– Сильная история. Что-нибудь интересное Рей рассказал?
– Вообще-то, нет. То же самое, что Кейси говорит и другие оптовики-пророки: что эпоха Рыб подкатывает к концу своих двух тысяч лет и ожидается Большой Финал, и произойдет он в последнюю четверть нынешнего века. Рей-Торл называл его Аподозисом, а Енох – Говнодуем.
– В последнюю четверть?
– Плюс-минус пара десятилетий. В общем, скоро. Вот почему адепты Кейси придают такое значение этому тайному залу. Считается, что он хранит записи о прошлых говнодуях и некоторые полезные советы, как их пережить. Однако…
Я подозревал, что не об этом говорит Малдун с коллегами-египтологами в университете.
– …однако чтобы найти его, все должно правильно совпасть – ты, время, положение Земли и эта чертова кискина лапа.
Глядя на черный силуэт башки Сфинкса, он наизусть процитировал самое знаменитое прорицание Кейси: «Он находится на месте, когда солнце поднимается из вод, линия тени (или света) ложится между лапами Сфинкса, который был позже поставлен как часовой или страж, и к нему нет доступа через соединяющие камеры от лапы Сфинкса (правой лапы), пока не исполнилось Время, когда перемены должны быть активны в сфере человеческого опыта. Тогда между Сфинксом и рекой».
Это самое пророчество и погнало меня к пирамиде из Виргиния-Бич. В библиотеке Кейси все его знали. Каждый раз, когда я говорил, что еду в Египет, пожилые дамы с голубыми прическами и патлатые бывшие хиппи откликались одинаково: «Искать Зал Записей, да?»
– И Сфинкс не единственный страж, – продолжал Малдун. – В «чтениях» упоминались целые отряды «часовых», или «хранителей», или «сторожей» вокруг потаенного зала. То есть буквально повсюду. Все это плато – геодезический феномен, охраняемый армией специальных призраков.
Я поежился от ветра. Малдун встал:
– Мне надо возвращаться в Каир, если хочу завтра поспеть к восьми часам. – По-прежнему глядя на Сфинкса, он застегнул джинсовую куртку. – Знаете, сюда приезжала искать женщина из А. И. П. После долгой волокиты ей позволили бурить перед передней правой лапой…
– Она что-нибудь нашла?
– Ничего. Как она выбрала эту точку на полутора километрах между лапой и рекой, она не объяснила, но, сколько ни бурили, – сплошной камень. Она была весьма разочарована.
– А призрачные стражи, они ее не потрепали?
– Этого она тоже не сообщила. Но в итоге вышла замуж за чехословацкого посла.
Малдун сунул руки в карманы и ушел в темноту, сказав, что встретится со мной «букра филь миш-миш». Эту фразу часто слышишь в Каире. Я вспомнил объяснение Джека: «Это арабский вариант маньяны, только менее определенный. Означает: „Завтра, когда поспеют абрикосы“».
Оставшись в одиночестве, я стал припоминать, что мне известно о геодезических феноменах. Вспомнил, как ездил к Стоунхенджу и в день зимнего солнцестояния наблюдал, как солнце восходит в просвете между двумя столбами прямо передо мной. Я знал, что ровно через полгода оно будет подниматься между двумя столбами точно справа от меня, и это заставляло напрягать ум: пытаться представить себе, где ты находишься по отношению к солнцу, учитывая наклон земной оси, положение Земли на орбите, – где находится это единственное место на земном шаре, этот круг из доисторических камней, между которыми солнце восходит таким образом в дни двух солнцестояний.
Я знал, что пирамида построена в подобном месте – в одной из акупунктурных точек физической планеты, – но, сколько ни старался, не мог представить себе планетной ориентации, как было в Стоунхендже.
Во-первых, я все еще был дезориентирован этим чувством исчезающих измерений – все по-прежнему казалось плоским, даже затылок Сфинкса, – а во-вторых, никак не мог убедить себя, что я здесь один. Казалось, что есть кто-то близко – и приближается! Две сотни египетских фунтов у меня в кармане вдруг забибикали, как буй, и я уже стал озираться в поисках оружия; но тут голова Сфинкса вдруг осветилась и голосом Орсона Уэллса, возведенным в десятую степень, провозгласила:
– Я… Сфинкс… Я… очень… стар.
Он гремел под аккомпанемент вердиевской «Аиды», а Хефрен осветился роскошным зеленым светом, маленький Микерин расцвел голубым, и Большая пирамида озарилась надлежащим золотом.
Это было световое шоу для публики, собравшейся у подножия плато. Батареи прожекторов, скрытые в надгробьях и мастабах, заливали пирамиды светом, медленно меняя краски, а Сфинкс громогласно вещал на английском. Я случайно попал как раз на английский вечер. Представления шли по очереди на французском, немецком, русском и арабском.
В золотом свете я вдруг увидел фигурку, присутствие которой ощущал, – человек сидел на корточках на блоке известняка метрах в тридцати и наблюдал за мной. Воспользовавшись освещением, я встал и скорым шагом двинулся вокруг Большой пирамиды. Я не оборачивался, пока не вышел на дорогу. Он шел за мной по пятам.
– Добрый вечер, мой друг. Очень приятный вечер, да?
Он ускорил шаг и поравнялся со мной. На нем была синяя джелабия и стоптанные полуботинки без носков.
– Меня зовут Марадж.
