— Платочек?
Девушка втиснула ему в руку лоскутик материи и быстро, почти бегом, ушла, словно опасаясь, что Алексей может догнать ее, бросить в лицо подарок, оскорбить резким словом.
Алексей пошел домой. При свете лампы рассмотрел подарок. Лоскуток шелка, старательно вышитый веночками наивных незабудок. В углу его монограмма, окруженная голубыми цветочками. Внезапно, как галлюцинация, с поразительной ясностью перед ним открылась картина — ручей детства, незабудки в траве — голубой островок, усеянный золотыми глазками. Он сложил платочек и спрятал в карман.
Зима кончалась, уже не нужно было греться — и Лиза лишилась предлога для посещений. Но однажды Алексей увидел на столе букетик фиалок.
— От твоей донны, — насмешливо объяснил Фома, и Алексей рассердился.
Но фиалки пахли лесом и весной, и в сущности лишь они помогли Алексею уяснить себе, что зима прошла, что кончились холода, что наступила весна, в приход которой они как-то перестали верить в длинные зимние дни. А весна в этом году наступила быстро, и Алексей чувствовал на лице упоительное дуновение ветра, словно веющее с цветочных гряд. Каштаны на улицах распускались, охватывая ветви зеленым пожаром листьев. На углах улиц белели в корзинах ландыши, трава становилась сочной и мягкой, звезды одуванчиков золотились в ней, как маленькие солнца. Кипела, расцветала, разливалась волнами благоуханная весенняя жизнь, и у Алексея мутилось в голове от цветов и запахов, от птичьих песен, раздающихся в парке, от этой первой весны, которую он переживал как-то иначе, чем прежние весны. Он бежал за город; лед давно сошел, и река неслась высокой буйной волной, сбивая к берегу грязную пену. Грусть сжимала горло; плыть бы по этой большой воде, несущейся в голубоватую туманную даль, идти по мягкой, покрытой зеленью земле, смотреть ночью на далекие звезды, чувствовать на лице степной ветер, ветер с далекого моря, радостный и теплый. Кричать во все горло, кататься в цветущих кустах, погрузиться в необозримые поля диких трав, полной грудью вдохнуть лазурный воздух далеких гор, которых он никогда не видал. Качаться на морской волне в белых гривах стремящихся к берегу волн, низвергаться с них в водяные бездны, в зеленую глубь, в кипящие пеной пучины.
В один из таких дней Алексей встретил в парке Лизу. Сначала он не узнал ее — в летнем зеленом платье, без шляпы, она показалась ему значительно моложе, чем тогда, зимой, закутанная в потертое пальтишко и вязаный капор.
— Алексей Михайлович…
Девушка стояла перед ним, залитая румянцем. Он остановился.
— Здравствуйте, Лиза. Не узнал вас.
— А я сразу, издали… Увидела и подумала — подойду. Может, я мешаю? — спросила она робко.
— Нет, нет, — с усилием выдавил из себя Алексей. Она шла рядом, стараясь поспеть за его крупными шагами. Они остановились у сбегавшего к реке заросшего кустами склона. Вода в реке отливала металлом и казалась неподвижной. Алексей засмотрелся. Девушка подошла ближе.
— Алексей Михайлович…
— Что?
— Я уже теперь на фабрике работаю.
— На фабрике?
— На кондитерской. Я подумала, что… — Она запнулась. Мяла в руках платочек. Губы ее шевелились, не издавая ни звука. — Подумала…
— Что?
— Что вы… что вы будете рады… А вы ничего…
Алексей пожал плечами.
— Конечно, я рад. Ну, и как там, на этой фабрике?
Она не ответила. Глядя на реку, девушка прошептала:
— Потому что… вы ведь знаете, Алексей Михайлович…
— Что я должен знать?
Ему было как-то не по себе. Разговор казался бессмысленным.
— Что я ради вас… потому что…
— Как это — ради меня? — не понял Алексей.
— Потому что я люблю вас… — бросила она вдруг решительно. — Еще тогда, с самого начала.
