Цепь этих дней рассыпалась на звенья разорванных, не связанных один с другим эпизодов. Теперь это меня не удивляет. Я видел бой «от сих до сих», на крохотных участках, многие тысячи которых сливались в линию фронта. Я не знал, что делается в пятидесяти, ста шагах от нас, и это было закономерно, потому что солдатский кругозор – считанные метры перед тобой и вокруг тебя. Кругозор определил степень ответственности: я отвечал за свою жизнь и жизнь непосредственно окружавших меня товарищей, как и они – за мою. И если фронт неумолимо двигался к Берлину, если могучую лавину советских войск уже ничто не могло остановить, то наши отдельные солдатские жизни могли оборваться в любую секунду: они зависели от слепых случайностей.
Из первого настоящего боя мне в память почему-то особенно сильно врезалась одна деталь.
Когда мы побежали за танками, у меня распустилась обмотка. Я заметил это лишь тогда, когда упал, зацепившись за что-то. И еще я заметил испуганные глаза Володи, обернувшегося на мой крик: он подумал, что меня ранило. Володя помог распутать обмотку и впервые за время нашей дружбы коротко и грубо меня обругал, но я нисколько на него не обиделся. Пригибаясь, стреляя на ходу в белый свет, мы бежали за танками, многие падали и не поднимались, а мы продолжали бежать. Танк, за стальной спиной которого мы укрывались, вдруг завертелся на месте, выпуская из-под себя быстро уползающую гусеницу, а из люков с автоматами в руках выпрыгнули два танкиста.
– Живы остальные?– на бегу спросил Володя.
– Живы, пушка целая, пусть стреляют!
– Айда с нами!
Переднюю траншею уже утюжили танки, а над дальней, второй, поливая ее огнем, проносились ИЛы.
– За Ро-о-дину!
– Ура-а-а!
Мы ворвались в траншею, в ней повсюду валялись убитые, изувеченные немцы. Только из амбразуры полуразрушенного дота неожиданно загавкал пулемет, и Володя швырнул в разорванный бетон одну за другой гранаты.
– Впере-ед!
Направо занимался пожаром сосновый лес, его и предстояло брать нашему полку. Здесь, кажется, стреляло каждое дерево – лес был до отказа насыщен немцами. Самое опасное – врытые в землю бронеколпаки: гранаты их не брали, а танки не всегда замечали. И еще мины, выскакивавшие из земли и осыпавшие солдат шрапнелью. И хитро замаскированные дзоты и в траншеях и окопчиках немцы, сражавшиеся с яростью обреченных.
Лес мы очищали сутки. Мы продвигались от дерева к дереву, падали, стреляли, бросали гранаты и отвоевывали метр за метром короткими перебежками. Потом мы научились делать так: помогали артиллеристам протаскивать орудия, и они расстреливали бронеколпаки и дзоты прямой наводкой. Много людей погибло в этом лесу.
Комбат Макаров погиб так.
Мы атаковали одинокий домик лесника – здесь находился штаб немецкой части. Немцы, четыре офицера, отстреливались до последнего патрона: рожки в их автоматах и обоймы пистолетов оказались пустыми. Эти четверо убили нескольких наших товарищей, но командир полка приказал любой ценой взять штабных «языков», и это спасло немцам жизнь. А комбату стоило жизни.
Он первым вбежал в домик, и ему досталась последняя очередь из автомата.
Юра Беленький, перепрыгнув через тело Макарова, ударом приклада раздробил убийце челюсть. Но немец, наверное, живет и сейчас со вставными зубами и думать забыл о могучем, богатырского сложения сибиряке-комбате, который спас ему, проклятому фашисту, жизнь и поэтому погиб за три недели до конца войны.
Теперь я знаю, что это чушь – будто перед мысленным взором гибнущего человека проходит вся его жизнь.
Когда немец пытался пристрелить меня в блиндаже, я так растерялся, что вовсе ни о чем и не думал.
Когда Володя попал ботинком в треснувший пень и никак не мог высвободить ногу, в трех метрах от него плюхнулась на траву граната с деревянной ручкой. Она не взорвалась, и Володя остался жив. Я спросил его, о чем он успел передумать в эти секунды. Володя удивленно пожал плечами.
– Материл ботинок,– откровенно признался он.
Я потом задавал такие вопросы многим товарищам. Почти каждый фронтовик когда-нибудь был на волосок от гибели, но никто мне не ответил, что в роковое мгновенье перед его глазами проносились картины детства, или свадьбы, или первого поцелуя с любимой.
А через несколько минут погиб Кузин – из-за своей жадности. Он зашнырял по домику и выволок во двор роскошный кожаный чемодан.
– Не открывай!– дико закричал Виктор Чайкин.– Ложись!
Кузин не послушался и рванул крышку. В чемодане оказалась мина-сюрприз натяжного действия.
Самые страшные два часа: наш батальон слишком углубился в лес и попал в окружение. Мы поняли это, когда новый комбат Ряшенцев приказал прекратить продвижение и занять круговую оборону. Какое счастье, что мы успели выйти из леса на широкую, в редких кустах поляну – нас бы перестреляли как кроликов. А теперь на эту поляну, плюясь снарядами, выползли восемь немецких танков, а за ними шли фашисты, стреляя из прижатых к бокам автоматов.
А наши орудия остались позади, и гранаты были на исходе. И некуда было податься – батальон оказался в огненном кольце.
