Лишь теперь он заметил несколько седых волос в гладко причесанных волосах жены.
— У тебя седые волосы, — сказал он и опять пожалел о сказанном.
— Есть, — спокойно сказала Людмила. — Ты только сейчас заметил?
В ее тоне не было упрека, скорее легкая насмешка. И Алексею снова стало неловко.
— Ну как, дочка, идем в гости?
— Хорошо, только подожди, я эти галушки… Мама, можно в этот горшочек?
Она взяла отца за руку.
— Ты, осторожно, здесь скользко на лестнице. А знаешь, когда война кончится, здесь будет свет, не веришь? Смотри под ноги, а то тут можно наступить на какую-нибудь гадость. Ты лучше иди за мной, я каждый день хожу к Дуне и знаю, как пройти. А ты у них еще не был?
— Нет.
— Вот видишь, а у них очень хорошо. Только в будние дни никого нет, один профессор и Дуня. А в воскресенье все дома и страшно весело. Знаешь, ее тетя играет на гитаре и поет. Мама у нее недавно умерла, а папа на фронте. А они все работают, как мама, а Дуня остается с профессором. Это ее дедушка. Понимаешь? И он готовит обед, можешь себе представить? И знаешь, когда он чистит картошку, то надевает очки, вот честное пионерское. Не веришь?
Радостный писк был ответом на их стук в дверь. В дверях появилась девочка меньше Аси.
— Я принесла галушек для щенка, смотри-ка, полный горшочек…
Девочки исчезли. Алексей на мгновенье нерешительно остановился в темной прихожей. Но дверь приоткрылась.
— Это вы, Алексей Михайлович? Пожалуйте, пожалуйте. У нас тут тесно…
Комната была полна людей, по крайней мере так показалось Алексею в первый момент.
— Познакомьтесь.
Он пожимал кому-то руки, здоровался и с облегчением сел, наконец, на указанное ему место.
— Налей, налей, Соня, гостю, — распорядился профессор.
— Нет, нет, я только что обедал.
— Ну, тем лучше… Закладку сделали, а то у нас с закуской не очень… Выпейте с нами чаю, Алексей Михайлович.
После чаю компания стала расходиться.
— Вы, папа, дома будете?
— Разумеется, куда ж мне?
— А то мне нужно…
Молодая красивая женщина, как оказалось, именно играющая на гитаре тетка, собиралась в концерт. Кто-то шел к знакомым… Комната быстро опустела. Из кухни доносилось щебетанье играющих со щенком девочек.
— Не очень светло… А тут керосин такой, только трещит и коптит… А я вам хотел показать, Алексей Михайлович.
— Нет, нет, еще светло.
Профессор рылся в грудах полотен и бумаги, сложенных на сундуке.
— Тесно у нас, вот я уж здесь… Сейчас покажу вам разные наброски… вот.
Алексей взял в руки маленькую картинку. Откинутая светлая головка. Полуоткрытые губы, цветной платок соскользнул на плечи. Чарующая девичья улыбка.
— Вот еще.
Юношеская голова, торс гладиатора. Волосы откинуты назад, глаза устремлены в неведомую даль.
Профессор откладывал наброски. Алексея захватывало обаяние этих маленьких картинок. От них веяло чем-то близким, своим, чистым и ясным. Он невольно взглянул на увядшую, старческую руку профессора.
— Маленькие все, места здесь нет… Мольберт и то поставить некуда… Но это только наброски… Потом будет большое полотно, очень большое — «Победа». А сейчас только наброски. Собираю разные типы, и так, по памяти… наших людей. А потом большое полотно, чтобы видно было. «Победа»… Позднее, конечно, можно будет достать и полотно и краски, а то теперь с красками… Вот еще набросок… Я хотел бы, чтобы пели, чтобы видна была песня, понимаете? Чтобы всякий, кто увидит, понял, что поют, не только потому, что рты открыты. В самой картине должен быть ритм… Такой ритм, чтобы был слышен мотив и чтобы не нужно было подписывать, чтобы всякому было ясно, что это означает именно победу — нашу победу, и песня, песня жизни, нашей жизни, которая побеждает… Большое полотно.
Вбежали девочки.
— Дедушка, я выведу щенка, ладно?
— Не нужно, он гулял сегодня. Уже темнеет, посиди лучше дома. И гостья у тебя.
— Так ведь я с гостьей!
— Нет, нет, лучше не надо…
— Ну, мы будем играть с ним в кухне, — решила Ася, и старик обрадовался.
— Очень я беспокоюсь, когда она одна выходит, — сказал он Алексею. — Глупо, разумеется, я понимаю и все-таки беспокоюсь. Такая маленькая, кто-нибудь может толкнуть, упадет, машины ездят…
— Вы сами ее воспитываете?
Старик смущенно улыбнулся.
— А кому же еще? Все работают, с утра до ночи никого дома нет… Приходится вот мне. Так и живем вдвоем. И, знаете, очень хорошо. Девочка умненькая; когда я работаю, она никогда не мешает, знает, что значит писать. И я ей все показываю. Когда ей нравится, я уж знаю: это то, что надо. А если нет — я смотрю и думаю: кто прав? Старый профессор или маленькая девочка? И представьте себе, что чаще оказывается — маленькая девочка!.. Да, да, дети — это очень интересные создания, очень.
И Алексей вдруг увидел в улыбающемся лице старого человека столько детского, что удивился. По-детски смотрели его чистые выцветшие глаза, и сама улыбка, слегка смущенная, тоже была детская.
