В годы первой пятилетки авиационная промышленность досрочно выполняла свой производственный план и, осваивая сложное производство, наращивала темпы выпуска самолетов. В этих условиях особое значение приобретала проблема кадров специалистов и рабочих. В шести высших и тринадцати средних авиационно-технических учебных заведениях советская молодежь овладевала наукой. Но этого было мало. Создавались краткосрочные курсы, - фоны (факультеты особого назначения), заводские школы передового опыта, широкое распространение получили кружки рационализаторов.
Петр Ионович знал, что в конечном счете судьбу авиации, набирающей силу для больших стартов, решат кадры. Конструктор, в тиши кабинета склонившийся над чертежом, и мастер у станка, студент, мечтающий стать инженером на авиазаводе, и грабарь, который только начинает строить, директор завода и рядовой боец из заводской охраны, которому поручено стоять на страже объекта особой важности.
Так и не побывав еще в гостинице, Баранов поехал на участок будущего строительства. Выслушал объяснения начальника и главного инженера. Фронт строительных работ только разворачивался. Пока же рабочие копали для себя землянки. Холостые селились бригадами, семейные - отдельно. [135]
Стемнело. Меся резиновыми сапогами грязь, Баранов добрался и до землянок. Пожелав сопровождавшему инженеру спокойной ночи, Баранов повернул к ряду «семейных» землянок и заглянул на «огонек». Стол, скамья, нары, печурка - все смастерил грабарь из глины и кирпича.
- Чайком побалуетесь? - спросил хозяин, уступая место гостю.
- Спасибо.
Разговорились. На стройку крестьянин прибыл с женой и сыном. В наглухо застегнутых ватничках они сидели по другую сторону стола и крошили сухари в чай.
- Однолошадные мы, - пожаловался грабарь. - Кабы на семью еще одну лошадь с повозкой!… Не только о заработке пекусь. Деньги что! А харчи и так получаем по трем рабочим карточкам.
- Можно посменно работать, - сказал Петр Ионович.
- Мы согласны. Лошадь жалко. Она у меня и в деревне от зари до темна не тягала.
- Верно, - поддержал разговор Петр Ионович, - лошадку надо жалеть.
Грабарь косо посмотрел на Петра Ионовича, но, видимо убедившись в искренней жалости «начальника из Москвы» к лошадке, еще раз предложил чаю.
- Людей тоже не мешало бы пожалеть, - глухо сказал он. - Очень себя подстегиваем. Только и слышишь одно слово - темпы! А лошадка, вишь, одна. И та худая. Так зачем поспешать?
Подумал немного Петр Ионович и в тон собеседнику ответил:
- Да, на лошадке не скоро до коммунизма доедем. На весь наш век хватит, пожалуй.
Грабарь по-своему понял Петра Ионовича.
- То-то и оно! Деревня веками нетронутой жила, а теперь, будто очумелая, сорвалась с места. Если хотите знать, так я в грабари пошел потому, что грозились меня раскулачить. А вот они, кулаки мои! - он вывернул огрубевшие ладони, и тут, поняв главу семьи с одного взгляда, жена и сын тоже показали Петру Ионовичу свои ладони.
- Где тот бухгалтер, что посчитает, сколько хлебушка взрастила бы одна моя семья? - уже кричал хозяин [136] землянки. - А сколько таких рук землю побросали? А страну кормить надо? Жрать-то всем хочется. Мы с этими колхозами да стройками торопимся, будто на пожар…
- Вот как?…
Петр Ионович оживился, заинтересованный разговором. С поразительной ясностью вспомнил спор, который пять лет назад разгорелся в эскадрилье: инженер тоже хотел, чтобы потише да вернее, - мол, все в свой срок. Медленно, будто советуясь с грабарем, а не поучая его, Петр Ионович заговорил:
- Страна у нас большая. Вместо лошадок нужны автомобили. И когда тот завод, который мы в Нижнем начали строить, будет выпускать автомобили, люди с лошадками не очень-то понадобятся. Земли у нас много, а народу прибавляется. Без тракторов большого хлеба не жди. Опять завод нужен. И без самолетов нам никак нельзя. Много нужно самолетов: и для хозяйства, и на случай войны…
- Эту политграмоту я понимаю.
- Все понимают! Все грамотные! А тянет сиднем сидеть на своем клочке земли. И вас тянет, сознайтесь?
- Обо мне разговор особый…
- Для того мы царя свергли, для того революцию отстояли, чтобы всем народом тронуться в большой поход. И обогнать Европу, даже Америку. Был я там недавно. Хоть и нелегко нам будет, а придет срок - уступят они дорогу, если только не сбавим шаг… В армии служили? - неожиданно спросил Петр Ионович.
- Воевал.
- В армии слово «темп» редко употребляют. А команда «Шире шаг!». Знаете небось такую команду?
Грабарь согласно кивнул головой.
Помолчали.
- Главного вы не сказали, товарищ начальник, - тихо вымолвил грабарь.
- Нуте-с?
Грабарь уставился на жену, точно ее присутствие мешает ему вести суровый мужской разговор, потом махнул рукой и зло сказал:
- Спросили бы вы меня: «Кто тебя, черта окаянного, здесь держит?» Истинное слово - не деньги и не харчи. Второй год Марья меня пилит - домой ей хочется. [137]
Чтоб под своей крышей, у своей печки. И пошел я однажды с заявлением к начальнику, но от конторского двора повернул назад. И заявление порвал… На том дворе - огромная Доска почета. Увидел я там себя на фотографии, бригаду нашу, товарищей… Тяжко порой, муторно, вот и ругнешь в сердцах непорядки. Так ведь и болеешь за них!
