– Добрый вечер, мистер Д’Бри.
Маленькое лицо его блестит так близко, что я сперва принимаю его за сам огонь. Искры гашиша летят во все стороны.
– У вас не получается буль-буль в такой хороший вечер?
Отвечаю, что нет, уже получается. Последний пых, и мы видим, что чашечка пуста. Я выбрасываю пепел в темноту. Марадж говорит, что очень извиняется, но пойдемте с ним, там есть курить гораздо лучше, чем буль-буль. Что он имеет в виду – косяк? Гашиш в кальяне – очень элегантно, но косяк тоже был бы кстати…
Марадж приводит меня к одному из надгробий на склоне плато – там, где оно спускается к поселку. Открытая дверь цедит тусклый свет. На подходе Марадж останавливает меня, взяв невесомой рукой за локоть.
– Это мой друг, – шепчет он. – Молодой парень из пустыни. Но уже охраняет этот угол. Очень хорошее место. Но он беспокоится. Он не дома. У вас есть гашиш?
– С табаком мешать не будете? Я не курю, от сигарет у меня горло дерет.
– Нет, не будет драть. Мягкий-мягкий, из Финляндии. Увидите.
Он подходит к двери, и в эту же секунду оттуда появляется безликая фигура с карабином – выяснить, что за шум. Свет становится ярче, они стоят на свету и разговаривают. Лицо нашего парня из пустыни в тени. Я различаю винтовку, старый американский «спрингфилд» 7,62 мм, оставшийся от битвы при Бордо, и я вижу, как его руки гладят винтовку, но лица его не вижу.
Марадж подводит его. Называет ему мое имя, но его имени не называет. И мы не обмениваемся рукопожатием. Он не заговаривает. Тюрбан на нем заштопанный, растрепавшийся от старости, хотя самому ему на вид сильно меньше двадцати. Но не мальчик; возможно, никогда не был мальчиком.
Получаю от этого фантома что-то вроде пропуска: он кладет винтовку и берет вместо нее ковер. Разворачивает ковер на песке и кивком предлагает нам сесть. Из кармана джелабии достает жестяную коробочку и открывает. Марадж протягивает руку за моим гашишем, и я неохотно отдаю.
Фантом аккуратно открывает и крошит гашиш в коробочку. Молчим. Он педантичен и очень долго сворачивает три больших косяка. Мы давно могли бы раскурить один, пока он занимается остальными, но никто ничего не говорит. Наконец он зажигает косяк и передает мне.
– Тут же табак!
– Но не сигарета, – поспешно объясняет Марадж. – Это трубочный табак. Финский!
Из двери гробницы выходит на лунный свет жена парня с медным подносом и тремя стаканами. Она традиционно босая и беременная и стесняется этого. Когда она наклоняется, чтобы поставить поднос на песок, чувствую, что покраснела. Марадж по-арабски отпускает какую-то шуточку насчет ее толщины, и она убегает в гробницу. Чай дьявольски крепкий и сладкий, но финский табак, когда мы покончили с первым косяком, оказался вовсе неплохим. Жена появляется с чайником, и, пока муж поджигает второй косяк, она наполняет наши стаканы и снова исчезает – всё в две секунды. На этот раз чай слабее, и сахар, видно, кончается, но к третьему она опять появляется с чайником. Теперь уже немногим крепче горячей воды. Она не уходит, показывает, что угощения кончились; если нужно еще, ей придется сбегать босиком в поселок. Несмотря на свой объем, она стоит как будто невесомо, как будто шар живота тянет ее вверх. Муж, прикончив слабый напиток, ставит стакан на поднос и качает головой: нет, с нас хватит.
Она наклоняется, чтобы взять поднос. На этот раз молодой муж протягивает руку и с чувством пожимает ей голый подъем. Марадж охает при виде этого очень не мусульманского поведения.
– Правильно говорят. – Он хмыкает. – Молодежь курит наркотики и наши старинные обычаи забывает.
Наверное, это сказано иронически, но понять трудно. Последний косяк довершил дело. Газовый свет в гробнице с шипением гаснет, и луна глядит уныло. Мы долго сидим, смотрим на звезды и слушаем собак, сообщающих друг дружке о ночной обстановке в округе. Но вот пора уходить, все трое встаем разом. Молодой охранник кладет жестяную коробочку в карман и скатывает свой ковер. Тень головы на тени тела кивает на прощание, и он исчезает вслед за супругой.
Ни разу ни слова. Ни скула, ни подбородок ни разу не высветились под любопытной луной. Но его безликое присутствие оборудовало нам в грязи кружок благоуханной Аравии.
Скребя подошвами, спускаемся в поселок, где Марадж намерен добыть для меня еще дури. Я торчу, как хрен знает кто. Сфинкс глядит старым большим котофеем, мурлыкает у дороги, нажравшись верблюдов и «фиатов».
В потемках Марадж оборачивается ко мне на темной дорожке, считая нужным объяснить:
– Мой молодой друг далеко от своего бедуинского дома. Я устроил его на это место. Он родственник. Я уехал из той деревни тоже очень молодым, совсем маленьким. Меня устроил его родственник.
Сейчас он шел задом, вниз по крутой рытвине.
– Этот молодой парень, я думаю, надолго не останется. Он вернется в пустыню, на роды. А когда вернется сюда, я устрою его на другое место. Это хорошо, да? Иметь родственника при пирамиде.
Я не мог понять, что он мне рекламирует. Может быть, надо сразу предупредить его, что я не богатый путешественник. Может быть, годы пройдут, десятилетия, прежде чем я снова смогу себе это позволить. Пусть прибережет красноречие для более перспективного клиента.