— Вот тут еще наброски. Это Дуня.
Сходство было разительное. С листа прямо в лицо Алексею смотрели внимательные, спрашивающие глаза девочки.
— А вот, узнаете?
— Конечно, — обрадовался Алексей.
Это была Ася с ее зеленоватыми глазами, со светлыми косичками и даже с пятнышками веснушек на носике.
— Как похожа!
— Правда, похожа? — по-детски радовался профессор.
— А там?
— Это старые вещи. Разные иллюстрации. Я ведь иллюстрировал журнал и, книжки, теперь вот собрал здесь, что удалось. Многое пропало, немцы сожгли. Теперь друзья приносят иногда, что там у кого сохранилось. Приятно иногда взглянуть, вспомнить, как работал над тем, над другим…
— Сколько вам лет, Андрей Федорович? — спросил Алексей.
— Лет? Лет много — семьдесят два года летом стукнуло. Да, семьдесят два.
— И столько еще работаете!
— Отчего же не работать. Есть ради кого работать, есть ради чего работать. Глаза еще ничего, да и руки… Так-то она дрожит, а когда возьму кисть или карандаш, ничего, двигается уверенно. Тесно только, но обещали квартиру. А когда война кончится, может, и мастерская будет.
— Да, да, — машинально подтвердил Алексей.
Профессор только теперь заметил, что в комнате стемнело.
— Я тут болтаю, а уже темно… Сейчас зажжем лампу.
— Если ради меня, то мне уже пора идти. Я и так утомил вас.
— Что вы, Алексей Михайлович, нет, нет, боже упаси! Всегда приятно, когда кто-нибудь заходит. Вы как-нибудь раньше зайдите, я вам покажу, у меня тут еще в сундуке некоторые мои работы. Если вас заинтересуют.
— Разумеется, я хочу посмотреть…
— Ну, так я жду.
— Ася, пойдем.
— Иду, папочка, только посмотри, какой он смешной: съел все галушки и теперь сам, как галушка. Иди посмотри.
Щенок был гладкий и мягонький, как бархатный клубок. Алексей погладил его.
— Ну, до свиданья.
Профессор зажег огарок и проводил их на лестницу.
На лестнице Алексей столкнулся с Тамарой Степановной; он не узнал ее в потемках и только потом осознал, что ему пахнуло в лицо теми же духами, запах которых он почувствовал ночью, когда она приглашала его к себе.
VII
Алексей возвращался домой. Он поднял воротник и ускорил шаги. Дул холодный ветер, на улицах было совершенно темно и безлюдно. Ранний вечер казался глубокой ночью. Людмила сказала, что в этот день она долго будет на собрании, и Ася была одна дома. Алексею хотелось быть там как можно скорее. Еще один переулок, и он уже на своей улице.
— Руки вверх!
Алексей вздрогнул. Окрик был совершенно неожиданным. Он остановился.
— А ну, снимай пальтишко, только без всяких подвохов.
Перед ним выросли две черные тени. Алексей пытался что-либо различить в темноте. «Ах, черт! ни револьвера, ничего… Попался, как идиот».
— Живей, живей, нечего раздумывать, придется попрощаться с пальтишком… Деньжата есть?
— Нет у меня никаких денег, — ответил глухо Алексей. Это была, впрочем, правда.
— Что?
— Говорю, что нет у меня никаких денег.
Ослепительный свет электрического фонаря ударил ему в глаза. Он заморгал. В отблеске, упавшем на одного, Алексей увидел знакомое лицо. Глаза. Запавшие щеки. Ему показалось, что он видит сон.
— Петька! — крикнул он.
— Ну, ну, только без крика… Петька так Петька… Вот встреча… Ты здесь откуда?
Алексей какую-то секунду ловил рассыпавшиеся мысли. Земля словно заколебалась под ногами.
— Чего ты нянчишься? — буркнул второй, которого Алексей едва различал в темноте.
— Тихо, тихо, знакомый встретился, с фронта — понимаешь…
— Раз знакомый, нужно его сплавить.
Слабо сверкнуло дуло револьвера. Петька оттолкнул того, второго.
— Куда лезешь? Я тебе велел шпаер вынимать? Нет? Так не суйся.
— Засыплет.
— Не твое дело. Ну, Алексей Михайлович, встреча, можно сказать… Что ж это вы не в форме? В штатские перевелись? Хватит героя корчить, а? А вы не разбогатели, как посмотрю, на гражданском хлебе… Шинелишка та же… «Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…» Только вот знамени за пазухой нет… А дали вам хоть орден за то знамя?
— Бандит…
— Бандит, вот-вот, бандит… Что, не может партийное сердце вынести бандита, а? Когда по лесам скитались, хорош был и бандит, а теперь с души воротит?
— Ты тогда не был бандитом.
— Откуда вам знать, капитан, кем я был? Я у вас не исповедовался. А впрочем, что было, то прошло…
— Петька…
— Ох, как трогательно!.. Не пройдет номер, не пройдет. Обратиться к совести бандита, старые времена вспомнить. Да потихоньку в карман за револьвером, а?
— У меня нет револьвера.
— Разоружили? Смотрите: Алексей Михайлович — и вдруг без оружия!.. Смешно подумать… И что ж, верно, жена, дети, работа — гражданин как полагается?
— Конечно, и жена и ребенок.
— Ох, как трогательно!.. И вас это устраивает, Алексей Михайлович? А я думал, что вы уже погибли смертью храбрых, за родину, хе-хе.