Круто, всем корпусом грабарь повернулся к Баранову:
- Рассуди нас с женой, товарищ начальник. Можно мне сейчас жить не на людях и не для людей?
И сам себе ответил:
- Нет!
2
В Москве дел накопилось много.
Когда Петр Ионович приехал домой, была полночь. Все уже спали. Петр Ионович наскоро поужинал. До рассвета он так и не заснул. Тихо, чтобы не разбудить детей и жену, оделся и вышел на улицу.
Огромный дом, в котором жили теперь Барановы, находился близ Кремля. Стоило перейти мост через Москву-реку, свернуть направо, и начиналась Кремлевская набережная. Петр Ионович направился туда. Глубоко засунув руки в карманы плаща, он долго ходил по набережной и думал, думал…
С реки веяло прохладой. Утренний ветерок ласково освежал непокрытую голову, и смутные мысли, всю ночь тревожившие Петра Ионовича, постепенно приобретали ясность, логическую завершенность. Петр Ионович не был красноречивым оратором. Лишь по крайней необходимости выступал с докладами. Длинных речей не произносил.
«Что тебя так встревожило? - спрашивал теперь сам себя, начав беззвучный монолог и заранее зная, что перейдет потом на такой же диалог с невидимым спорщиком. - В самом деле, что меня так взволновало? Разве наши дела не идут хорошо? Даже недруги вынуждены отдать дань уважения советской авиации. Англичанин Грей, редактор журнала «Аэроплан», убежденный в неспособности русских управлять самолетами, стал вскоре пугать своих соотечественников: «Россия появляется на [138] сцену с воздушным флотом, и цивилизованному Западу надо с этим считаться». А немец Людвиг, генеральный директор рейнских машиностроительных заводов? Недавно он заявил журналистам, что ехал в Советский Союз кое-что показать, а уезжает обученным. А президент американской авиационной фирмы «Кертисс-Райт» мистер Томас Морган? Что его побудило выступить в печати с заявлением: «СССР будет скоро в первых рядах мировой авиации»?
Что ж, мистер Томас Морган, я продолжу спор, который мы начали еще в конторе «Амторга» на Пятой авеню. В вашей индустриальной Америке я многим восхищался. Но никогда не забывал, что поважнее потрясающих небоскребов, широких автомобильных магистралей, до блеска вылизанных автомобилей. Ваш переводчик хотел нас поразить, когда сказал об одном хозяине фирмы: «Он стоит полтора миллиона долларов». И не понятно было вам, почему такая аттестация нас забавляла. Мы вас другим поразим. Через год советский грабарь увидит шагающий экскаватор Уралмаша - таких экскаваторов будет много на наших стройках. Еще через год пустим конвейеры на моторостроительных заводах. Не блохою, которую подковал тульский кузнец, нет - мы удивим вас первоклассными самолетами, институтами, конструкторскими бюро. В наших светлых и чистых цехах будут трудиться тысячи мастеров-умельцев.
В Москве вы видели наш авиационный завод и вели деловые беседы со специалистами. Но при этом вы оставались в полном неведении о природе нашего строя, нашего образа жизни, характера советских людей. В Нью-Йорке вы навязывали мне свою примитивную философию. Дескать, бизнес есть бизнес, он сближает людей, а человек всегда остается человеком, и ему присуще извечное желание обогатиться. Благие намерения, мол, в любом смертном уживаются с врожденными пороками. И все - от бога.
Я усомнился тогда в вашей искренности: неужели верите в эту галиматью? А вечером слушал ваш гимн, ваш молебен: «Америка, Америка, да хранит тебя господь!» Зачем лицемерите, уповая на бога? Чтобы удержать свое богатство и узаконить бесправие, вы строите дредноуты, авиаматки, бомбардировщики. Наш гимн провозглашает неизбежный приход нового мира. Наш гимн сулит людям [139] не рай на небесах, а счастье на земле. Пока еще наш грабарь кряхтит, орудуя лопатой, но обратите внимание, Томас Морган, - он уже не может жить не для людей… Наши дети унаследуют не только материальные богатства, но и те идеалы, что не отливаются в золото, не вмещаются в сейфы, не продаются и не покупаются. Не кривите рот, мистер Морган! Придет время, и оно вынудит вас на новые признания.
А пока должен признаться, не столь уж вы наивны в своих расчетах на несовершенство человеческой натуры. Ох, до чего цепки, до чего яростно живучи инстинкты и привычки, которые старый мир веками насаждал. Мистер Морган, директор фирмы «Кертисс-Райт», тая злорадство в споре со мной, вы могли бы сейчас похлопать по плечу директора советского завода. Вы бы даже ему посочувствовали: «За что тебя, беднягу, судить? Ты - настоящий делец! Неважно как, но твой завод дал три лишних мотора. Хвала тебе! Ты хотел прославиться и получить премию? А кому этого не хочется? Это же так естественно!»
Лжете, мистер Томас Морган! Десятками примеров могу доказать, что для нас этот случай противоестественный. Но почему он так меня встревожил?