Мы с Дуроти выкуриваем пару косяков, и я говорю: «Пошли, покажу, где тут что». Идем к пруду, ее дочка увязывается за нами. Переоделась – сорочку сняла, надела тугой топ без бретелек. Струится подле меня, а я рассказываю ее мамаше про ферму. Краем глаза вижу, как девчонка выдавливается из топа, словно веснушчатая зубная паста.
У пруда знакомлю их обеих с Квистоном. Квистон охотится на окуня и еще дуется, что прохлопал экспедицию на Лососевый ручей. Рыжие волосы и выдавленная кожа всю обиду мигом стирают. Он спрашивает, не хочет ли она забросить, – мол, в камышах водится Крупный, если ей интересно. Рыжий Цветик, ни слова не молвив, струится прочь, дабы утешить полдюжины крякв, и взлетом волос дает понять, что не интересуется мальчишками своих лет и рыбой любого размера.
– Довольно развитая, – шепотом поясняет Микро-Дуроти. – Уже почти год на противозачаточных таблетках.
Квис вновь переключается на своего окуня, Дуроти идет донимать Бетси в саду, я возвращаюсь наверх. С провода за окном смотрит ласточка. Квистон и Калеб со Стюартом чешут по полю навстречу Олафову сынку Бутчу. Солнце подползает к концу самого длинного рабочего дня в году.
Девчонка идет к микроавтобусу, достает спальник и книжку Анаис Нин. Улыбается мне из-под окна:
– Ничего, если я у пруда гнездо совью? Люблю под звездами спать, ну и, может, поплаваю на закате. Понимаешь, да?
– Да уж понимаю, – говорю. Вей гнездо, где хочешь; плавай, сколько влезет, ну, спасите-помогите, еще бы. – Ничего.
Ласточка ныряет к земле. Оса завязывает со штукатурными работами и вылетает поглядеть. Бетси и Дуроти отправляются в дом варить горох. Солнце добирается до Маунт-Нево. Пора сделать обход, решаю я, уток покормить, на пруд глянуть; мало ли, какие на закате случаются беды.
Она сидит на берегу, мокрые руки обняли коленки; смотрит на уток, а они на нее. Улыбается. Я сажусь на корточки, кидаю корм поближе к берегу. Утки крякают и жрут.
– Пшеница? – спрашивает она.
– Бурый рис, – говорю. – У нас его два мешка, макробиотики оставили, которые тут жили. Больше не ели ничего.
– Фу-у. И им нравилось?
– Да вряд ли. Раньше дюжина была. Уток, а не макробиотиков. Кто-то шестерых селезней того. Лиса, наверное.
– Жалко.
– Природа, – говорю. – Когти и клыки в крови[131].
– Все равно грустно. Бедные одинокие девочки…
– Ага.
Небо окрасилось золотом, и мы еще долго смотрели на уток, ни слова не говоря. Мне было хорошо – я был добродетелен, почти праведен на исходе этого первого дня, и радовался снизошедшему пониманию: мой двойной пост и впрямь действовал. Я и близко не подошел к телику и ни капельки не желал трахнуть этих уток.
Кусты ежевики
Голоженские ноги, кусты ежевики
Меня сбили с пути – таковы мои
бзики,
Хотелось клубнички – прокисла
клубника.
Спасибо ногам да кустам
ежевики.
Молли в Смертном Доле
Молли встретил я в Барстоу в баре,
Ее страхи в Седоне я нежно смирил.
В Уотерфорде мы были в ударе,
А потом я в Глендейле горючку глушил.
Ах, Молли, ты жила в Смертном Доле,
Ты мертва, боже, Молли, мертва,
Где кукушка бежит от койота во ржи,
Мой соколик, тебя обняла синева.
Молли видела, как я в Риальто
Тискал тетку из Трейси, не помня себя,
В меня Молли пальнула разок в Пало-Альто,
В Солтон-Си сиганула, и я плачу, скорбя
О Молли, что жила в Смертном Доле, —
Ты мертва, боже, Молли, мертва,
Где таится паук
И дрожит бурундук,
Щелочную постель твою видно едва.
Полынная Полли
Полынная Полли – бесплодный овраг,
Цвет болиголова с утра
Не раз вздымала свой драный флаг —
Мол, она на расправу скора.
Одна пустота – ни друзей, ни дружка,
Ни близких, и в сердце черно.
И горечь для Полли была сладка,
Как сладкое вино.
Сладкое вино.
Была для Полли горечь сладка,
Как сладкое вино.
Ей землю отец завещал – не бывало
На свете тучней земли той,
Но Полли не сеяла и не жала,
А поливала мечтой.
Сено у Полли – ветер на воле,
Поднятый вилами в срок.
Пшеницу побило грозою у Полли,
И не лес, а змеиный клубок.
Не лес, а змеиный клубок.