Нас спасло то, что поляна была минирована, и танки продвигались по проходам слишком медленно, буквально с черепашьей скоростью. И до нас они не дошли: их расстреляли ИЛы, которые в те дни непрерывно кружились над плацдармом. Это было чудесное зрелище: ИЛы, чуть не задевая верхушки сосен, проносились над поляной, поливая огнем танки, делая крутые виражи, и вновь возвращались. Из восьми танков успел удрать лишь один, остальные горели и взрывались.
И еще в одном нам повезло: у немцев не оказалось орудий, а минометы в лесу не так опасны, как на открытом месте, многие мины до нас не долетали – наталкивались вдали на стволы и ветви сосен.
Справа от нас, за проселочной дорогой, лес горел, и оттуда несло жаром. Виктор на всякий случай приказал нам, пятерым, следить за этой стороной и не ошибся: именно оттуда, закопченные и страшные, нас атаковали фашисты. Их было человек пятьдесят, а нас не больше двадцати – все, что осталось от первого взвода. Но немцам еще надо было перебежать дорогу, где пулям ничто не мешало, и это уравняло шансы. Мы, пятеро, перекрыли дорогу шквалом очередей. В расположение взвода просочилось десятка два немцев, остальным пришлось так плохо, что только врагу и пожелаешь. В горящем лесу они оставаться не могли и один за другим, задыхаясь от дыма и гася на себе тлеющую одежду, выскакивали на дорогу, где их ожидала смерть.
Мы тоже задыхались и кашляли, на нас летели горящие ветви, но все же это можно было терпеть. Потом мы бросились на помощь своим ребятам, которые схватились с фашистами врукопашную. Но те оказались неполноценными противниками: они слишком наглотались дыма, и слезы застилали им глаза. Я запомнил одного огромного рыжего немца, он расстрелял все патроны и размахивал автоматом как дубиной. Он остался один, его легко можно было пристрелить, но Виктор решил брать «языка». И вдруг Володя неожиданно мастерски… залаял! Немец испуганно присел, а на него со всех сторон навалились и скрутили.
И мы искренне, от души хохотали – единственный раз за эти три дня.
В нашей роте оставалось человек сорок, и чуть ли не целый день ею командовал гвардии сержант Виктор Чайкин. Мы брали деревню штурмом, прямо из леса. Мы сначала и думать не думали, что это деревня – уж очень ее дома не похожи на наши деревенские хаты. Кирпичные особняки с остроконечными, уложенными красной черепицей крышами, асфальтированная улица, водонапорная башня – какая же это в нашем понимании деревня?
Здесь я увидел, что может наделать фаустпатрон.
Первыми на деревню пошли тридцатьчетверки, а мы бежали за ними. Вдруг несколько танков вспыхнуло, а с одного с грохотом слетела башня – внутри взорвались снаряды. Остальные танки, не снижая скорости, разъехались по дворам, проходя постройки, как нож сквозь масло. А мы стреляли в фаустпатронников, о которых знали только понаслышке, и никак не могли поверить, что из этих простых, вздутых на одном конце труб, можно подбить танк. Потом мы окружили танки и молча смотрели на темные, правильной формы дыры, в которые свободно влезал кулак. Если бы танкисты не поторопились и взяли, как предлагал им майор Локтев, на броню автоматчиков, фаустпатронники вряд ли смогли бы уничтожить четыре машины…
В этой деревне мы проспали несколько часов беспробудным мертвым сном. Нашему взводу достался богатый дом, и мы, не остыв от боя, поначалу ходили из комнаты в комнату, удивляясь чужому быту. В большом книжном шкафу с разбитыми стеклами стоял длинный ряд: «Майн кампф» в разных переплетах, богато иллюстрированное издание о немцах в Париже, разные книги неизвестных мне авторов и мои любимые «Три мушкетера»– черт побери!– на немецком языке. Как я жалел, что учил в школе английский!
Пока я рылся в шкафу, а Митрофанов швырял кинжал в большой портрет Гитлера, Володя выволок из погреба несколько банок компотов и окорок, велел нам подождать и вскоре вернулся, таща за собой на поводке скулящую собаку.
– Для проверки,– пояснил Володя и бросил псу кусок окорока. Голодный пес проглотил его, почти не разжевывая, завилял хвостом, жадно съел еще один кусок и вылакал из тарелки компот.
– Налетай, славяне!– провозгласил Володя, и мы, не ожидая нового приглашения, дружно принялись за немецкие харчи.
Наелись и повалились кто куда: на кровати с пуховыми перинами, на диван, просто на пол, и заснули, как я уже говорил, беспробудным мертвым сном.
Нас разбудил Сергей Тимофеевич. Пока мы с Володей протирали глаза, он из фляжки наполнял бокалы красным вином.
– Через несколько минут все равно подъем,– извиняющимся голосом проговорил он.– Я рад, что вы живы, выпьем за победу, друзья мои.
Мы выпили. Сергей Тимофеевич был небрит, и седая щетина очень старила его похудевшее лицо. Через расстегнутый воротничок проглядывали белые бинты.
– Вы ранены?– хором вскричали мы.
– К счастью, очень легко, – ответил Сергей Тимофеевич.– Осколком гранаты, но его уже вытащили. Я все о вас знаю, только что говорил с Виктором. Когда дойдем до Шпрее, нас, наверное, отведут на переформирование. Локтев сделал меня своим переводчиком и не отпускает ни на шаг. Он умница и храбрец. Во время атаки штаба немецкими автоматчиками – не только ваш батальон, все мы были в окружении!– он показал себя хладнокровным и умным солдатом. Володя, Ряшенцев представил к орденам Виктора, Юру Беленького и тебя. Я горжусь тобой. Миша, держись Володи, и у тебя все будет хорошо. Дайте я вас обниму и побегу – отпросился на три минуты.