— Я ведь даже не знаю, где он живет.
— Тут за углом. Я провожу тебя.
Она еще колебалась.
— А чего он хочет от меня?
Мальчик пожал плечами.
— Откуда мне знать? Просил, чтоб пришла — и все! А ты, если хочешь, поторапливайся, а то будет поздно…
Ее испугало это слово, и она безвольно пошла за проводником, который молчал, словно воды в рот набрал, и, лишь приведя ее во двор маленького домика, буркнул невежливо:
— Ну, валяй, вторая дверь, а там по деревянной лестнице.
Лестница была прогнившая, ступеньки прогибались под ногами, а на самой середине зияла огромная дыра. Ася осторожно переступила ее и нерешительно остановилась перед дверью. Но дверь раскрылась, прежде чем она успела постучать.
— Кто там лазит?
— Это я, — сказала она робко, поднимая глаза на мужчину с красным, опухшим лицом и фиолетовым носом.
— Что еще за я?
Изнутри раздался какой-то голос, и мужчина отступил в комнату.
— Ага, ты к Вовке. Ну, забредай.
Ей захотелось повернуться и удрать, но она не решилась. Вошла через тесные, заставленные хламом сенцы в темную комнату. В лицо ударила духота, дым махорки и еще какой-то острый, свербящий в носу запах. Глаза с трудом привыкали к полумраку. Ася увидела в углу сколоченный из досок топчан и на нем, под грудой тряпья, Вову. Она впервые увидела его без кепки — темные, длинные волосы падали на лоб, глаза неестественно горели. Худые пальцы блуждали по истрепанному платку, которым он был закрыт до подбородка.
— Пришла, — сказал мальчик не своим, глухим голосом.
— Гостей ему захотелось, — раздался скрипучий голос, и Ася лишь сейчас заметила седую женщину в грязной кацавейке.
— Иди сюда, садись, здесь есть скамеечка, — тем же глухим голосом прошептал мальчик.
Ася присела на краешек, губы у нее тряслись. Женщина у окна что-то ворчала под нос, со злостью перебрасывая тряпки.
— Только этого не хватало, еще приведет кого…
Ася поняла, что говорят о ней, и почувствовала себя еще более неловко. Что это за странные люди, с которыми живет Вова?..
Мужчина с фиолетовым носом плюнул в угол.
— А ты чего? Ступай себе, ступай, будет ругаться, парень помирает, а ты…
— А пусть подыхает, падаль, — буркнула женщина. — Пользы никакой, одна морока… А еще теперь…
— Пусть она уходит! — сказал напряженным шепотом Вова, и мужчина с фиолетовым носом распрямил мощную фигуру.
— Слышала или нет? Раз я сказал иди — значит, иди!
Угроза дрожала в его голосе, и женщина, захватив подмышку сверток, молча вышла из комнаты, хлопнув дверью так, что со стены над топчаном посыпалась штукатурка.
— Я тут недалеко сбегаю, к Ефиму, и сейчас же вернусь, на всякий случай, — сказал мужчина и ушел.
Асе сделалось еще страшнее, когда он ушел. Лежавший на топчане мальчик тяжело дышал, воздух вырывался из его груди со свистом и хрипом.
— Чем ты болен? — осмелилась она спросить, не замечая, что говорит шепотом. Давила, угнетала ее эта полутемная, смрадная комната.
— Не бойся, это не заразное.
— Нет, я не потому спрашиваю…
— Ася… Я хотел…
Он умолк и тяжело дышал, глядя горящими глазами в грязный потолок, на котором вздувалась и трескалась черная от копоти штукатурка.
— Достань мне… Под подушкой… Мне трудно…
Ася осторожно сунула руку. В тряпке, лежавшей под головой, зашуршало сено. Нащупала сверток.
— Это?
— Да, дай.
Вова с трудом высунул руку из-под платка и стал разматывать сверток, от усилия пот покрыл его лоб.
— Дай руку.
Она протянула руку. Маленький, холодный предмет.
— Что это?
— Возьми, возьми, не бойся…
Золотое колечко. На нем сверкали прозрачные мелкие камешки и один большой голубой. Ася испугалась.
— Что это?
— Возьми, это тебе… Я хотел…
Она смотрела непонимающими глазами.
— Нет, нет…
— Кольцо, это настоящее, возьми…
— Откуда оно у тебя?
— Получил… Одна девушка отдала мне, я не украл, нет, нет, правда… Она отдала мне, я помог ей бежать из одного такого места. Возьми, возьми…
Она встала, объятая страхом.
— Не хочу… Я пойду уже.
Сапфир на ладони сверкал холодным чистым блеском. На нее в упор смотрели черные горящие глаза мальчика.
— Возьми, слышишь?.. Это тебе, от меня… Я же умру…
Губки девочки искривились в подковку. Длинные ресницы часто заморгали.
— Возьми. А то тетка заберет своим… или отец пропьет…
Видно было, что ему все труднее становится говорить.
— Поэтому… тебе… Я так хотел… Мне очень жаль, — сказал он вдруг и улыбнулся беспомощной, детской улыбкой.
Ася расплакалась.
— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты умер.
— Это ничего, это ничего… Глупости… А кольцо возьми. А если… так еще завтра… Может, придешь завтра?.. Может, еще…
В сенях раздались шаги, скрипнула дверь.
— А, гостья тут еще?.. Мило, очень мило, что барышня пришла навестить мальчика… Вова, бедняжка!..
