С той поры другой окрас этого средства гигиены я не использовала по причинам, которые и сама не формулировала.
И вот – нате вам: карантин. И розовые рулоны почему-то исчезли. Вместе с макаронами и другими товарами, которые меня не интересовали.
Я продолжила поиски по городу, вопреки запретам не гулять без собаки или без мешка с мусором. Меня почему-то никто не тормознул. Мало ли, человек ходит по гречку.
Тут – новые указы. Оказалось, люди опасны друг для друга шныряньем по магазинам. К тому же половина магазинов закрылась. Осталась какая попало бумага в «Дикси» и «Пятерке», серая, без отверстия в центре.
Поискав пару дней, я нерешительно купила оранжевую бумагу. Немножко.
Теперь всякий раз, отрывая фрагмент волокнистой ленты, я испытывала тоску. Применение средства совершенно перестало приносить мне радость (неизменно приносимую ранее).
Вспомнились 90-е: да, многое было по талонам, но розовая бумага дома была.
Я задумчиво смотрела на розовые квитанции за квартиру – платить все равно нечем, но они жесткие и нечистые: нет, не подходят.
И тут звонит подружка. Спрашивает, не принести ли чего. Я, конечно, постеснялась сказать правду. Какая еще розовая бумага, это что за новости? Так что сказала «ничего не надо».
Но вдруг подружка приходит, приносит чай и восемь рулонов туалетной бумаги марки «Мягкий знак». Розовой, как уши зайца на просвет.
Я была очень рада. А потом и дети перешли на онлайн-уроки. С тех пор пандемия мне стала нипочем.
В деревне
Но как же там, в деревне моего детства, протекает пандемия, думала я очень долго.
Как дела под далекой Вязьмой, в Минино, в синих и зеленых домиках с кружевными ставнями? В освобожденных от снега яблоневых садах?
Школу вряд ли закрыли: ее там и раньше не было.
Магазин тоже вряд ли, там товары только первой необходимости: консервы, макароны и водка.
Зеленые и желтые люди не привозят там жителям еду: нет там ни зеленых людей, ни желтых. Синие есть (синие – почти все). Но и они еду не развозят.
В масках вряд ли кто ходит, поскольку ходить там в апреле принято с печки на лавку, и этот путь недалек.
Клуб в пяти километрах от деревни тоже не могли закрыть: он и раньше был заколочен.
И коровник не могли: а как же корова рыжая одна?
Вот свинарник – могли: там никого.
Больницу под ковид переоборудовать не могли: там нет больницы.
А вот поезд «Москва – Барановичи» отменить могли. Без этого поезда до больницы в Вязьме доехать нельзя, трактор будет неделю ползти.
Интернет там вряд ли ловит, потому что кому ж он там нужен.
Но казалось – все как раньше: баба Дуня выходит в сени и зовет:
– Пыля-пыля-пыля-пыля! Пыль-лю-лю-лю-лю!..
Так звали кур в ее деревне. Везде «цыпа», а у нас «пыля».
Наверно, уж и нет этой деревни, после детства прошла целая жизнь.
Кстати, чем Ивушки отличаются? Здесь тоже никого – и тут неоткуда ждать помощи. Две-три старушки, которым некуда уехать – каково им здесь в морозы, посреди безлюдья? Так ли страшен им здесь этот ковид?
В лесу
Но в деревне еще куда ни шло, все-таки ты человек в четырех стенах, под крышей, с лампочками, с печкой. У некоторых – коза, куры.
Да, раньше сидели с лучиной и пряли, но теперь-то, теперь-то есть лампочки!
А в лесу, в темноте, в глуши?
Многие животные, конечно, зимой спят. Да и страшно проснуться: выходишь – и ни зоомагазинов, ни света, ни приюта.
Перед тобой снег и черные стволы с ветками во мраке и холоде.
Ты голыми лапами идешь по снегу, проваливаясь. А идти-то некуда.
Лапу сломал – никаких ветеринаров: смерть медленная, мучительная. Быстро подстережет зверь покрупнее и тут же, тут же перегрызет глотку.
Никто не защитит, не укроет, не скажет доброго слова на твоей могиле – да и сказал бы, так ты его не поймешь.
Можно прийти в деревню, там куры.
Но там же и люди с мотыгами и топорами, ведь куры – только при людях, а люди – чтобы убивать, они тебя ненавидят и, не спрашивая, стреляют и режут, чуть только ты вышел на свет, на дорогу. Они орут, какой ты свирепый, а ты не свирепый, ты сам их боишься – ты просто голодный, ты – один.
У тебя нет мозга, ты понятия не имеешь, что скоро весна. Ты просто не можешь этого знать! Ты ощущаешь только эту минуту: возможно, боль и холод – навеки.
Ты рождаешься без надежды, умираешь без покаяния, живешь короткую, мучительную жизнь, полную драк, жестокости и страха. Ты убиваешь сам. И ты не говоришь ни с друзьями, ни с богом – ты понятия не имеешь, как устроен мир. Ты видишь только ужас, который у тебя под лапами.
Луна вроде бы светит – вот, с кем можно поговорить! Круглый светящийся волк. Ты воешь на него, а он светится молча.
Летом полегче, но тебя заживо сжирают насекомые, и некуда от них укрыться, нет рук, чтоб их прогнать из твоих глаз.
