Торжество в голосе Рыбачека нарастало, как нарастает музыка в финальных кадрах запутанного фильма, когда все секреты раскрываются и тайное становится явным.
– Ну, усыновил. Ну, фамилию и отчество изменил. Ну, пусть и год рождения подчистил. И что с того? В чем тут навоз?! – Тучка разочарованно откинулся на спинку кресла, провел рукой по лицу, как человек, переживший очередное разочарование. У него были мешки под глазами и красные белки – видно, плохо спал последнее время.
– В том, что Микола Проховыч – настоящий отец кандидата в Президенты – бандеровец, «лесной брат», судимый за бандитизм и отсидевший в тюрьме много лет!
Докладчик скромно замолчал, давая Константину Марковичу осмыслить услышанное. В просторном кабинете наступила мертвая тишина. Тучка потряс головой и снова навалился грудью на стол. Заинтересованность стерла с лица усталость и даже возраст – казалось, он на глазах помолодел.
– Как бандеровец? Это что, можно доказать? Он же, небось, все документы уничтожил?
– Кое-что уничтожил, – кивнул Панас Родионович. – Но весь компромат уничтожить невозможно. Вот он у меня где!
Рыбачек потряс папкой.
– Заявление Марии Тарасовны Проховыч о приеме сына – Ивана Проховыча в заводские ясли, приказы о премировании, потом заявление о перемене фамилии, выписка из лицевого счета... Я тут с десяток таких бумаженций собрал!
– Молодец, Панас! Ай да молодец! Действительно, целую кучу говна раскопал! Вот тут этому выскочке и п....ц придет! – Тучка вскочил из-за стола, нервно пробежался к окну, выглянул, вернулся обратно, возбужденно потер руки. Сейчас он выглядел не как Президент самостийной и незалежной державы, а как обычный мужик, который вдруг, нежданно-негаданно, сорвал крупный куш в лотерею. Но такое впечатление продержалось недолго.
– Только подработать надо все тщательно! – Константин Маркович одернул пиджак, поправил галстук и сел на свое место. Теперь лицо у него было вновь значительным и бесстрастным. «Обычный мужик» исчез. Перед гением компромата вновь сидел Президент страны.
– Не расслабляйтесь, Панас Родионович, – веско произнес он, и Рыбачек сразу сник, почувствовал себя виноватым: недоработал чего-то, что-то упустил...
– Фокин – еще та устрица, – продолжил Тучка. – И в его штабе тоже не дураки сидят! Они от всего откажутся, поднимут крик про провокацию, клевету... Где этот Проховыч? Кто его видел? Может, он давно на том свете? И потом, кто там разберется, с его давней судимостью?
– Разберемся, Константин Маркович, не сомневайтесь, – пробубнил Рыбачек и вновь полез в свою папку, зашелестел бумагами.
– Вот газетка «Луганский комсомолец», от двадцатого октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, – он достал пожелтевший лист, развернул. – В ней статья: «Горькие ягоды лесной молодости». Мол, мятущийся мальчик, по недомыслию, помогал бандеровцам, был сурово наказан за детские ошибки, срок отбыл полностью, а ему до сих пор пенсию не платят. А вот и портрет героя...
Рыбачек осторожно положил газету на стол Президента. Тучка заинтересованно придвинул ее к себе.
– Это хорошо, – тон Президента смягчился. – Газетам народ верит. Мы тоже должны газеты использовать... Вон сколько расписали, на целую полосу...
Он надел модные очки с голубыми стеклами, бегло просмотрел статью, заглянул в конец.
– Черепахин И.С., – со значением проговорил он, многозначительно постукивая пальцем по газете. – Вот пусть этот Черепахин и освещает дальше эту тему. Так достоверней будет...
Гений компромата переступил с ноги на ногу и потупился.
– Пропал он... Неприятности какие-то. Говорят, в Москву подался.
– Ничего найдете, – Константин Маркович резко отодвинул газету, давая понять, что разговор окончен. – Журналист не иголка.
Рыбачек вздохнул. В отличие от времен кагэбэшной молодости его розыскные способности были весьма ограничены. И Президент это почувствовал:
– Свяжитесь с Баданцом, у него есть связи в милиции, они его живо отыщут.
Председатель избиркома взбодрился.
– Есть, Константин Маркович! Разрешите идти?
– Идите. И помните: сейчас от этого, как его... Черепахина, очень многое зависит...
Огромный красно-белый дворец был окружен высоким кирпичным забором и охранялся не хуже, чем резиденция президента Тучки. Сейчас у ворот стояли три запыленных машины с крымскими номерами, которые находились под внимательным контролем нескольких автоматчиков. А руководитель приезжих беседовал в доме с хозяином.
– Нужны снайпер, минер и с десяток «быков» – автоматчики, пистолетчики... – перечислял Ханыков. Ханыков запоминал и кивал.
Никакой путаницы фамилий тут не было: говорил Али Ханыков по прозвищу Хан, а слушал Рашид Ханыков по прозвищу Кнут – его родной брат, который по срочному вызову всю ночь гнал в Киев из Судака.
– Пятерых я привез, пацаны серьезные, не на размен, – ответил Кнут. – Толян вполне может за снайпера сработать... Винторез с оптикой есть?
– Есть, – кивнул Хан.
– Значит, прямо сейчас можем начинать. А взрывника и мясо на размен я сейчас вызвоню. К вечеру приедут.
