Сила была на их стороне
— тридцать пионеров как на подбор, против наших двадцати семи, среди которых
— пятеро малышей. Но на нашей стороне была правда, а кроме того, деревенские мальчишки. Все бывшие садолазы сбежались на этот шум и стояли на опушке парка внушительной стенкой. В случае чего, стоило нашим ребятам мигнуть, и наш могучий союзник
— деревенская беднота сказала бы свое слово.
Садолазы с пристрастием наблюдали нашу войну, сочувствуя, конечно, нам. У них давно руки чесались. И мы все время опасались, как бы их непрошеное вмешательство не превратило нашу игру в настоящую драку.
«Опытно-показательные», очевидно, поняли это и, встав строем против наших шалашей, стали хором выкрикивать:
— Не-пра-виль-но! Не-пра-виль-но!
Тогда и я выстроил своих, и наши начали скандировать:
— До-лой войну! Мир! Мир!
Теперь нам не стыдно было произнести первым слово «мир», ведь мы победители.
Так мы перекликались бы довольно долго, и ребята уже стали переходить к дразнилкам, показывая друг другу языки и кукиши, но тут вышла вперед Вольнова и решительно направилась к нам. Я поторопился навстречу.
— Это не по-товарищески! — сказала она сквозь зубы. — Отдавайте наше знамя. Украли, как вагонные воришки. Вытащили веревочкой. Это не победа. Это не война.
Я бы очень рассердился, если бы не взглянул на нее пристальней.
Вольнова чуть не плакала. Мудрая, разумная София едва сдерживалась, чтобы не разреветься по-девчоночьи!
Губы ее кривились, и глаза застилали слезы.
— Соня, — сказал я, — надоела нам эта война, давай мириться!
— Нет, это не по правилам! Не по правилам! — твердила она, ломая себе пальцы.
— Как же не по правилам? Мы применили военную хитрость
— и только. По всем правилам военного искусства.
— Нет, нет, нет!
Видя, что Вольнова не успокаивается, я решительно взял ее за руки и сказал:
— Соня, пойми, мы не могли больше воевать. Нам некогда. Сад надо караулить. Продовольствие добывать. Мы были вынуждены пойти на хитрость… Ну, давай покончим всю эту игру почетным миром. Сядем вот здесь, на нейтральной почве, вместе с советами отрядов, произведем размен галстуками, пленными. Устроим объединенный парад.
— А зачем, зачем вы пронесли наше знамя склоненным перед вашим? Зачем!
После моего ласкового тона она еще больше раскисла и говорила это, сдерживая рыдания.
— Ну, прости, Соня, я не знал, что это тебя так обидит… Ну, возьми себя в руки…
После этих слов она не только не успокоилась, а вдруг всхлипнула, как маленькая, и так заревела, что крупные слезы прямо брызнули, как давно собиравшийся дождь.
Это было ужасно, стыдно, нелепо. Я готов был либо провалиться под землю, либо вознестись на небо, лишь бы не стоять рядом с ней под взглядами наших ребят и деревенских союзников.
Закрывшись рукой, Вольнова села на землю, и это позволило мне несколько выправить положение. Я подал громкую команду:
— Советы отрядов
— сюда! Горнисты и барабанщики
— ко мне!
И ребята обоих отрядов послушались.
Когда они сыграли «внимание», я объявил, что мирные переговоры начинаются, и пригласил советы отрядов сесть в один круг.
За всеми этими действиями ребята отвлеклись, а тем временем Вольнова успокоилась и овладела собой.
Делая вид, что ничего особенного не произошло, я дал оценку нашей войне, похвалил обе воюющие стороны и предложил заключить вечный мир. Мое предложение было принято.
Затем мы устроили общий парад, отдали одинаковые почести обоим знаменам и вместе отправились купаться.
В воде началось такое веселье, столько поднялось смеха и столько брызг, что натянутые отношения между нашими ребятами сразу кончились. Мир оказался более достижимым, чем я думал.
Я все поглядывал на Софию. Она все еще была невесела и задумчива. Я впервые видел на ее невозмутимом челе какое-то раздумье, в движениях неуверенность. Вспомнил, как она вдруг всхлипнула, как маленькая, и в сердце моем что-то потеплело. Я пожалел Вольнову.
Я понял, чего ей стоил этот взрыв, как тяжело ей было перебороть униженную гордость. Как трудно ей будет, если в жизни не все будет по ее желанию, не все по ее воле, не во всем она будет лучше всех.
Очевидно, сегодня «сверхчеловек», живущий в ней, потерпел великое потрясение.
Желая помочь Софии снизойти к простым человеческим отношениям, я как можно ласковей сказал:
— Сплаваем на тот берег. Только не для соревнования. Просто так, для удовольствия.
Она молча кивнула голубой шапочкой, и мы поплыли.
Плыли спокойно, не торопясь, наслаждаясь, и мне казалось
— впервые наши чувства одинаковы.
В реку вдавался небольшой песчаный мысок. Мы позагорали на нем некоторое время молча.
Вольнова сняла резиновую шапочку и стала сушить волосы.
Я разглядывал ее сквозь прикрытые ресницы, еще и еще раз удивляясь, что на свете могут быть такие красивые люди.