Он обернулся, словно от удара. Что она сказала? Внезапно с поразительной отчетливостью он осознал, что вот впервые в жизни кто-то сказал ему, что любит его. Девушка нервно теребила платочек в руках, кусала губы, веки ее дрожали, она силой удерживала слезы.
— Что вы, Лиза?
— Да, да, да, вы ведь знаете… Алексей Михайлович, я понимаю, я знаю… Но что вам мешает, я ведь ничего от вас не хочу… Я буду рада, хоть раз, хоть один раз, чтобы вы со мной, как с человеком…
Он не знал, как вести себя. Пожал плечами и быстрым шагом удалился, чтобы она не могла догнать его. Но она даже и не пыталась догонять. Алексей был уже в боковой аллее, как вдруг ему стало стыдно. В конце концов чем она виновата, ничего плохого она не сказала, а он оставил ее расстроенную, в слезах, не сказав ни слова.
Алексей вернулся. Но девушки уже не было. Он пробежал аллейку, глядя по сторонам. Две школьницы, идущие навстречу, засмеялись, видя его неуверенные движения. Злой, не глядя больше по сторонам, пошел он домой.
Но воспоминание о тех словах, на горке, уже не давало ему покоя.
Он стал присматриваться к женщинам на улице, к товаркам по институту, но все это было не то. Ни одна не была похожа на ту, которая могла бы открыть дверь в необыкновенный, волшебный мир.
В один прекрасный день он был в музее. Его внимание привлек женский портрет. Зеленые глаза, глаза той, русалочки прежних лет. Рыжеватые волосы легким облачком выбивались из-под небрежно накинутых черных кружев. На губах улыбка, лукавая, колдовская. В этом лице было что-то необычное и вместе с тем словно знакомое с детских лет. От нее пахнуло на Алексея зеленой мятой, речной волной, нагретым солнцем чебрецом. Он смотрел со сжавшимся сердцем. «Когда ты жила, Дама с портрета, какое имя ты носила, кому усмехались твои губы этой лукавой и нежной улыбкой? Кому ты говорила о любви и кто любил тебя?»
Время от времени он ходил в музей и замирал в созерцании. Как живая, она водила за ним глазами. Казалось, еще мгновенье, и узкая нежная рука шевельнется, бросит стоящему перед портретом розу, которую держит в руках. Так она и называлась: «Дама с розой». И больше ничего. Никакого имени; можно было самому называть ее всеми именами, какие придут в голову, но какое же имя было достойно ее? Трудно было представить, что она ходила когда-то по земле, живая, настоящая, что она говорила, смеялась, пела песенки. Алексей десятки раз мрачно перечитывал в каталоге: «Неизвестный автор. Дама с розой». Белый, полуразвернувшийся цветок, блестящие листья, большие шипы. Она осторожно держала веточку, чтобы не поранить об эти шипы прелестные пальцы. Под тонкой кожей пульсировала живая кровь. Полуоткрытые губы, казалось, вот-вот заговорят.
И вот надо ж было родиться ей двести, триста лет назад, неведомо где; от нее остался лишь этот портрет неизвестного художника.
На одного из постоянных посетителей Алексей вскоре обратил внимание. Молодой человек в вышитой рубашке, над костлявым лицом во все стороны торчали непокорные жесткие волосы. Он тоже подолгу стоял перед портретом. Смотрел прямо и со стороны, щурился, откидывал голову. Алексей встречал его все чаще, и случалось, заметив издали высокий силуэт, он отходил, ожидая, чтобы незнакомец удалился. Но тот мог торчать часами перед портретом «Дамы с розой».
— Художник, — объяснил Алексею служащий музея. Но Алексей скоро сообразил, что не только профессиональный интерес тянет того к образу незнакомки. Он чувствовал в нем соперника, — художник тоже был влюблен в зеленоокую.
Однажды художник пришел с палитрой, с красками, со складным стулом. Алексей остолбенел. Тот хотел забрать ее, присвоить. И он мог, мог сделать то, что было недоступно Алексею.
