ного климата нации. Но еще я понимал, что, как бы ни было черно, после темнейших времен грядет Победа Молодого Света и дела пойдут на лад, – о чем ему и сообщил. Он на меня не взглянул, только дернул углом рта, изобразил улыбку или усмешку. Брр – как будто устрица приподняла уголок склизкой губы над холодной сигаретой, – однако на его опухшей физии то была первая гримаса, и я решил, что, может, это обнадеживающий знак. Зря я так решил.
– На лад? Когда семьдесят процентов населения голосуют за второсортного престарелого актеришку, который считает, что всех, кто на пособии, надо кастрировать? Черт, да я сам был на пособии! И еду жрал по талонам. Настоящий артист только так и выживет, если блядским вампирам не продастся. Ебаный боже, вы бы знали, какую гниль, какое говно я пережил, придурочный этот водила в автобусе, и эта сука в Айдахо, которой лишь бы из ружья пулять, да еще этот блядский сумах…
– Слушай, шваль, – ласково сказал я. Я, понимаете, решил, что, если человеку делать больше нечего, кроме как ехать 4000 миль, чтоб уломать толстого, старого и лысого писателя на пенсии, которого даже не читал, пристроить его певцом в кантри-группу, которой даже не существует, – в общем, человек этот, значит, и впрямь в тугой переплет попал; и я решил поделиться с ним своей мудростью. – Ты вообще понимаешь, что неплохо бы мозги себе перекроить? Если думать, как ты, завтра будет хуже, чем сегодня. А следующая неделя – хуже, чем эта, и следующий год – хуже, чем предыдущий. А твоя следующая жизнь – если она тебе достанется – хуже этой… ну и ты в итоге просто-напросто исчезнешь.
Он откинулся на спинку и посмотрел в окно на орегонские лужи.
– Да мне похуй, мистер, – сказал он.
Короче, я выдал ему три бакса и высадил возле «Дэйри Куин», велел ему похавать, пока я за покупками езжу. Его глаза в первый раз посмотрели прямо на меня. Оловянно-серые у него были глаза, на редкость большие, и вокруг зрачка видно много яблока. Некоторые восточные знахари говорят, что, если под зрачком видно глазное яблоко, значит ты, как они выражаются, санпаку, «тело, лишенное равновесия и обреченное». Я заключил, что Патриковы странные глаза, видимо, означают, что он какой-то ультрасанпаку, не просто обреченный.
– Вы ж за мной вернетесь, да?
Обреченный и к тому же опасный.
– Не знаю, – сознался я. – Мне надо подумать.
И впихнул ему в руки сумку. А когда пихал, нащупал что-то жесткое и зловещее, проступившее под тканью. И замер.
– Э-э… может, маловато будет трех баксов? – додумался спросить я. Он уже отвернулся и уходил.
На ощупь и по размеру оно было как армейский сорок пятый калибр. Но, господи боже, поди пойми. И проволокой я тоже особо не закупился. Все не мог решить, бросить его в «Дэйри Куин», звякнуть копам или что вообще делать. Плюнул на электротехническую лавку и пошел в видеопрокат, обменял «„Битлз“ на стадионе Ши» на другую кассету, а потом вырулил к «Дэйри Куин». Он уже сидел на этой сумке своей у обочины, подбородок в белом бумажном пакете – рифмой к меловому пятну на щеке.
– Залазь, – сказал я.
По пути к ферме он снова заныл о жестокосердии Восточного побережья: дескать, никто ему там не помогал, а он вечно помогал всем и каждому.
– Назови кого-нибудь, – придрался я.
– Что?
– Кому ты помог.
Поразмыслив, он сказал:
– Ну вот была эта девчонка в Нью-Джерси. Умнющая, но не врубалась, понимаешь? Я ее выдернул из этой ее блядской лицемерной неполной средней, показал ей, как по правде надо жить.
Я вновь озлился. Развернулся и ссадил эту недорослую мразь у шоссе. Вечером, когда я отвез дочь на баскетбол и возвращался домой, он опять мне встретился – сутулясь, тащился к моей ферме по дороге на Нево с сумкой через плечо.
– Залазь, – сказал я.
– Да я не к вам шел. Канаву ищу, где кости кинуть.
– Залазь. Лучше будешь под присмотром.
В общем, он поужинал и ушел в хижину. Развести огонь не дал. От жары у него зудела сыпь, а от света болели глаза. Ну, я выключил свет – пусть, думаю, лежит себе. Мы смотрели видеокассету, и я все представлял, как он лежит в черном безрадостном холоде, глаза распахнуты, не чешется, не думает даже, а вот просто лежит.
Смотрели мы «Чужого».
Назавтра мы с Доббзом нагрузили пикап мусором – на свалку в Крессуэлл везти, – и я пошел расталкивать Патрика.
– Сумку захвати, – сказал я.
Он опять на меня эдак покосился – мол, ты тоже блядский вампир, – подхватил сумку с пола и угрюмо закинул на плечо. Жесткий прямоугольный предмет под хаки больше не проступал.
Он негодовал, что его вытащили из дома, и потому еле слово нам молвил. Вылез, пока мы разгружали пикап на мусорке, и обратно лезть не пожелал.
– Тебя до шоссе подбросить? – спросил я.
– Пешком доберусь.
– Как пожелаешь, – сказал я, сдал назад и развернулся.
Он стоял посреди грязи, и гравия, и памперсов, и винных бутылок, и старых журналов, сумка валялась рядом; он смотрел, как мы отъезжаем, и его круглые серые глаза не мигали.