Вот тебя не стало; если человек убил – он сдерет твою шкуру на воротник, пустит тело на мясо; если зверь – выгрызет твое тело, оставив его доклевывать падальщикам.
Боятся ли ковида волк и лиса?
Что за глупости, Оля, приходят тебе в голову! Еще напиши, как холодно и трудно бедным рыбам в океане. Не надо, никому это не интересно, никого не трогает, людям важна только собственная жизнь, за нее они убьют миллионы других живых существ.
Волку трудно жить в лесу – а современному человеку трудно нажать shift, чтобы напечатать заглавную букву в своем бессмысленном комментарии. Поэтому он пишет все слова с маленькой.
Трудно ему нажать shift. Ну – трудно! Кому ты говоришь про волка, лису? Кому, а? Сама только что ныла, что в домике для уточки нет душа Шарко.
Ты все это говоришь Пузырю, который сладко спит на теплом пледе? Ну – ему, ладно: говори.
Читай-ка следующий вопрос, и успокойся: дикий зверь не пощадит тебя при встрече, загрызет вмиг, и потом – никто тебя о них не спрашивает!
Вопрос 2
Некоторые признаются, что с детства мечтали преподавать, чувствовали к этому особый дар. А вы? Как вы учились в школе сами? Расскажите об этом.
У меня были педагогические способности с семилетнего возраста. Но преподавать я не мечтала.
Как училась сама? Неровно. Это слово подходит лучше всего.
Спать хочется(раннее детство)
Эх, да какой человек откажется рассказать о своем детстве? Людям уже по полтосу, а они охотно рассказывают, что мама их била крапивой по попе, и эта детская травма сломала их судьбу.
Привычная тема.
Ну что же, вспомню и я далекое детство, и особенно – педагогический талант, который проснулся во мне с первого класса.
Как-то раз, давно будучи взрослой, я подыскивала штатную работу, и мама посоветовала мне позвонить директору огромного завода по переработке чего-то ценного, вроде нефти или руды. А может, они там «Тойоты» мастерили – уже не помню.
Я поразилась этому совету, но позвонила.
Оказалось, директор меня знает.
Он был весьма приветлив и обещал перезвонить, как только освободится то ли место его зама, то ли уборщицы.
Хотелось вспомнить самой, откуда мы знакомы, причем явно очень давно, раз об этом знает моя мама.
И я вспомнила.
Когда мне было семь лет, у одной молодой дамы, маминой приятельницы, родился сын. Только-только родился, ему было недели две живого возраста.
Его укутали, положили в коляску и попросили меня немного его покатать на свежем воздухе.
Сначала мы гуляли хорошо.
Но потом коляска опрокинулась. Сама, разумеется.
Ребенок заорал и стал извиваться на снегу.
Помню свой ужас и колотун.
Я кинула малыша обратно в коляску, как тюк. Сверху лихо побросала подушки, погремушки и одеялки.
И он орал там на дне, уже тише. Это было совсем страшно.
Дрожа, я помчалась с коляской обратно к его легкомысленной мамаше. Казалось, случилось страшное, и он вряд ли выживет.
Орущую кучку я вкатила в квартиру, понимая, что и мне, и младенцу – кирдык.
Но его мама не рассердилась. Она понимала, что няньке от горшка два вершка, что возьмешь. Нет переломов – и ладно! Она уравновешенная была.
Она успокоила своего Сашеньку, покормила, он и уснул.
Самое странное было потом.
Я ей, видимо, понравилась как няня. То ли тем, что бесплатная, то ли тем, что знакомая, то ли тем, что ответственная: все-таки не плюнула и не ушла кататься с горки – подумаешь, мало ли, кто там валяется на тропинке, надоел, визгун.
На меня можно было положиться: я привезла ребенка туда же, откуда увезла.
Так что через пару недель эта мудрая мать снова оставила меня с тем же младенцем дома и, ни о чем не тревожась, упорхнула в парикмахерскую.
И вот я сижу и смотрю на Сашеньку.
И все идет хорошо, я даже стала ему напевать «Рыбки уснули в пруду».
Саша слушает, протягивает ручонку влево, берет бритвенное лезвие, кем-то заботливо оставленное на тумбочке, и начинает его мять. Пальчики его покрываются кровью, и он снова, разумеется, орет.
И я вижу, что сжимает он лезвие крепко, и, если отбирать – он еще пуще порежется.
Поэтому просто начинаю орать вместе с ним.
Мы так орем какое-то время, оба измазываемся кровью, и никого дома нет.
Наконец Саша лезвие роняет. Я его прячу, и мы оба засыпаем в нервном шоке. Не дождавшись мамы.
Вот не помню, дальше я его нянчила – или уже нет.
Этот самый младенец-экстремал и стал директором завода.
Скорей всего, его душа ощущала опасность, связанную со мной, так что он мне не перезвонил.
Однако педагогический талант у меня явно был: я с пеленок приучила Сашеньку, что жизнь – борьба. И результат налицо: человек многого достиг.
Константин Устинович Черненко(история любви)
Как октябренок я интересовалась политикой, читала газеты и смотрела телевизор вместе с бабушкой, которую всегда удивляла одна несостыковка: по словам дикторов и авторов публикаций, мы жили прекрасно, а на улицу выйдешь – стоишь в очереди три часа. «Старому человеку это трудно понять», – говорила бабушка.