– Это были они. И ваш отец это понял.
– Нет. Возможно, он подозревал, но и только. Было бы аморально доносить на молодых людей, не имея доказательств.
– Да будет вам, доктор Ковэр. Ваш отец был умен, он знал этих парней как облупленных. Он знал, что Клавероль с дружками выходят на волю – они ведь не один раз это проделывали, правда? Как знал и о том, что они нападали на девочек в самом заведении. И когда начинается судебный процесс и становится известно, что родную дочь Сегена в течение многих лет насиловали “девять или десять молодых парней” – ни больше ни меньше, – “всегда одних и тех же”, неужели ваш отец не подумал о членах банды пауков-отшельников? К которым охранник всегда относился с особой снисходительностью? Он не просто подумал, доктор Ковэр, он все понял.
– Мой отец соблюдал презумпцию невиновности, мой отец защищал свое заведение, – сказал Ковэр, сгибая пальцами тонкую ложку.
– Нет, – отрезал Адамберг. – Он защищал свою персону. Скрывал свою профессиональную ошибку, свою халатность. Но не только.
– Вы это уже говорили. Что еще, черт побери?
– Почему он не уволил Сегена, так прекрасно ладившего с бандой, которую ваш отец ненавидел?
– Что вы хотите от меня услышать? – вскричал Ковэр.
– Охранник его шантажировал, это совершенно ясно. Сеген был своим человеком на черном рынке, якшался с коллаборационистами, и одним из них был ваш дед. Если бы ваш отец Сегена хоть пальцем тронул, тому достаточно было произнести всего два слова: “Сын коллаборациониста”. От этих слов он бежал как от чумы, это зло он хотел похоронить любой ценой. Ваш отец так и сделал, и банда пауков-отшельников осталась на свободе.
– Нет, – произнес Ковэр.
Адамберг молча показал ему сообщение Фруасси, подтверждающее, что его дед был коллаборационистом. Доктор отвел глаза, лицо его разом осунулось, он медленно поник, как мягкая трава под ветром. Его блуждающий взгляд остановился на руке, и вид вконец искалеченной ложки, казалось, его удивил.
– Я не знал, – прошелестел он бесцветным голосом. – О коллаборационизме. А потому не понимал.
– Я вам верю. Мне жаль, что пришлось взвалить на вас все это, – бесшумно поднявшись, сказал Адамберг, – но вам самому давно виделись эти тени. Спасибо за вашу искренность.
– Эта искренность смягчает вину моего отца?
– Отчасти да, – солгал Адамберг.
Как в прошлый раз, Адамберг с Вейренком пошли вверх по узкой улочке, ведущей к автостанции.
– Про должность в Канаде здорово придумано, – отметил Адамберг. – Я этого не предусмотрел.
– А я предусмотрел. Племянник все-таки.
– Статуя, собака, святой Рох, – процедил Адамберг, проходя мимо старинной стены с нишей и скульптурой.
– Ты оказался прав. Сеген организовал торговлю своей дочерью еще в “Милосердии”.
– Что устанавливает прямую связь между убийцей и смертью жуков-вонючек. Но вопрос Меркаде по-прежнему важен: как она узнала, что насильники приходили из приюта?
– Она, скорее всего, знала, что ее отец там работает.
– Верно. Но как она выяснила их имена, если сирот было две сотни? Как она узнала о существовании банды пауков-отшельников? И о том, как применить яд? Опять подводный камень, Луи.
– Она узнала от брата.
– Отец его запирал, когда планировалось вечернее посещение.
Адамберг обернулся и бросил прощальный взгляд на основание изъеденной временем статуи святого Роха. От собаки остался только маленький шар, из которого торчали два уха и кусок хвоста.
– А между тем, – продолжал Адамберг, – это мог быть только он. Луи, он знал их имена, а на суде солгал. Он собирал и передавал сестрам информацию – как в детстве просовывал им под дверь картинки, так потом сообщил имена насильников. Так же, как собака носила еду святому Роху. Незаменимое существо, осуществлявшее связь между лесом, из которого нельзя выйти, и внешним миром. Энзо – спаситель, посланец. Он знал их имена.
– И убил их, одного за другим.
– Я в это не верю. Энзо – посредник. К тому же не думаю, что мужчина стал бы возиться с паучьим ядом.
– Но ты так думал, когда подозревал малыша Луи и остальных.
– Потому что они пострадали от укусов. Око за око, зуб за зуб – это по-мужски. Но не в случае Энзо. Нет, не вижу связи.
Вейренк еще некоторое время молчал. Можно было подумать, что он не слушает. Потом вдруг остановился перед пыльной стеной.
– Ты представляешь себе план дома Сегена? Он есть в материалах, присланных Фруасси, я прочитал их в поезде. Посмотри, – начал Вейренк, сделав чертеж пальцем на стене. – Здесь вход. Справа – комнатушка Энзо и туалет.
– Да.
– Слева дверь, которая ведет непосредственно в дом. За дверью – гостиная, на втором этаже спальни, ванная и чердак. По вечерам, когда случались “визиты”, Энзо запирали.
– Да, в его комнате.
– Не в его комнате. Запирали дверь, ведущую в гостиную.
– То есть весь дом.
– Нет, у Энзо был доступ еще в одну комнату.