Лицо мужчины было еще более красное, в глазах влажный блеск. Видимо, короткая прогулка не прошла даром, — на Асю пахнуло запахом водки. Она торопливо втиснула в лежавшую на платке горячую руку мальчика кольцо и направилась к двери.
— Так я пойду уже… А завтра… завтра приду, — бросила она, поспешно прикрывая дверь. Ее охватил чистый холодный воздух, и она покачнулась. Еще вовсе не было темно, это только в той комнате царил мрак. На улице едва смеркалось. Она вышла со двора, чувствуя, что у нее кружится голова. Медленно шла домой. Что делать? Конечно, лучше всего рассказать обо всем матери. Только… Вдруг вся эта история показалась ей неправдоподобной, как сон. А может быть, ей действительно только приснилось? И как об этом рассказать?
Из-за двери сапожника доносились голоса. Ася услышала, что там отец. Медленно, с бьющимся сердцем она шла по лестнице.
— Ты что так побледнела, доченька? — спросила Людмила. Три коричневых пятнышка веснушек отчетливо выделялись на переносице. Ася опустила глаза.
— Не знаю… Может, устала…
— А где ты была?
Мать задала вопрос просто так, как обычно. Ася задрожала. Надо все рассказать! Но в тот же момент открылась дверь, и вошел Алексей.
— А, Ася!
Он взглянул на нее мельком и сел за стол, на котором Людмила уже расставляла тарелки.
— Послушай, маленькая, ты ведь знаешь этого мальчика, племянника сапожника?
— Сапожника? — голос замер у нее в гортани.
— Ну, этого верзилу, он тут вечно околачивался на лестнице.
— Что такое? — забеспокоилась Людмила.
— Можно бы, кажется, больше внимания обращать на то, с кем бывает ребенок, — язвительно заметил Алексей.
— Не понимаю.
— Воришка и бандит, его подстрелили сегодня ночью, когда он с компанией пытался ограбить «Гастроном».
— Не может быть!
— Как видно, может быть. Сапожник мне сам рассказал.
Ася сидела помертвев. Так это было, так это вот что было… Подстрелили. Вовсе не болен… Там, под грязными лохмотьями, у него рана от пули. И он ничего не сказал. И что теперь, ох, что теперь? Ничего нельзя рассказать. Вор и бандит. Пытался ограбить магазин. И это кольцо. Да, да, наверное тоже краденое… Он сказал ведь: это настоящее…
Она не прислушивалась к спору родителей, счастливая тем, что они не обращают на нее внимания. Дрожала. Нет, нельзя выдать себя. Она ведь сказала, что завтра еще зайдет. А если дома узнают, наверняка запретят. И следовало ли вообще идти? Вор, бандит… Только как он это сказал: «Мне очень жаль…» О чем он жалел — о том ли, что его подстрелили, или же… Нет, не мог он быть таким плохим, этот Вова… И какая комната. И этот пьяный отец… А матери, видно, у него нет, только эта тетка, которая сказала: «Пусть уже подохнет…» Ася вдруг вспомнила, что у нее есть спрятанный в шкафу апельсин, который ей подарил отец. Да, надо Вове отнести апельсин. Может, он еще и не умрет, может, выздоровеет, и тогда нужно будет поговорить с ним и объяснить ему, и он исправится. И, может, его еще примут в комсомол, и все будет хорошо. И чтобы мыл руки, и чтобы не крал, и чтобы не держал во рту этот обслюнявленный окурок… Все это ведь можно будет объяснить ему… И поэтому они не должны, не должны знать, что она там была, что хочет еще пойти. Потом, когда уже все будет хорошо, — другое дело. Но теперь это должно быть тайной — ее первой, важной и страшной тайной.
Алексей враждебно поглядывал на Людмилу. Спокойная-спокойная! Неужели ребенок тоже перестал интересовать ее, как перестал интересовать он, Алексей? Но дело было вовсе не в ребенке, он вообще позабыл об Асе, которая тихонько поужинала и шепотом спросила мать, может ли она на минутку пойти к Дуне. Людмила кивнула головой, — пусть идет, пусть не слышит этой сцены.
Дело было в ней, в Людмиле. Злые, мрачные мысли не давали покоя Алексею. Почему она такая чужая, холодная, неприступная? Как можно найти к ней дорогу сквозь все эти мелкие уколы, неприятности, злые слова, нараставшие между ними день ото дня? Ох, какие прекрасные глаза были у нее, Людмилы! И ведь это была его жена, его женщина, самый близкий ему человек — и она ускользала из рук, шла своим, каким-то особым путем, словно Алексей был ей вовсе не нужен, словно она забыла обо всем, что было между ними, что соединяло их крепкими, казалось, неразрывными узами. Был ли у нее кто-нибудь? Он не мог напасть ни на какой след, не мог ухватить ни одной ниточки, и этот выдуманный им соперник, который заменил его, который должен был быть где-то, несказанно мучил его, терзал нервы, наполнял глухим бешенством.
— Дорогой мой, не могу я изолировать ребенка от жизни и от людей.
— Не нужна никакая изоляция. Но общение с гнилью ни к чему хорошему не приведет.
— Как же сделать, чтобы она не встречала его на лестнице, так же как и я, как и ты. Он постоянно торчал у двери сапожника.
— Но Ася с ним разговаривала, часто разговаривала, — я знаю, мне сапожник говорил.
— Трудно запретить ей разговаривать.
— Конечно! Чудесные методы воспитания — дружба с бандитом. Да если бы еще только это! Ты знаешь, что он оставался здесь во время оккупации?