Я не могу идти с ним за товаром, объясняет он. Я подожду у него дома. Я иду за ним по тропинкам из песчаника, которые становятся все ровнее и шире, превращаются в узкие пересекающиеся улочки лабиринта маленьких кубических домиков. Улицы узки для автомобилей, но движение на них оживленное – ночные пешеходы и гуляющие, мужчины и женщины, козы и дети. Дружки, сидящие у стены на корточках, улыбаются и подмигивают Мараджу, который ведет на буксире большого лоха.
В прямоугольнике света перед бездверным дверным проемом ребята играют самодельными глиняными шариками. Один мальчишка вскакивает и бежит за нами. Он выглядит лет на семь – это значит, что ему около одиннадцати, учитывая дефицит белка. Марадж притворяется, что не замечает его, потом с грубым смехом делает вид, что сейчас его прихлопнет. Мальчишка, смеясь, уворачивается, и Марадж берет его за руку.
– Это мистер Сами, – по-прежнему с грубым смехом сообщает он. – Мой старший сын. Сами, поздоровайся с моим другом, мистером Дебри-и.
– Добрый вечер, мистер Дебри-и, – говорит мальчик. – Хороший вечер? – Рукопожатие его невесомо, как отцовское.
Мы пересекаем общий двор четырех глинобитных домиков и входим в дом Мараджа. Тусклая лампочка под потолком силится оторвать комнату от ночи. А комната чуть больше, чем склеп сторожа. Два больших сундука, один ковер и один травяной мат; одна большая кровать и две койки; ни стульев, ни столов, ни буфета. Из украшений – гобелен с пришпиленными детскими рисунками и длинный пучок сахарного тростника в углу, перевязанный веселой красной лентой.
Марадж представляет меня своей жене, маленькой женщине с бельмом, какие часто видишь у египетских бедняков. Затем – мистеру Ахмеду, мисси Шера, мистеру Фу-Фу – все моложе Сами.
Марадж берет с кровати подушку, кладет возле стены на пол и предлагает мне сесть. Детишки садятся полукругом на корточки и глазеют на меня, а Марадж тем временем накачивает маленький белый примус. Я играю детям на губной гармонике и даю им поиграть моим компасом. Жена заваривает нам чай в медном чайничке.
Я спрашиваю Сами, откуда у него серповидный шрам на лбу. Улыбаясь, он показывает на пирамиду и изображает руками, как катился кубарем.
– Он сильно упал, – говорит Марадж. – Но может быть, это убедит его, что духи хотят видеть его образованным, а не пирамидным козлом. Он уже умеет читать, считать и рисовать картинки. Да, мистер Сами умеет. – С улыбкой нескрываемого восхищения он смотрит на мальчика. – Он писать умеет!
С верхней койки он достает тетрадь – ту самую, которая пожертвовала один лист для карты. Марадж с гордостью показывает мне картинки и слова.
– Мистер Дебри – художник и доктор, Сами. Пока я хожу за покупкой, он, может быть, нарисует тебе картину.
Когда Марадж ушел с моей пятифунтовой бумажкой, мы с Сами обмениваемся рисунками. Я рисую Микки-Мауса, а Сами – пирамиду. Я говорю ему, что она выглядит слишком острой, а он в ответ открывает последнюю страницу. К задней стороне обложки изоляционной лентой прикреплен доллар. Прикреплен Большой печатью США кверху, а под ним – сперва по-арабски, а потом по-английски аккуратной терпеливой рукой хорошего учителя – переводы двух латинских надписей: «НОВЫЙ ПОРЯДОК ВЕКОВ» и «АЛЛАХ БЛАГОСКЛОНЕН К НАШЕМУ НАЧИНАНИЮ».
– Это папа тебе дал прошлым вечером?
– Да. – Он кивает и, морща лоб, смотрит на страницу: вспоминает, что еще сказал ему учитель. – Это римский фунт лиры?
– Нет, – говорю я. – Это доллар янки, американский вечнозеленый дуб.
Мараджа долго нет. Жена укладывает мисси Шера и мистера Ахмеда спать. Должно быть, первый час ночи, а они возбуждены, смотрят на меня во все глаза со своих полок.
Она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на край кровати и спускает с одного плеча платье. При тусклом свете она кажется не по годам увядшей. Но дети все здоровые и упитаннее большинства тех, кого я видел у пирамиды. Может быть, поэтому она так высохла.
Фу-Фу присосался. Мама закрывает здоровый глаз и тихонько покачивается взад-вперед, напевая монотонную гнусавую колыбельную. Фу-Фу сосет и смотрит на меня не мигая.
В открытую дверь входит тощий индюшонок, Сами выгоняет его обратно. В углу двора я вижу очень старую старуху, она доит козу. Она улыбается мальчику, отгоняющему индюшонка, и что-то говорит по-арабски.
– Мама моего папы, – объясняет он. – Правильно?
– Мы говорим: бабушка. Бабушка Сами.
Закончив, она смазывает вымя козы маслом из кувшина и вносит ведерко с молоком в комнату. Меня как будто не замечает. Она переливает половину молока в медный котелок на незажженной горелке, а остаток в ведерке накрывает тряпицей. Потом отвязывает один длинный стебель сахарного тростника от пучка в углу и с ведерком шаркает к выходу. Тростник задел лампочку, тени раскачиваются. Колыбельная не смолкает, а все глазенки по-прежнему широко открыты – качаются в сонном свете, наблюдают за мной, и даже желтые зенки козы, жующей во дворе тростину, уставились на меня квадратными зрачками…