– Не было.
– Был. В ту, которую и комнатой-то никто не называет, – в прихожую. А почему ее не называют комнатой? Потому что это не комната. Это помещение, соединяющее внутреннее пространство дома с внешним миром, шлюзовая камера. Она находится за пределами дома как такового. Это пространство Энзо.
– Что ты пытаешься сказать, Луи? Что Энзо приходил и сидел там, на стыке двух миров?
– Нет, он собирал частицы внешнего мира. Это его работа, его предназначение. Ты сам говорил.
Вейренк посмотрел на свой палец, черный от грязи, и вытер его о ладонь другой руки. Адамберг пристально разглядывал рисунок на стене.
– Частицы внешнего мира, – повторил он.
– Те, от которых избавляются при входе.
– Вешалка, шляпы, сапоги, зонтики…
– Представь себе вешалку.
– Я ее вижу. Плащи, фуражки, куртки…
– Все правильно.
– “Посетители” там вешали свои пальто. Ладно, Луи. Ты воображаешь, будто они, отправляясь на дело, таскали с собой в карманах удостоверения личности? Для этого нужно быть полными кретинами.
– Это приютские пальто, Жан-Батист. На них с внутренней стороны значится не только название учреждения, но и имя воспитанника. Вышито вручную на ярлыке. В приюте подписывают все, от фуражек до носков. Иначе как правильно раздать вещи после стирки?
Адамберг покачал головой и снова провел пальцем по контурам рисунка. Он был потрясен.
– Черт побери! Прихожая, – произнес он, не отрывая пальца от плана дома. – Мы никогда о ней не думали.
– Не думали.
– А между тем все находилось там. Энзо узнал имена парней и название их приюта. Он узнал. Почему он ничего не сказал?
– Вероятно, потому что сестра его попросила. Одна или другая.
– Да. Эту работу, этот труд она решила взять на себя.
– И в течение стольких лет эти трое были прочно связаны друг с другом. Ничего не просочилось наружу, никто не проговорился. Где они теперь, дети Сегена?
Адамберг с сожалением снял палец с рисунка, и мужчины пошли дальше.
– Фруасси говорит, что их невозможно идентифицировать, – сказал Вейренк.
– Если даже она не может их найти, это значит, что они сменили имя, тут нет никаких сомнений.
– Энзо, как и все, наверняка узнал в тюрьме, как раздобыть фальшивые документы. Что касается девушек, то вполне вероятно, что органы правосудия дали им право сменить имя и фамилию.
– И как мы найдем двух девушек, сорок девять лет назад помещенных в психбольницу, не имея представления ни об их именах, ни о внешности?
– Никак.
– Тогда пойдем поедим. Наш поезд отходит в девять часов. Ровно.
– Еле успеем доехать на автобусе до Нима, – сказал Вейренк, состроив недовольную гримасу. – И придется тащиться в вокзальный буфет. А он будет закрыт. И это вместо того, чтобы сделать привал и переночевать в Ниме, а завтра уехать первым утренним поездом. Что от этого изменится? Ничего, скажешь ты. А я отвечу: все. Можно пораньше лечь спать. Таково предписание врача, ты не забыл?
– И придется ему подчиниться.
– Есть одно но: у нас нет с собой вещей.
– Наплевать.
– Моряки на “Трининаде” тоже не блистали чистотой!
Мужчины высадились около десяти часов неподалеку от арены, у маленького отеля, где еще можно было поужинать.
– Думаю, я знаю, почему меня нервирует фамилия Сеген, – сказал Адамберг, когда они покончили с едой.
Комиссар поднял руку, собираясь заказать два кофе. Ресторан уже закрылся, но пока прибирали помещение, хозяин их не выгонял.
– Ты помнишь эту сказку? Историю про господина Сегена и его бедную козочку?
– Ее звали Бланкетта, – сказал Вейренк. – Она была так красива, что каштаны склонялись до самой земли, чтобы погладить ее ветвями.
– Она захотела убежать, стать свободной, так?
– Как и шесть ее предшественниц.
– Я забыл о шести остальных.
– Они были. Господин Сеген безумно любил маленьких козочек, но все они хотели от него сбежать, и всем это удавалось. Бланкетта была седьмой.
– Я всегда думал, что Сеген – это и есть волк. А поскольку козочка пожелала от него сбежать, он предпочел ее сожрать.
– Или учинить над ней насилие, – уточнил Вейренк. – Господин Сеген грозил своим козам, что, если будут бунтовать, он им “покажет волка”. Ты же знаешь переносное значение этого выражения – мужчина во всей красе, затем совокупление. Ты прав: на самом деле Бланкетту изнасиловали. Помнишь, как там было: она билась с волком всю ночь, а когда забрезжил рассвет, вытянулась на земле, ее белая шерсть была вся в крови – потому что прекрасная козочка была белой, а значит, непорочной, – и волк съел ее. Тебе не кажется, что Сегену вполне подходило его имя?
– Нет. Я думаю, что Энзо читал сестрам сказки. И полагаю, что эту историю они знали.
– Вполне вероятно, ее в те времена читали в каждой школе. О чем ты думаешь?
– Вот о чем: когда человек выбирает себе другое имя, в нем всегда остается след, напоминание о его прошлом имени или о его прошлой жизни.
– Да.