Грозою побило пшеницу у Полли,
И не лес, а змеиный клубок.
Весною соседи, оставив наделы,
С топором и советом шли к ней,
Но Полли волком на них глядела —
Мол, управлюсь без вас, мне видней.
Она сама себе голова,
Плевать ей на пустомель.
Безлетье ей трын-трава, она
Сама себе хлеб и хмель.
Сама себе хлеб и хмель.
Любой недород Полли – трын-трава,
Сама себе хлеб и хмель.
Настала сушь, и о горькой судьбе
Плача, соседи кто сбег, а кто помер.
Но Полли всех позвала к себе
И всех накормила – вот это номер.
Плуг не касался ее низины,
Борона не ласкала поля.
Но марципаны и буженина
Росли, где ступала Полли.
Там, где ступала Полли.
Да, марципаны и буженина
Росли, где ступала Полли.
Где ни бродила она, вокруг
Тонул в сочной зелени дол,
Под взглядом ее сохлый стебель вдруг
Корни пускал и цвел.
Минула сушь, как минет вчера,
И в край несчастливый опять
Вернулся дождь, и настала пора
Сеять и пожинать.
Гости ушли, унося на поле
Топор, и совет, и плуги…
До смерти польку плясала Полли,
Ее земли ушли за долги,
Земли ушли за долги.
Полынная Полли плясала польку,
Ее земли ушли за долги.
Коробка конфеток
Старичью ветошь драную перешивала,
Муж – калека лежачий да трое ребят:
Сестра Лу на углу ателье
содержала,
А ночами во сне одевала солдат…
Боже, дай мне коробку конфеток
Да Писанье – и взмоет глас мой,
Воссияю луной в тьме ночной
этих гетто —
Озарю этим черным дорогу домой.
Восседал за роялем трупак аспиранта —
Его доконали морфин и вино.
Бутыль холодна и влажна
на серванте,
И по-прежнему громко стучит метроном…
Боже, выдай коробку конфеток
Да Писанье – и взмоет глас мой,
Освещу маяком я содом
этих гетто —
Озарю этим черным дорогу домой.
Своей молодости Энни Жвачке так жалко,
Что жует она только ботву и шпинат.
Небритые ноги и пояс убогий,
на свалке
Отысканный сто лет назад…
Боже, вышли коробку конфеток
Да Писанье – и взмоет глас мой,
Загорюсь я, как лампа, ради хлама
из гетто —
Укажу этим черным дорогу домой.
Кроха Лупе зубрила жаргон феминисток
И усвоила вскоре лесбийский жаргон,
Но взбрело под венец, и конец
очень близко —
Ее муж винодел и к тому же пижон.
Боже, только коробку конфеток
Да Писанье – и взмоет глас мой,
Подпалю я, как факел, бараки
сих гетто —
Погоню этих черных в дорогу домой.
Как-то раз Братец Мемфис в Сент-Луисе
Хавал мясо в кафешке и мелочь сшибал,
Из кафе убежал на вокзал
с резью в пузе,
И от трупного яда в Монро дуба дал.
Милый Боже, коробку конфеток
Да Писанье – и взмоет глас мой,
Воссияй же луной в тьме ночной
этих гетто —
зари нам, Всевышний, дорогу домой.
© Перевод А. Грызуновой.
Найти доктора Фуна
– Ах да, кстати, – так я обычно начинал расспросы, встречая тех, кому хватало познаний в английском, – не располагаете ли вы сведениями о судьбе или местонахождении вашего прославленного соотечественника, философа доктора Фуна Ю-ланя?[132]
На что обычно получал более или менее один ответ: «Фун Ю-лань – это кто?» – и провоцировал словесное жонглирование у кого-нибудь из моих американских спутников: «Лань – это кто? Косуля – это кто?» – в таком вот духе, – когда они видели, что я отстал допросить очередного гражданина.
Это трио – редактор журнала, спортивный фотокор и Блин, китайский юрист, родившийся в Пекине и выросший в Питсбурге, – еще несколько дней назад пришли к общему мнению, что объект моего расследования – в наилучшем случае призрак минувшей китайской славы. А в худшем – одна из россыпи диковин, что доктор Время на потребу зрителю пихает в свои безвкусные интермедии – вроде Кардиффского Великана[133] или Д. Б. Купера[134]. Впрочем, с этими розысками наша поездка отчасти смахивала на «Стэнли-ищет-Ливингстона»[135], и спутники мои не особо нервничали, когда поиски сбивали меня с пути.
И пустые взгляды китайцев, бывшие мне ответом, тоже не обескураживали меня. Я и сам узнал о пропавшем докторе лишь пару недель тому, по пути из Орегона. Вместо того чтобы полететь в Сан-Франциско и там сесть на «китайский клипер», я решил ехать на машине. У меня завалялись старые номера нашего литературного журнальчика «Плевок в океан»