Тряско выдвигаясь со свалки, я чувствовал у себя на загривке перекрестье прицела.
Назавтра он позвонил. Звонил он со стоянки в Гошене – это дальше, по нашей дороге. Известил о том, что сыпь стала хуже и он серьезно во мне разочарован, но дает мне еще один шанс. Я бросил трубку.
А вчера вечером дочь сказала, что видела его из окна школьного автобуса – он сидел на сумке в траве на углу Джаспер-роуд и Вэлли. Сказала, жевал морковку и все лицо его было закрашено белым.
Не знаю, как с ним поступить. Знаю, что он где-то там, разгуливает себе.
Сегодня под вечер мы с Доббзом поехали кутить со стариной Хантером С. Томпсоном, у которого тут опять какой-то гонзо-гон по заказу факультета журналистики Ор. универа. Заехали в Клуб ветеранов смазать Хантеру колеса перед лекцией – «телегой мудреца», как он выражался, – и заговорили о Джоне Ленноне, о Патрике Швали и об этом новом легионе разочарованных и опасных. Не понимаю, протянул Хантер, почему они все уперлись в Леннона и ему подобных, а не в таких, как он, Томпсон.
– Ну, я же немало народу в свое время обозлил, – сообщил нам добрый доктор.
– Но ты их не разочаровывал, – объяснил я. – Ты же не сулил им Мира Во Всем Мире или Вселенской Любви, правда?
Нет, признал он, не сулил. Давненько, признали мы все, не слышно было, чтоб хоть кто-нибудь играл в Полианну и сулил что-нибудь эдакое небесно-журавельное.
– Сегодняшний мудрец, – провозгласил Хантер, – не купится на это тупиковое разводилово – он слишком мозговит.
– Или у него кишка тонка, – вставил Доббз.
Мы заказали еще по одной и задумались – молчали, но, подозревал я, все мы, потягивая из стаканов, размышляли, что, может, пора опять поболтать про небесных журавлей, плюнув на опасности тупиков или прицелов.
А то как же нам снова посмотреть в глаза этому маленькому очкастому ливерпульцу, когда Вдали вновь Раздастся Зов Революции.
Демонский ящик: эссе
«Беда твоя в том… – предостерегал меня мой высокий папа, когда поток любознательности грозил унести меня в таинственные моря, бушующие вокруг ЗАГАДОК ЗАТОНУВШЕГО КОНТИНЕНТА МУ или ПОДЛИННЫХ ЧАР ОСТРОВОВ ВУДУ и в подобные неведомые страны, обозначенные на картах научно- и ненаучно-фантастической макулатуры, – что ты все время хочешь пастись в непостижимом».
Много лет спустя другой предостерегающий бакен, столь же авторитетный, высказал противоположное мнение. Доктор Клаус Вуфнер.
– Беда ваша, дорогой Девлин, в том, что вы не желаете расстаться с грезами, навеянными воскресной школой. Да? С этим воздушным шариком, с этим пузырем духовного газа, где ангелы танцуют на кончике булавки. Почему вы за него держитесь? Он пустой. Если где-то обретаются ангелы, то не на кончике знаменитой булавки, нет. Они танцуют только в головах размером с булавочную головку, эти ангелы.
Старый доктор подождал, когда слушатели перестанут хихикать.
– Притом все медленнее и медленнее, – продолжал он. – Даже там. Они устают, эти танцующие вымыслы, и, если им не давать питания, они голодают. Как и все. Потому что голод должен настигнуть всех нас, да? Ангелов и дураков, фантастических и реальных. Кто-нибудь из вас понимает, о чем я говорю? О Безымянном Голоде Иззи Ньютона?
Этот вопрос доктор Вуфнер обращал непосредственно ко мне, подняв черные брови, упершись в меня взглядом (кто-то сравнил с лучом полицейского фонаря этот неприятный взгляд психоаналитика). Я решился сказать, что понимаю, о чем речь, но не могу подыскать этому название. Выдержав паузу, он кивнул и дал название:
– Он, этот голод, называется энтропией. А? Вам это что-нибудь говорит? Эх, американцы. Очень хорошо, пожалуйста, напрягите немного извилины. Энтропия – это термин теоретической физики. Это приговор, который выносит нам жестокий закон, второй закон термодинамики. Суть его: «недоступность энергии в замкнутой термодинамической системе». А? Можете объять это вашими американскими умами, мои янки? Не-доступность энергии?
На этот раз никто не решился ответить. Он с улыбкой обвел нас взглядом.
– Механическая иллюстрация: ваш автомобиль не может производить для себя бензин. Если его не заправить, он перестает работать, останавливается. Замирает. Совсем как мы, да? Без энергии, поступающей извне, наше тело, наши мозги, даже наши сны… рано или поздно останавливаются, перестают работать, замирают.
– Сурово, – заметила большая Бегема. – Мрачно.
Доктор прищурился за дымом своей сигареты. «Кэмел» без фильтра неизменно свисал над нечесаной бородкой-клинышком, даже как в этот вечер, когда он сидел по шею в ванне горячей воды с голой судебной протоколисткой на коленях. Он поднял морщинистую руку, словно хотел разогнать дым.
– Сурово? Может быть. Но может быть, необходимо, чтобы прогнать сон глупца, разбудить его, привести в чувство… Здесь!
И вместо дыма рука хлопнула по черной воде – шлеп. Кольцо качающихся лиц рассыпалось, как лягушки.