Вагон сильно дернуло. Бронепоезд увез заложников в Деркуль.
А там еще митинговали.
Командир Покровско-туркестанского полка Яновский требовал повернуть полки «на тыл».
- В штабах - контра, нас предали! - вопил Яновский.
- Врешь, кулачья твоя душа! - наступал на него командир куриловцев Наумов. - Твоего геройства хватит, чтоб громить тылы. На Уральск надо наступать и громить беляков. Докажем Советской власти преданность революции.
В помещение ворвался Богданов. Он подбежал к Наумову. Всхлипывая, размазывая по лицу слезы, Богданов стал каяться, клясться, но едва ворочал языком, и его пьяную болтовню никто понять не мог. И тогда Гольцев доложил сбору о событиях в Озинках - так доложил, что жертвы расправы выглядели виновниками, а над заложниками Гольцев требовал тут же учинить суд.
- Контра! - снова разбушевался Яновский. - К ногтю ее! И холуя Наумова… Где он? Куда скрылся?
Наумов побежал к вагону реввоенсовета. Гольцев нагнал его, строго предупредил:
- Охрана моя, и пропуск в вагон только по моему паролю. Никаких мер без моего согласия Не принимать! [46]
Наумов принял это условие, и Гольцев провел его в вагон. Слушая перепалку Баранова с Наумовым, Гольцев ухмылялся. Уходя, сказал Баранову:
- Готовься, раб божий. Скоро свадьбу сыграем.
В томительной безвестности прошли еще двое суток.
Однажды Наумов явился в вагон без Гольцева, но Баранов не стал с ним разговаривать. Наумов сменил караул, сам приставил к Баранову круглолицего солдата в дубленом полушубке. Спросил солдата:
- Знаешь, кого охраняешь?
- Знаю.
- Помнишь, как его охранять?
- Постараюсь.
5
«Со смертью - вот с кем я тебя обвенчаю».
Не угроза Гольцева - совсем другое тревожило сейчас Баранова.
Гольцев пока его не обыскал, Гольцев знал, что главный из заложников - безоружный. А как злорадствовал бы бандит, как пакостил бы дорогое Баранову имя, если бы из кармана гимнастерки комиссара извлек письмо Беллы.
Теперь строки этого письма - слово в слово - пришли Петру на память:
«Любимый мой!
Я к тебе приеду, и ты не должен в этом сомневаться. Другом, невестой, женой - кем хочешь представишь меня своим товарищам. У меня сейчас такой прилив сил, будто вырастают крылья. И уже никто и ничто не удержит меня в Питере».
Письмо Беллы вручили Петру, когда он, закутавшись в ямщицкий тулуп, выезжал на санках из ворот штаба армии, направляясь в Куриловский полк. Уже стемнело, густо валил снег, но, узнав знакомый почерк, Петр сразу вскрыл конверт.
Беллу разыскал в Питере Василий Володин, товарищ Петра по революционному подполью. Володин был в переписке с Иваном Акуловым. Акулов знал о тревожных событиях на Румынском фронте, о тяжелой обстановке в Донецкой армии, которой на юге командовал Баранов, но лишь на Восточном фронте получил первую весточку о [47] Баранове и тут же сообщил ему все адреса питерских товарищей. Все, кроме адреса Беллы. А на окраине Петрограда был дом, куда стекались все сведения о Петре и его друзьях. И когда Белла приехала навестить замужнюю сестру Петра, Ефросинью, ей показали письмо Акулова, председателя Оренбургского губкома партии. Акулов просил прислать ему табаку. «Вся надежда на вас, дражайшая Фросенька, и на Петра - его адрес я теперь знаю».
Белла тут же помчалась на почту.
Первое ее письмо несказанно обрадовало, но и чем-то встревожило Петра. Они долго не переписывались, и надежда на встречу казалась обоим призрачной. Не потому ли, перечисляя общих друзей, Белла будто невзначай написала: «Вербицкого ты знаешь. Я, глупая, старалась себя убедить, что ближе Вербицкого у меня уже никого нет - ведь слухи о тебе были самые страшные. Нет, не хочу об этом думать - ты жив, здоров, и какое это счастье! Я не фаталистка, но теперь хочу верить: кто любим, того сама судьба бережет».
Петр тут же ответил ей. Он не находил слов, чтобы доказать Белле, как еще сильнее любит ее и как тоскует по ней. В письме Петр вспомнил вечер в Новой Деревне, на котором Белла читала стихи узника Шлиссельбурга Николая Морозова. Помнит ли она «Звездные песни»? Он их не забыл: «Мы тоске немой и ненавистной овладеть сознаньем не дадим. Будем жить любовью бескорыстной…»
Белла сразу отозвалась, и ее второе письмо лежало теперь в кармане гимнастерки.
6
- Дозвольте.
Круглолицый солдат, приставленный Наумовым, поставил перед Барановым чайник, рядом положил краюху хлеба и что-то завернутое в белую тряпицу.
- Не знаю, как вас величать, - сказал солдат, - только кушать надо. Не побрезгуете из моей кружки?
- Нет. А величать меня надо товарищем.
Замялся солдат:
- Какие тут товарищи? Я беспартийный, рядовой, охраняю коммуниста и главного комиссара. Охраняю до суда, как приказано…
- Не будут меня судить! - убежденно сказал Баранов. [48] - Не меня - предателя Гольцева ждет суровая кара. Запомните это, товарищ красноармеец.
