– Однако, – озадаченно произнес Матиас, извлекая из земли пятьдесят восемь пластмассовых роз. – Кто-то преподносил ей по одной розе в месяц, и она их прикрепляла к стене. Однако, – повторил он. – Из сотни мужчин найдется один, который думает не как все. А это тебе, – сказал он, протягивая Адамбергу пакет. – Шесть резцов, три клыка, двенадцать малых коренных и коренных зубов. Она потеряла за пять лет двадцать один зуб.
Адамберг в нерешительности приблизился к нему. Отшельница собственной персоной – на расстоянии вытянутой руки. Он осторожно, почти робко взял пакет, положил его в сторону, в безопасное место, снова молча занял место за Ретанкур и стал подносить воду, а тем временем Вейренк просеивал частицы грунта. Матиас указывал ему, что нужно отделять – кости мышей, крыс и каменных куниц, бесчисленные фрагменты хитина, оставшиеся от жуков и пауков. А еще длинные изогнутые обломки ногтей и множество волос, светлых и седых, примерно четыре полные горсти.
Многие из них Матиас рассмотрел в лупу.
– Адамберг, луковицы плохо сохранились, тебе не удастся извлечь из них ДНК, – сообщил он. – Она вошла сюда блондинкой, а вышла совершенно седой. Господи, что случилось с этой женщиной?
– Если это Бернадетта, старшая сестра…
– Бернадетта? – перебил его Матиас. – Из-за этого она и поселилась поближе к Лурду?
– Возможно. Двадцать один год отец держал ее взаперти и насиловал с пятилетнего возраста, с ней ужасно обращались, почти не давали мыться, кормили кое-как.
– Один зуб за каждый год мучений. И по пучку волос.
– Может, это младшая сестра, Аннетта, сидевшая под замком девятнадцать лет. Ее сдавали внаем банде из десяти молодых насильников, которым было от семнадцати до девятнадцати лет. Но старшая это или младшая, она все равно не могла вернуться в нормальную жизнь. Она больше ничего не знала и не умела, кроме как сидеть взаперти, потому так и поступила.
Матиас повертел в руках мастерок.
– А кто ее оттуда освободил?
– Префект своим приказом.
– Нет, я имею в виду, из дома.
– Ее старший брат. Когда ему было двадцать три, он отрубил голову своему отцу.
– А в чем ты ее подозреваешь, эту женщину?
– В убийстве десятерых насильников.
– И что ты теперь будешь делать?
К девяти вечера, после тринадцати часов беспрерывной работы, они все закончили. Только Ретанкур еще кое-что доделывала – мыла инструменты, разбирала козлы, складывала ящики в пикап. Матиас наблюдал за ней, размышляя о том, требуется ли хоть изредка передышка могучему волшебному дереву.
– Виолетта, не убирайте лопаты, – попросил он. – Завтра мы засыплем раскоп.
– Я так и поняла.
– Я оставлю себе тарелку, – сказал Адамберг. – Соберите для меня осколки, лейтенант.
– Вы собираетесь их склеить?
– Надеюсь, получится.
– Когда будем закапывать, положим на место розы? – спросила она.
Адамберг кивнул и отправился помогать Вейренку: тот задумал приготовить основательный ужин.
– Как тебе Матиас? – спросил у него Адамберг.
– Одаренный, умный, кажется, немного нелюдимый. А еще я думаю, что твой первобытный человек понравился Ретанкур.
– И, что еще более тревожно, это, по-моему, взаимно.
– Почему это тебя тревожит? Из-за нее?
– Потому что тот или та, кто становится обычным человеком, теряет божественные способности.
Ростбиф, печенная в золе картошка, сыр и мадиран – Матиас выражал Вейренку одобрение, энергично кивая головой. Адамберг прилег на траву, опершись на локоть. Почему Вейренк думал, что с пузырьком “Мартен-Пешра” вопрос не закрыт? Он был так доволен, когда вычеркнул его из списка. Он подумал немного о голубом зимородке. Об этой птице он знал, во-первых, что у нее оранжевое тельце, голубые головка и крылья, а во-вторых, что она заглатывает рыбу только по направлению чешуи, чтобы не пораниться. Из этого не извлечь ничего полезного для расследования. Когда он думает о нем, пузырьки не дают о себе знать. Разве что, когда он мысленно произносит слово “птица”, они приходят в легкое продолжительное движение. Конечно, оттого, что было много голубей. Адамберг поднялся, сел и записал в блокнот:
Птица.
– Что ты пишешь? – спросил Вейренк.
– Я пишу “Птица”.
– Если хочешь.
Растянувшись ночью в своей палатке, чувствуя, как от ведер с водой ноет спина, Адамберг мечтал о том, как поставит палатку у себя во дворе – с разрешения Лусио, конечно. Ему было хорошо, как в поезде, он слышал все звуки природы – кваканье лягушек вдалеке, хлопанье крыльев летучих мышей, пыхтение ежа совсем рядом с палаткой и, неожиданно, глуховатое воркование лесного голубя, который, вместо того чтобы спать, как все нормальные дневные птицы, с завидным упорством выводил свои брачные призывы. Уже давно наступил июнь, а голубь по-прежнему был одинок. Адамберг от души пожелал ему удачи. Люди также производили кое-какие звуки. С неприятным визгом открылась застежка-молния на палатке метрах в пяти слева от него, прошелестели по траве шаги, открылась молния на другой палатке, справа. Палатки Ретанкур и Матиаса. Черт побери! Они собирались снова болтать, как накануне, усевшись в палатке по-турецки? Или тут что-то другое? У Адамберга возникло смутное чувство, будто его насильно лишают собственности, и, поняв это, он сообразил, что чуть было не произнес про себя “совершают насильственные действия над его собственностью”. Слова играли друг с другом. Насиловать, насильно отбирать, воровать, умыкать, пускать по ветру, летать. Опять птицы. Он включил фонарик и написал на своем листочке:
Насиловать, воровать, пускать по ветру, летать, птицы.
Он открыл вход в палатку, окинул взглядом ночную тьму. Да, справа виднелся свет. Он снова лег, стараясь думать о чем-нибудь другом. Миссия выполнена, зубы отшельницы у него.
“И что ты теперь будешь делать?”
Глава 45
За утро они успели забросать землей раскоп, не забыв положить пятьдесят восемь роз, и свернули лагерь. Адамберг положил в свой багаж пакет с зубами и осколки тарелки.
Матиас погрузил все остальное в пикап. Он отправился в путь в два часа дня, пожав руку обоим мужчинам и поцеловав Ретанкур под внимательным взглядом Адамберга. Он ошибался, когда говорил, что лейтенант стоит десяти мужчин. Она стоила одной женщины, она и была женщиной. И он невольно стал относиться к ней с холодком, ощущая назревающую измену.
Ретанкур решила ехать обратно на машине, что в два раза дольше, чем на поезде, и подвезла комиссара с Вейренком до вокзала.
– Она сбежала, – констатировал Адамберг.
– Ты на нее дуешься, вот она и сбежала, – пояснил Вейренк.
– Я не дуюсь.
– Конечно дуешься.
– Ты слышал вчера? Молнии?
– Да.
– И что теперь?
– Ну и что теперь?
– Что ж, прекрасно, – проворчал Адамберг, понимая, что Вейренк совершенно прав, а сам он – нет.
В девять вечера, приехав в Париж, он передал новые образцы в лабораторию, написав Лувену записку. На сей раз ДНК зубов совпадет с ДНК Луизы, ведь это не то, что те четыре волоска, оставленные как приманка в Лединьяне. Вейренк высказался просто и точно: Луиза вполне могла сама положить их туда. Бесконечные, вызывавшие неуверенность колебания Адамберга, порожденные беспорядочным мельтешением мыслей, были ни на чем не основаны.
Ему необязательно было открывать холодильник или кухонный шкафчик, чтобы узнать, что в доме нет ни крошки еды. В скверном настроении он вяло побрел куда глаза глядят. Проблуждав бесцельно около четверти часа, он повернул к кварталу, в котором жил прежде, к ирландскому бару, куда ходил много лет и где его нисколько не смущали громкие голоса посетителей, поскольку те говорили по-английски. В этом невнятном жужжании он мог сосредоточиться лучше, чем в одиночестве. И ему это удавалось – временами, кое-как.
Шагая в ночи, он открыл блокнот и, растерянно пробежав взглядом дурацкие слова, резко захлопнул. Как он решился прочитать это Вейренку? Луи по-сократовски занудил по поводу того, что он не вычеркнул строку “Мартен-Пешра”, хотя это совершеннейший пустяк. И добавил, что слишком много здесь развелось голубей. Что вполне естественно. Эту птицу можно выкинуть на помойку с таким же успехом, как и все остальное. Пузырьки газа, зимородок, голуби и скрип – все эти докучные раздражители начали уходить. Доступ к ним блокировала его легкая необъяснимая досада на Ретанкур. События вчерашнего вечера, когда его слух резанули звуки молнии на палатке, мешали думать. Ежик, летучие мыши, отчаянные призывы лесного голубя, завлекающего подругу – он еще пожелал ему удачи, – слились в единую последовательность, которая крутилась у него в голове, словно закольцованная запись.
Адамберг внезапно остановился посреди тротуара, замерев на месте с блокнотом в руке. Только не шевелиться. К нему что-то подлетело – крошечная снежинка, летучая частичка, протомысль… Он ощутил ее знакомое легкое прикосновение, когда она медленно опускалась к нему. Он знал, что ему нельзя даже шелохнуться, если он хочет, чтобы она ему открылась, иначе ее можно спугнуть.
Иногда ожидание было недолгим. На сей раз оно показалось ему слишком затянувшимся. И вот он, пузырек. Тяжелый, неуклюжий, он двигался неловко и всплывал с большим трудом. Прохожие старались обогнуть этого неподвижного человека, иногда невольно толкали его, но ему было все равно. Ни в коем случае нельзя было смотреть на них, шевелиться, произносить хоть одно слово. Он окаменел и ждал.
Пузырек с шумом взорвался, достигнув поверхности, и Адамберг выронил блокнот. Он подобрал его, нашел ручку и дрожащей рукой записал:
Самец птицы ночью.
Потом перечитал список.
Задыхаясь сильнее, чем после перетаскивания двух сотен ведер воды, он прислонился к дереву и позвонил Вейренку.
– Ты где? – спросил он.
– Ты бежал?
– Нет. Ты где, черт тебя возьми? В “Гарбюре”?