Художник писал по нескольку часов в день. Издали Алексей видел цветные пятна на полотне.
Наконец, он решился подойти и заглянуть через его плечо. Презрительная улыбка искривила его губы. На картине стояла женщина в голубом платье, рыжие волосы выбивались из-под черного кружева. Да, платье, шаль — и больше ничего. Лицо мертвое, мертвые губы, мертвые глаза. Ах нет, кража не удалась, — «Дама с розой» была единственная на земле, и никто не мог похитить ее.
Художник, видимо, тоже пришел к этому убеждению, потому что больше не приносил ни мольберта, ни красок, и они снова встречались перед портретом, снова Алексей кусал губы от злости, но в душе торжествовал: не удалось ее похитить.
Однажды они встретились с художником на лестнице. Алексей не смотрел, но каждым нервом чувствовал присутствие художника. Вместе, нога в ногу, они вошли в зал и вместе оцепенели от неожиданности: «Дамы с розой» не было. Исчезла. Более светлый прямоугольник на стене указывал, где было ее место.
Художник остановил проходившего мимо старика сторожа.
— Что случилось? Почему сняли портрет?
— Портрет? Ага, «Даму с розой»?
— Ну да.
— Ее перевезли. Она не наша, была здесь временно и пришлось ее вернуть.
— Куда перевезли?
Старик пожал плечами.
— Откуда мне знать, — может, в Москву, а может, в Ленинград. Не мое дело.
Взгляды соперников встретились, и Алексей увидел в глазах художника такую грусть, что на мгновение перестал сердиться на этого человека. Тот покачал головой и улыбнулся Алексею жалобной улыбкой обиженного ребенка.
— Увезли…
Художник сгорбился, втянул голову в плечи, как нахохлившаяся птица. Он медленно-медленно спускался по лестнице. И лишь теперь Алексей понял: нет «Дамы с розой». Ее увезли, никогда уже не улыбнутся ее губы, никогда больше не увидит Алексей голубоватой тени ресниц на светлых щеках и блеска рыжеватых волос.
Алексей шел по улице, и изумрудная, сочная зелень каштанов показалась ему бледной и серой. На клумбах газона потемнели цветы. Лазурь и радостный летний день померкли в глазах Алексея, как во время солнечного затмения.
Напрасно Алексей пытался вызвать ее образ перед зажмуренными веками, напрасно искал ее в перепутанной чаще снов. Она не приходила. Эта глава была навсегда окончена.
Первая в жизни Алексея женщина была не такой. Ведь все равно он знал: той, настоящей, единственной на земле, уже нет. Веселая улыбка этой Татьяны была принята с благодарностью, как милостыня, брошенная голодному. Ее капризные гримаски в другое время вызвали бы у Алексея лишь презрительное пожатие плеч. Но теперь она привлекла его именно этой детской грацией, птичьим щебетом, наивностью, искусственности которой он не умел еще разглядеть. Она работала на почте. У нее была маленькая комнатка, бомбоньерка, пестро убранная картинками, платками, бумажными цветами. Все это было такое же наивное и смешное, как она сама. Алексей чувствовал себя в ее присутствии огромным и неуклюжим. Татьяна забавлялась им, как плюшевым медведем, и Алексей не мог разобраться в своих чувствах к ней. Иногда он стыдился этой связи — до такой степени мало напоминала она о том, что он считал единственно осмысленным и оправданным. Она боялась его излияний — не хотела говорить ни о чем серьезном. В ее старательно причесанной светлой головке помещалась горсточка без конца пережевываемых, убогих мыслишек, и больше ей ничего не нужно было для счастья. Неотесанный любовник постепенно начинал утомлять ее. Его постоянно приходилось держать в узде, следить, чтобы он не слишком увлекался, он вечно был занят какими-то скучными вещами, до которых ей не было никакого дела, и вдобавок ко всему был адски ревнив. Из того, что, по ее предположениям, должно было стать веселым приключением, развлечением на несколько месяцев, которыми она располагала, начинала разворачиваться мрачная, тяжелая и запутанная и