И странное дело
— чем больше я вглядывался в ее красоту без единого изъяна, тем больше я отстранялся, словно отходил подальше, разглядывая статую или картину.
Вдруг я вздрогнул. София улыбнулась. Улыбнулась впервые за все время нашей дружбы-вражды. До сих пор она либо сердилась, либо смеялась, либо оставалась невозмутима, но никогда не видел я на ее лице улыбки. Это было так удивительно, что я затаил дыхание, не кажется ли мне, не спугнуть бы… Улыбка как-то необыкновенно смягчала, делала человечным и милым ее строгое лицо.
— Странно, — сказала она, удерживая на лице улыбку, — ты знаешь, как странно, я видела тебя сегодня во сне.
Такие слова, не имеющие отношения ни к какому практическому делу, ни к спору, очевидно, она тоже произнесла впервые.
Я молчал, совершенно ошеломленный.
— Вот странно, — повторила она. И тут же, словно спохватившись: — Ты только не зазнавайся!
Я не понял, отчего же мне зазнаваться. Может быть, во сне она драла меня за уши или положила на обе лопатки!
— Соня, — сказал я, — почему ты сегодня так обиделась? Ведь я же не обиделся, когда ты при всех курсантах победила меня, помнишь?
Улыбка мгновенно исчезла с лица Вольновой. Его вдруг исказила некрасивая гримаска:
— Когда в наше время женщина в чем-либо побеждает мужчину
— это прогрессивно, ты понимаешь? А когда мужчина берет верх
— это отрыжка старого. Торжество атавизма! Контрреволюция!
Тут меня так и подбросило с песка, словно карася на горячей сковородке.
— Нет, ты соображаешь, что ты говоришь, Соня! Значит, ты плакала оттого, что в моем лице видела унижающего тебя контрреволюционера, так надо понять?
— Да, да, да! Если мужчина даже в любви принижает женщину, такая любовь контрреволюционна… И если ты такой, то ты тоже…
— Постой, значит, если бы я любил тебя, я бы должен был нарочно проиграть тебе эту войну? Стать изменником своему отряду, предать товарищество, как Андрий ради панночки? Нет, Соня, если человек ради любви изменяет революции, вот такая любовь контрреволюционна!
— А если это красная панночка? Панночка-большевичка? Тогда что?
— Ну да, если человек из белого стана из-за такой перейдет в красные ряды, но если из-за нее он будет предавать друзей и товарищей
— к чертям такую панночку!
— На другое ты не способен!
Мы начали снова ссориться. Пионерские горны, заигравшие отбой купанию, позвали нас на тот берег и окончили наш спор.
Когда мы одевались, из кармана Вольновой вдруг выпал орех-двойник. Она торопливо сунула его в карман блузки, взглянула на меня как-то странно, словно испугалась, что я замечу.
Как нас удивили французы
Послышалось предупредительное позванивание из «орлиного гнезда». И на мой вопрос, что там видно, дозорный прокричал:
— Курсом на лагерь семеро неизвестных. Две женщины. В штанах. С фотоаппаратами!
Когда они подошли поближе, я сразу понял
— иностранцы. Еще издалека послышался частый, звонкий говор, не похожий на русский. Увидев наш лагерь, неизвестные вдруг припустились вперегонки, и первыми ворвались к нам женщины с веселым криком:
— Салют! Салют! Как это зовут? — уставились на шалаши и тут же начали фотографировать.
— Ша-ла-ши… О, как хорошо! — А сами щелк, щелк, стараясь заснять наших мальчишек и девчонок на фоне диковинных дикарских жилищ.
Подоспели мужчины и приветствовали нас сжатыми кулаками. Значит
— свои, это приветствие «Рот Фронт».
Подбежал запыхавшийся круглолицый толстячок в берете и объяснил:
— Ребята… Это к вам французские коммунисты
— посмотреть, как живут русские пионеры…
— Морис, — указал на свою грудь худощавый блондин.
— Жак, — указал на свою раскрытую грудь плотный шатен небольшого роста.
Я всегда думал, что французы должны быть черные, и удивился, что по внешности они мало отличаются от русских, только говорят не как мы. На француза больше всех был похож курчавый толстячок, но он оказался редактором журнала «Пионер» Добиным. В объемистом портфеле у него были свежие номера журнала, пахнущие типографской краской и бутербродами.
— У нас есть другой лагерь
— опытно-показательный, настоящий, вон там, на горе, — сказал я ему потихоньку.
Редактор рассмеялся:
— Ничего, ваш интересней. Французов детскими пансионами не удивишь, а вот таким… Ну, словом, пошли купаться!
Купание с французами удалось на славу. Купались они весело, все время шутили и смеялись. Ловили в воде друг друга, пойманного хватали за ноги и за руки и, раскачав, бросали в воду.
В этой игре приняли участие и пионеры.
Морис и Жак устроили для ребят живую вышку. Встали в реке, взявшись за руки, ребята вскакивали на их сцепленные руки и, подброшенные, как из катапульты, звонко шлепались в воду.
Потом на лужайке играли в чехарду. Прыгали одинаково ловко и мужчины и женщины. Не отставали и наши длинноногие Костя, Рита и Катя-большая.
Забавно получалось и у Добина. Он не решался перескочить через спины французов из-за своего маленького роста и, разбежавшись, опирался на спину, отскакивая вбок козликом.