Они были похожи, как близнецы: узкий разрез глаз, приплюснутые носы, узкие губы, гладкие черные волосы. На самом деле Хан был старше на два года.
– И чего ты не хочешь сюда переехать? – улыбнувшись, спросил старший брат. – Был бы у меня правой рукой – вон как у тебя все четко отработано!
– Ты же не хочешь переезжать ко мне и бороться за крымско-татарскую автономию, – в свою очередь заметил младший.
– Да, каждый на своем месте – это лучше, – согласился Хан. – Во всяком случае, когда мои люди прячутся, лучше места, чем у тебя, не найдешь!
– Это точно, – довольно засмеялся Кнут. – Сейчас у нас огромные поселки и власть туда не суется! Скоро мы заберем свои исконные земли!
– Ты и так их забрал. Сколько у тебя кафешек, гостиниц, заправок? Или мало?
– Конечно, мало, брат! Дедушка Сулейман недаром говорил: «Человек – это животное, которое никогда не наедается!» Но он считал, что каждому достаточно шатра, лепешки, куска сыра или мяса... С тех пор много воды утекло, все изменилось... Кто сейчас довольствуется лепешкой?
Хан махнул рукой.
– Тебе надо было стать философом, а не... бизнесменом! Значит так: ты живи у меня, твоих людей разместят на нашей базе. Завтра мои бойцы развезут их по «точкам». А снайпера оставим, возможно, удастся сегодня подловить этого пса...
Рашид покачал головой.
– Мне лучше быть с моими людьми.
– Перестань, брат! – обиделся Али. – Останься, отдохнем, поговорим! Мы редко видимся, это неправильно. Дедушка Сулейман такого бы не одобрил...
Кнут задумался, но потом махнул рукой:
– Ладно, пусть так и будет. Пойдем, я им скажу...
– Чего зря ноги бить? Позвони. А мои бойцы их сопроводят куда надо...
Рашид криво усмехнулся.
– Они так не уедут. Если не увидят меня, то перебьют всех и сожгут дом...
Али покачал головой.
– Дом я недавно построил. Лучше выйди на веранду и скажи им все сам...
Кнут отодвинул большую стеклянную дверь, проклеенную пулестойкой пленкой, подошел к перилам, гортанно крикнул на родном языке, чтобы все, кроме Толяна, уезжали. И вдруг упал навзничь, одновременно что-то ударилось о стекло.
Хан подумал, что брат оступился, и бросился было на помощь, но тут же заметил, что под головой Рашида расплывается кровавое пятно, и замер, будто наткнулся на прозрачную стену. Настороженно мечущийся взгляд остановился на маленьком кусочке металла, пробившем стекло и повисшем в растянутой защитной пленке, как запутавшийся в паутине шмель. Снайпер! Он во весь рост упал на пол, разбив губы и подбородок.
– Огонь! Стреляйте, идиоты! Убейте эту суку! – истерически кричал Хан, размазывая кровь по лицу.
Степан настолько спокойно вывел закованного в наручники Черепахина средь бела дня на улицу, что наблюдавший за подъездом Дмитрий Петрович решил: журналист арестован. И хотя конвоир был мало похож на оперативника, а водитель, посадивший Ивана в видавший виды черный «Форд», – еще меньше, это не изменило первого впечатления: в последнее время милиционеры все чаще похожи на бандитов, а бандиты – на милиционеров.
Всполошенный Дмитрий Петрович стал звонить Шишлову, тот не отвечал, наконец удалось соединиться с Кариной.
– Быстро возвращайтесь, – выслушав, приказала та. – Как бы и вас не упаковали! Будем из Москвы разбираться!
Два раза повторять не потребовалось – через двадцать минут «Волга» с московскими номерами выкатилась из города и взяла курс на север.
А Черепахина привезли в уже знакомый спортивнооздоровительный комплекс под терриконами закрывшейся шахты Глубокая. На этот раз его завели не в банный отсек, а в большой кабинет, обставленный дорогой мебелью, явно не вязавшейся с убогостью здания, плесенью в углах вестибюля и неистребимым запахом сырости из-под пола.
Развалившись в глубоком кожаном кресле, Семиног прихлебывал виски из наполненного льдом коньячного бокала. Напротив, через низкий полированный столик, в таком же кресле сидел незнакомый человечек с крысиным лицом и тонкими, крысиными усиками. Перед ним тоже стоял наполненный бокал, но он к нему не притрагивался.
– Добегался, Черепок? – криво улыбнулся Семиног и, отставив свой бокал, поднялся ему навстречу.
– Ну, расскажи, как ты Ужа и Михайлу завалил? – Он подошел вплотную. В круглых, заплывших глазках плескалась ненависть. – И куда трупы спрятал? Мы ребяток даже похоронить с почетом не смогли... У нас так не принято!
– Как бы я их... завалил? – Иван с трудом произнес слово, которое никогда не присутствовало в его лексиконе. – Я...
Сильный удар сбил его с ног.
– Сейчас за все ответишь, сука! – прошипел Семиног, с трудом беря себя в руки. – Но вначале нашему старшему другу кое-что расскажешь...
– Да я просто убегал! А они за мной гнались и в террикон провалились, – с надрывом сказал Черепахин. Руки у него были скованы за спиной, и сесть удалось только с третьей попытки.