Ударение на первом слоге, и «же» чуть смягченное: Мах-Раджжь.
– Извините меня, но я слышал, вы желаете купить гашиш? Пять фунтов, вот столько.
Он сложил пальцы в колечко и улыбнулся сквозь него. Лицо его, угловатое и сметливое, цветом и фактурой напоминало полированный орех; под аккуратными черными усиками блестели мелкие белые зубы. Блестели глаза в паутине веселых морщинок. Старое веселье. Я дал бы ему лет сорок, хотя можно было и семьдесят, а ростом он был меньше моего тринадцатилетнего сына. Семеня рядом со мной, он будто едва касался земли. Когда я наконец отдал пятифунтовую бумажку и пожал ему руку, закрепляя сделку, его пальцы просыпались из моей ладони, как песок.
На краю ауды есть открытый ресторанчик. Я сидел там, пил турецкий кофе, смотрел на пирамиды, менявшие цвет. Когда они погасли и замолчал Сфинкс, я расплатился и вышел. Я прождал там почти час. Он сказал – через двадцать минут. Но я знаю правила, они международные, все равно, где ты – в Танжере, Тихуане, Норт-Биче или Новато, – не платить, пока не увидишь товар. Через двадцать минут… Когда абрикосы поспеют.
Но как раз когда я выходил из ресторана, на темной дорожке к поселку показалась стремительно движущаяся фигурка в синем. Запыхавшийся и потный, он сунул мне в руку пять тугих бумажных пакетиков размеров с одиннадцатимиллиметровый патрон. Я ковырнул один ногтем большого пальца.
– Мне пришлось идти дальше, чем я думал, – извинился он. – А? Хороший? Пять порций – пять фунтов.
Я понял это так, что товар стоил ровно столько, сколько я ему дал, – а за труды ничего не осталось. Поднятое ко мне лицо искрилось от пота. Доставая бумажник, я подумал, что в свертках вполне могут быть пять козьих катышков.
Он заметил мое сомнение и пожал плечами:
– Как хотите.
Я дал ему два американских доллара, на черном рынке стоившие примерно полтора фунта. Осмотрев бумажки, он улыбнулся, давая понять, что оценил мою догадливость, если не щедрость.
– В любой вечер, на этом углу. Спросите Мараджа. Все знают, где найти Мараджа. – Блестя глазами, он снова просеял свою ладонь через мою. – А ваше имя?
Я сказал, хотя все еще не избавился от подозрений: кинул он меня, или сдаст, или и то и другое, как делают, по слухам, торговцы в Тихуане?
– Де́бри? Дебри́? – Он забавлялся, переставляя ударения. – Спокойной вам ночи, мистер Дебри.
И его смело в темноту.
Пакетики, оказалось, свернуты так туго, что в отеле мне пришлось воспользоваться складным ножом. В конце концов я выковырял коричневую картечину самого мягкого, самого нежного гашиша, какой мне попадался в жизни – и, может, больше не попадется, при том сумасшествии, которое творится в Ливане.
Здесь возобновляется мой дневник.
17 октября, четверг. Первый день в «Мена-хаусе». Замечательная гостиница. После могучего завтрака и нескольких чашек крепкого кофе мы направляемся на плато. Там уже праздничная толпа; люди лезут на пирамиду со всех сторон, как пестрые муравьи на муравейник, но не до самого верха. Они поднимаются на несколько рядов кладки и сидят среди камней, закусывая соленой рыбой и фруктами, или бродят по ауде; в глазах – жажда действия. Их тянет ко мне и Джеку, как будто мы намазаны медом.
Невозможно фотографировать и писать почти невозможно. Они обожают наблюдать за процессом – наблюдать, как рука водит ручкой по странице, а их руки повторяют в воздухе каллиграфию справа налево, словно выдавливают на глиняной табличке.
Мы с Джеком поднимаемся примерно на двадцать ступеней-блоков и оттуда, из ниши, смотрим на калейдоскопическое коловращение толп. Джек удивляется:
– Я приезжал сюда после Рамадана десять лет назад – и ничего подобного не было. Это из-за прошлогодней победы над Израилем. Они горды и чувствуют себя достойными предстать перед этой штукой.
По камням взбирается полицейский в белом мундире с ремнем в руке. Он накидывается на детей, которые лезли наверх, чтобы наблюдать за нами. Они, визжа от восторга, бросаются врассыпную. Он останавливается, тяжело дыша. Джек спрашивает, почему такая суета из-за детей. Тот что-то объясняет по-арабски, потом, крутя ремень, устремляется за другой ватагой, лезущей вверх.
– Он говорит, вчера ребенок упал и разбился насмерть. Сегодня у каждой стены дежурят по десять полицейских.
– Не понимаю, разве это так опасно? Ну, балуются ребята.
– Нет.
Он сказал, вот уже тридцать лет каждый Рамадан здесь гибнут дети. В прошлом году разбились девять ребят. Он почтительно просит нас спуститься или войти внутрь, чтобы других не подвергать смертельной опасности.
У норы – билеты по пятьдесят пиастров. Это так называемый туннель Аль-Мамуна. Мы доходим до гранитных пробок и ждем, когда коридор освободится от спускающихся вниз паломников, потных, с ошалелыми глазами. Надо учесть, что все они египтяне, а не туристы, и снаружи температура – градусов тридцать восемь в отличие от постоянных здесь двадцати. Снаружи никто из них не потел.