаты. Энзо только слышал, как они переговариваются, потом поднимаются по лестнице.
– Они?
– Да. Их всегда было несколько. У Энзо спрашивали, сколько мужчин, по его мнению, приходили к ней. Были это одни и те же или разные. Он твердо отвечал, что младшую сестру использовали в течение двенадцати лет одни и те же посетители. Двенадцать лет. У него спросили, сколько их было. Судя по голосам, сказал Энзо, их было девять или десять.
Адамберг схватил лейтенанта за руку.
– Сколько? Сколько их было?
– По словам Энзо, девять или десять.
– Девять или десять, Меркаде? И всегда одни и те же? Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?
– А что?
– Черт побери, лейтенант, это девять жуков-вонючек из “Милосердия”! Те же годы, тот же возраст, то же место. Жуки-вонючки, которых по ночам выпускал на волю охранник Ландрие.
– Извините, комиссар, но откуда Ландрие мог знать, что Сеген сдает в аренду дочь?
– Меркаде, они были знакомы, они наверняка были знакомы. Я же говорил, мы не можем и не должны упускать из виду колокольню “Милосердия”. Какая-то из двух сестер двадцать лет уничтожает жуков-вонючек, одного за другим.
– Или обе сестры вместе.
– Да. Нет. Не старшая. Старшую эти типы не насиловали. Когда отец погиб, она была отомщена. Это младшая, да, это она. Их убивает младшая, Аннетта. – Потом, подумав секунду, добавил: – Или Бернадетта.
– Младшая или старшая, без разницы, но как они узнали, кто эти ублюдки? Ведь Энзо никогда их не видел!
Мужчины сосредоточенно замерли в молчании над тарелками с остатками еды, так что Эстель, встревожившись, подошла и спросила:
– Вам что-то не понравилось?
– Нет, Эстель, все превосходно!
Взглянув на напряженные лица обоих, она бесшумно удалилась.
– Аннетте шестьдесят восемь. Луиза Шеврие не подходит, она на пять лет старше.
– Можно состряпать какое угодно свидетельство о рождении.
– Что с Энзо?
– Получил двадцать лет, а мать – одиннадцать за сообщничество и плохое обращение с детьми. Она умерла в тюрьме. Энзо вышел в восемьдесят четвертом, отсидев семнадцать лет.
– Где он сейчас?
– Я не успел узнать, комиссар.
– А девушки?
– Тоже не успел, комиссар.
– Негодяй, – процедил Адамберг сквозь зубы.
– Отец?
– Сын директора приюта. Доктор Ковэр. Он знал, наверняка знал.
– О чем? Что Ландрие выпускал жуков-вонючек?
– Что Эжен Сеген работал в сиротском приюте. Но во время судебного процесса, опасаясь скандала, Ковэр-отец это скрыл. Он подтер все следы. “Милосердие”? Где служит тип, держащий дочерей в неволе, насилующий их и сдающий внаем? И речи тут быть не может ни о каком милосердии! Вот почему возникли неясности с местом работы Сегена. Не был он никаким слесарем. Он работал в сиротском приюте. Разумеется, охранником, как и Ландрие. И банда пауков-отшельников платила ему за право насиловать его собственную дочь.
– Откуда у них деньги? У сирот?
Адамберг пожал плечами.
– Карманные кражи в Ниме – для них сущий пустяк. К тому же папаша Сеген сдавал дочь внаем не ради денег. Он испытывал грязное удовольствие оттого, что заставляет ее заниматься проституцией. И оттого, что все слышит, а может, и видит. После того как они вышли из приюта, все продолжалось. Именно так, Меркаде, потому что не могло быть по-другому.