- И я так думал, когда слушал вас на митинге в Куриловском. А Гольцев повернул дышло, и эвон как вышло…
- Еще не вышло! Я из двух тюрем - питерской и казанской - ушел. От двух охранок - русской и румынской - бежал. В Питере, на Первомайской демонстрации, пуля только царапнула, на фронтах смерть миловала. Какой может быть надо мной честный революционный суд? Если убьют, так по-злодейски, как убили Линдова. Знаешь, солдат, кто такой Линдов?
- Теперь никто, прах… Да и при жизни мне лично не знакомый.
Баранов встал и тихо, будто доверяя солдату великую тайну, сказал:
- А Ленину он был лично знакомый. «Дорогой товарищ» - вот как Ленин обращался к Линдову в письмах. Когда за Лениным охотились царские ищейки, он у Линдова скрывался. И тот жизнью рисковал, чтобы уберечь нашего Ленина.
- Ай правда? Так это, ежели народу сказать…
Налив в кружку заваристый чай, солдат развернул тряпицу, взялся было за нож, но колоть большой кусок сахара не стал и бережно опустил его в кипяток.
- Кушайте.
Кто- то сильно постучал в стенку вагона. «Замерз часовой», -сказал круглолицый, подкинул дров в печку и пошел открывать дверь. «Упрел я, бежамши!» - услышал Баранов знакомый голос. В вагоне стоял не часовой, а тот самый белобрысенышй солдатик, который сочувственно слушал Баранова на митинге.
Солдаты ушли в тамбур и долго там шушукались.
Перед рассветом Баранова разбудил отчаянный шум. Где-то на путях разорвались два снаряда, и коротко застрочил пулемет. Потом уже совсем рядом с вагоном раздались крики, они перемешались с глухими ударами дерущихся, и несколько раз пальнули из винтовки.
Баранов подбежал к печке…
Ворвался круглолицый солдат. Без папахи, в расстегнутом полушубке и разодранной гимнастерке, был он сейчас страшен. Заметался по вагону, что-то разыскивая, и внезапно остановился перед Барановым. [49]
- Запру я вагон. Никому не открывайте… А за Пантелейку я им отомщу. За все отомщу! - Зло выругался и убежал.
…Через час заложников освободили, и Баранов узнал, как прозрели куриловцы. Зачинщики бунта переметнулись к белым. Из Покровско-туркестанского полка они завели в тыл врага две роты безоружных красноармейцев. Как только куриловцы узнали, что и Гольцев куда-то сбежал, послали они взвод солдат в Деркуль к своему командиру полка. А в Деркуле уже находились представители штаба армии Берзин и Кучмин.
* * *
Белла приехала на фронт в начале марта, и тоже в очень неспокойное время: в тылу четвертой армии вспыхнул новый, так называемый «Ставропольский мятеж эсеров». На его подавление по прямому указанию нового командующего четвертой армией Михаила Васильевича Фрунзе был послан особый отряд во главе с Барановым.
Петр, прощаясь, сказал Белле:
- Скучать тебе здесь не дадут. В губкоме партии ра боты невпроворот.
- Куда ты едешь?
- Обычная служебная поездка, - успокоил ее Петр. - Учли мой опыт.
Об аресте Петра в Озинках Белла ничего не знала. Да и сам он гораздо позднее узнал подробности драматических событий, разыгравшихся на станциях Озинки и Деркуль. Десять лет спустя Барановы получили два письма. Первое пришло из подмосковного дачного поселка Салтыковская, от Наумова:
«Товарищ Баранов. До сих пор гнетет меня мысль, что вы считаете меня не тем, кем я был и есть на самом деле. И решил я рассказать вам о событиях той зимы. Вам было тяжело, но и мне, поверьте, не легче.
Яновский был потом пойман, судим и расстрелян. А предатель Гольцев, как вы знаете, шагу от меня не отходил и всех торопил расправиться с вами. Когда вы меня первый раз увидели с Гольцевым, то, наверное, решили, что и я заодно с ним. А я только и думал, как бы вас спасти. Хорошо, что сменил караул, - гольцевский мог учинить над вами самосуд. [50]
Вместе с Кучминым и Берзиным обсуждали мы план вашего освобождения. Только моего совета не послушались, четыре полка пошли в наступление на Уральск, а самый ненадежный, Покровско-туркестанский, оставили в резерве, близ Деркуля. Командир этого полка Яновский уже начал творить свое черное дело, но мы вовремя дали бандитам бой - короткий и жестокий…
Зачем я десять лет спустя пишу вам это? Среди заложников разные были люди. Перед Гольцевым заискивали, ко мне подлизывались. И вот я первый раз увидел комиссара Баранова. На него все смотрят, как на обреченного, а он нам показал, как ведут себя настоящие революционеры. Вы тогда сказали: «Убийцы Линдова покрыли себя позором. История уже приговорила их к позорной смерти». Гольцев при этих словах побледнел, а мне стоило большого труда удержаться и не пожать вам руку…»
Белла изредка прерывала чтение, вопросительно смотрела на Петра. Он слушал внимательно и, как ей казалось, недоверчиво. Некоторые признания бывшего командира Куриловского полка действительно настораживали: тот писал о своих колебаниях, даже о своей трусости. Этого Баранов простить Наумову до сих пор не мог.
Зато второе письмо (подпись автора была неразборчивой и обратного адреса на конверте не было) очень обрадовало Петра: