еще тебе дедова черточка.
Потом за ним следом из дверей задком трясет этот языкастый пельмень из Лос-Анджелеса по имени Отис Коун. Отис – это такой хлюздя-переросток, он из всей шарашки моего внука один никогда мне не нравился. Вот, к примеру, сейчас стоит и на «Башни» так смотрит, будто собирается их купить. На нем шапчонка черная, круглая, а на круп себе он ремень прицепил с ножнами. Потом здоровую длинную саблю из них вытащил и давай над головою вертеть, чтоб все видели. Одно хорошее про Отиса могу сказать: он всегда к себе в Южную Калифорнию возвращается, как только у нас дожди зарядят по осени, и сидит там, пока не перестанут. А это, кстати сказать, почти весь год, слава те господи. Гляжу я, как он вокруг Девлина с этой сабелькой выхаживает, и говорю себе: а-га-а, вот, стало быть, от кого у меня трясучка по телефону-то была!
Потом еще один парень вылезает. Здоровый такой, от макушки до пяток в белое завернут, вроде как араб. Ну и видок у него! Я в бинокль глаза щурю, узнать пытаюсь, а у него лицо все вихрится. Да и вообще он будто весь обернут в какой-то медленный вихрь. Выходит из этого автобуса и давай плавать – вроде как движется и быстро, и медленно одновременно, то в воздух воспарит, когда к кому-нибудь назад потянется, а потом снова обертывается – и, опустившись наземь, цветочком весь раскрывается. Я пригляделась – а с ним детка, тоже в белом весь, только штанишки у него короткие и рубашонка, а на голове ничего нету. Ясно мне тогда стало, что они оба – черной расы. Парняга мальчонку себе на плечо посадил и пошел за Отисом и его сабелькой и за моим лобастым внуком в дом, и с глаз они моих скрылись. Но можете ж себе вообразить: сидит мисс Процветс, медсестра наша и регистраторша, и шею тянет из-за «Органического садоводства», а остальные, кто по вестибюлю валандается обычно, тоже головы от своих игр подымают, ну и так далее. Да там даже шашкой никто не двинет.
Я только-только последнюю заколку из волос вынуть успела – стучат два раза в дверь, быстро так, потом опять раз, за ним еще два.
– Пыстро фпусти менья, Варушка, – наш след фсяльи! Ми толшны распылить пленку!
Это, само собой, недоумок Отис. Страшно подумать, что произошло бы, ошибись он дверью и отмочи такую шуточку с мистером Файрстоуном. Я открыла, насколько цепочка позволила, и только тут увидела – сабля-то театральная, деревянная, серебрином покрашенная. На Отисе штаны мешковатые все заплатанные, а ширинка даже не застегнута.
– Извините, – грю, – все тряпье свое я миссии отдала, – и как бы захлопнуть собираюсь у них перед носом и тут говорю: – Ой, я ужасно извиняюсь.
Они расхохотались.
– С днем рожденья, – говорит Девлин, меня обняв. – Помнишь Отиса Коуна?
Я пожала Отису руку.
– Конечно. – И хорошенько так пожала. – Чего бы мне не помнить Отиса Клоуна? Отис каждое лето из Калифорнии приезжает мою козочку охмурять.
На что Отис заявляет:
– Я не за вашей козочкой езжу, бабуля, – и бровями эдак шевелит, а потом такой ко мне тянется.
Я ему по пальцам заколкой бац – сильней, чем собиралась. Он взвыл и вразвалочку по-утиному кругами по коридору засеменил, как Граучо. Я ему говорю, дескать, уноси свою башкенцию остроугольную из коридора, пока Общество Защиты никто не вызвал. И он прочь покрался, да так пригнулся при этом, что я не выдержала, рассмеялась. Вот клоун. Я уж собиралась перед ним извиниться, что поцарапала, как тут третий мне на глаза выплыл.
– Бабуля, это мой старинный друг М’кела, – грит Девлин, – и его сын Тоби.
– Миссис?.. – спрашивает он. Я ему говорю, что Уиттиер, а он кланяется и говорит: – Я Монтгомери Келлер-Браун, миссис Уиттиер. А М’кела – это… как скажешь, Дев? Период такой? – Потом улыбнулся мне и руку протягивает: – Мне все столько рассказывали о прабабушке. Это большая честь.
Вблизи он был еще величественнее, чем в бинокль: высокий, держится прямо, а лицо – как полированное дерево, очень редкой твердой породы из какой-то далекой земли (хотя по выговору я поняла, что он с Юга, как и я). Но лучше всего у него взгляд был – темный, глубокий, я у земных тварей такого раньше и не видала. И я против воли стою, пуговки на воротнике тереблю и как маленькая бормочу: здрасьте.
– А это мужеское дитя, – говорит он, – зовется Октябрем.
Я как руку опустила, мне сразу полегчало, на карапета гляжу. Лет пяти и славненький, что твоя букашка, на меня глазенками блестящими выглядывает из-за папиного одеянья. Я к нему нагнулась:
– Это значит, ты родился тогда? В октябре?
А он и на волосок не шевельнулся.
Я-то привыкла, как детишки в первый раз на меня смотрят, а папа его говорит:
– Ответь миссис Уиттиер, Октябрь.
Я грю:
– Все хорошо. Октябрь не знает, кто эта старая уродина – добрая колдунья и даст ему ириску или злая ведьма и его съест, – и зубы свои вставные ему показываю.
На деток это обычно действует. Он из покровов папашиного одеянья выпутался. Не улыбнулся, но глазенки распахнул, и тут я увидала, отчего они у него так блестят, что даже странно.
– Мне больше «Тоби» нравится, – грит.
– Ладно, Тоби, пошли за конфетами, пока этот Отис все не сожрал.
Зашли мы все вовнутрь, и я угощенье достала. Мужчины про мою квартирку немного поболтали и вообще про низкобюджетное жилье, а только потом приступили к тому, ради чего приехали, – к Ярмарке Почитания. Малышу Тоби я дала посмотреть в бинокль, а внук мне тем временем показывал программку того, что будет. Я ему сказала: судя по тому, что́ написано, выйдет неплохо. Отис к себе в здоровенный карман залез и свою афишу вытащил, а на ней говорится: «ВЫ ГОТОВЫ?» – и картинка: он сам в наряде священника. Смотрит в небо через трубочку от рулона туалетной бумаги, а ртом говорит, большими черными буквами: «СПУСКАЕТСЯ СЕТЧАТЫЙ ПАРАШЮТ». Я-то поняла, что это просто Отисова околесица, но афишку сложила – и в сумочку, а ему отвечаю: я всегда готова. И он, вижу, тоже, – и руку тяну, чтоб ему, значит, ширинку на его мешковатых штанах застегнуть. Он отвернулся, мол, сам, а уши красные, как перцы. Кто-то же должен этих городских детишек уму-разуму научить, говорю я мистеру Келлер-Брауну, а тот смеется. Внук сумочку мою себе на плечо закинул и спрашивает:
– Ых, а тебе кто обычно ридикюль носит?
Я грю:
– Не смейся над дамой, у нее там самое необходимое, – и если у него, мол, кишка тонка мою сумочку носить, то малыш Тоби уж наверняка ее поднимет. Малыш бинокль отложил, подошел и давай ее тянуть. Я грю: – Вот какой мы маленький помощник, да?
Мистер Келлер-Браун улыбнулся и отвечает:
– Мы же стараемся помогать, правда, Тоб?
И малыш ему кивнул:
– Да, папа.
Тут я не выдержала.
– Какая, – говорю, – разница с другими малышами, что нынче, как дикие кабаны, повсюду скачут, какая же это радость.
Главный лифт по-прежнему был занят – вывозили железо, которое нашли, когда квартиру бедного мистера Фрая вскрыли, – поэтому пришлось другого ждать. Я говорю: надеюсь, семейство Мед мы не пропустим. А Девлин отвечает, у нас, мол, еще много времени. И спрашивает, известно ли мне, что мистер Келлер-Браун сам в хоре госпелы поет. Я говорю: вот как? И как вы называетесь? Потому что, может, слышала их по Кей-эйч-ви-эн. Мистер Келлер-Браун сказал, что называются они «Исихищными птицами», но я их вряд ли слышала, во всяком случае – по радио.
Лифт приехал с миссис Кенникат с 19-го и двумя сестрами Бёруэлл. Я им говорю: добрый день, – а меня при этом сопровождает огромный черный араб. У них зенки так и выпали, хоть метлой сметай. Им Отис тоже каждой по афишке дал. Никто в ответ ни звука. Мы на несколько этажей спустились, а там ремонтник втиснулся с большим таким ломиком, к явному облегчению миссис Кенникат. Он тоже особо не разговаривал – только монтировку свою на плечо закинул, как палицу. И все бы ничего, только Отис саблю свою вынимает и тоже на плечо закидывает.
Так вот мы вниз и скользили, в тесноте да напряге. Я думаю: батюшки, вот же вонь подымется вокруг меня еще на много месяцев, – и тут снизу чувствую, ручонка ползет, меня за руку берет, и голосок такой произносит:
– Тесно, бабуля. Возьми меня на ручки.
И я его подняла, себе на бедро оперла, и так мы до самого низу ехали, а потом по вестибюлю пронесла наружу, с черными кудряшками его, смуглой кожей, синими глазищами и прочим.
В Юджине-то я и раньше всякие лайбы видала – кто-нибудь трейлер себе подшаманит, у хиппи очень элегантные автобусы, чего там только не было, – но ни одна и рядом не встала бы на четыре колеса с транспортным средством мистера Келлер-Брауна. Шик-карно, я ему сказала, и еще как оно было шикарно. От пяти пурпурных птиц на правом боку до хромированного крестика на капоте. А уж внутри-то: клянусь, вылитая гостиная во дворце на колесах – гобелены, плитка на полу, даже маленький очаг каменный! Я только рот раскрыла и стою.
– Я помогал лишь минимально, – пояснил он. – Это моя жена тут все так устроила.
Ну и женушка у вас, должно быть, говорю ему я. А Отис такой вставляет, дескать, женушка и впрямь что надо, мало того – у женушки и папаня был что надо, у которого был что надо счет в банке… и это как-то минимально тоже могло посодействовать. Я поглядела, как мистер Келлер-Браун это воспримет. Деликатная штука это, должно быть, когда негр женат на белой девушке, а если она еще и богатая… Но он лишь рассмеялся и повел меня в конец салона.
– Девлин мне рассказал про вашу спину. У меня тут есть кресло, и мне кажется, оно вам подойдет – оно терапевтически раскладывается. – Откинул спинку здорового кожаного кресла. – Или кровать есть, – и провел рукой по темно-пурпурному шерстяному покрывалу двуспальной кровати, вмонтированной прямо в автобус сзади.
– Чушь, – грю. – Надеюсь, никогда не дойду я до того, чтоб не сидеть в кресле, как человек. Я тут немного посижу, а потом, может, и прилягу ненадолго, как мне вздумается!