— Большой путь прошли мы вместе, Алексей, — сказала она тихо, глядя в окно. Она задумалась. Маленький рот изогнулся в улыбке. — А теперь ты здесь, и все прошлое, наверно, кажется тебе далеким, немного страшным, но прекрасным сном. Правда, Алексей?
Он кивнул головой, не в силах ответить.
— Ты зря волнуешься, Алексей. И зря так испугался, когда я пришла.
— Я не испугался.
— Зачем ты врешь? Испугался. Я пришла не затем, чтобы устраивать тебе скандалы, чтобы упрекать тебя, я ведь понимаю, что все прежнее кончилось. То было хорошо тогда, а сейчас иное. Тогда я была счастлива и ни в чем не упрекаю тебя, я понимаю…
Да, да, она никогда не упрекала, Нина. Он не мог тогда сказать иначе: «Нет, нет, понимаешь, Коля, я не могу ее представить к награде, как-то неудобно, все же знают». Тогда, и еще второй раз… Ведь потому-то ее грудь и отмечена только ленточками ранений, потому на ней и нет ордена. Если бы она не была его подругой, он внес бы ее в список, — она, несомненно, заслужила. Но его это стесняло, и она понимала это и не упрекала.
— Просто хотелось увидеть, как ты живешь, чтобы иногда подумать о тебе, что ты и где ты. Ты ведь не обманывал меня, Алексей.
— Ты знала, что я женат, — шепнул он глухо.
— Знала… Ты не скрывал этого. Ну да.
Она забарабанила пальцами по столу. Как глупо, как бессмысленно все это вышло… Видимо, не следовало приходить. Но как он не понимает? Разумеется, она знала, что он женат, так же, как знаешь, что земля круглая и что на луне есть горы. Эта далекая жена была совершенно нереальной, ей не было места в военной лагерной жизни, Это она, Нина, перевязывала раны Алексея, шла рядом с ним в далеких маршах. Это она, Нина, украдкой от других чинила его носки и стирала белье, она заваривала для него чай, она помогала ему верить и держаться, когда отчаянье охватывало сердце.
А там где-то, неизвестно где, жила неведомая, незнакомая женщина, которую трудно было даже представить себе, отделенная тысячами километров, отделенная не только пространством, а всей военной вьюгой, массой событий, свистом пуль, грохотом взрывов, грубым сукном военной формы, которая меняла внешний облик людей и связывала их нерушимым братством крепче смерти и любовью сильнее смерти. Да, она, конечно, знала о существовании жены Алексея, но, кроме этого знания, была еще повседневная жизнь перед лицом смерти, глубокие снега, трескучий мороз, борьба, в которой чувствуешь себя связанной с другим человеком такими узами, каких не создадут и сто лет совместной тихой жизни. В то время казалось, что это-то и есть самое важное и этого никогда, никогда нельзя забыть. И вот теперь напротив нее сидит тот же Алексей в штатском костюме, руки у него дрожат от волнения, и он не смотрит в глаза. А ведь когда-то она вытащила этого Алексея, раненого, из-под немецкого обстрела, вырвала из когтей смерти, отдала жизни. Она перевязывала этому Алексею стертые ноги и успокаивала его, когда у него перебили всю роту и он безумствовал от отчаяния и ненависти. Где же теперь все это, куда девалось?..
Общая борьба, общий энтузиазм, и эта любовь, которая ведь была, была, наперекор смерти, наперекор пулям, наперекор бомбам, наперекор усталости, наперекор тяжким трудам войны…
И как смешно и глупо, что это была как раз первая в ее жизни любовь, сладостная, головокружительная, ошеломляющая. Первым в ее жизни был именно этот Алексей, хмурый, странный, грубоватый и неожиданно веселый, самый красивый из всех Алексей.
Надо бы встать и уйти, пусть перестанет нервничать. Здесь для нее нет места. Но, несмотря ни на что, тяжело было оторваться… Как это ни было трудно, хотелось еще и еще смотреть на его насупленные брови и на его глаза, воровато избегавшие ее взгляда, дышать одним воздухом с ним, Алексеем, и запечатлеть в памяти эту комнату, где он жил, работал, где жил с другой женщиной, своей настоящей женой.
— Помнишь, Алексей, тот Новый год? — спросила она неожиданно, и на лице ее мелькнула ясная, чуть печальная улыбка.
Он кивнул головой. Разумеется, он помнил. В самую полночь, в ночную тишь, в морозный холод, артиллерийский залп, громом прокатившийся по снежной равнине, грозный возглас в сторону неприятельских позиций, который точнее всех часов оповестил, что начинается новый год. В избе, содрогающейся от залпов собственной артиллерии, они пили за новый год, который должен быть годом победы, и Алексей почувствовал под столом крепкое пожатие маленькой руки, так глубоко верящей в этот новый год и в победу.
Словно забыв о существовании Алексея, Нина улыбалась своим далеким воспоминаниям, слегка покачиваясь всем телом, как бы в такт неслышного мотива. Снега, снега, белые снега, сколько вас было на дальних дорогах! Снега, громоздящиеся горами, через которые приходилось перетаскивать увязающие орудия. Снега, завалившие окна изб, дававших приют на одну ночь. Свирепые вихри, хлещущие в лицо ледяным дыханием, врывающиеся под полы полушубка, дрожащие верхушки деревьев, бьющие упрямыми крыльями в стены землянки. Скрипучие, искрящиеся морозы, железными клещами сжимающие щеки, кусающие пальцы, серебряным инеем оседающие на бровях и ресницах. Дальние дороги, родные дороги, политые кровью поля боев, заваленные обломками оружия. Танки, увязшие в снегу, танки, как жертвенный костер, пылающие на равнинах, друзья, схороненные в рыжей глине, в снежных сугробах, в черной, родимой земле.
Казалось, пройдет десять, двадцать лет, и ничто не изменится, ничто не сотрет пережитого. Ничто не сможет стать между людьми, испытавшими друг друга в пламени борьбы, в страшном походе, где отсеивалось все мелкое и слабое, где закалялось все великое…
И вот оказалось, что те дни миновали, бесповоротно прошли. Как это случилось, что она сидит против Алексея, а он малодушно избегает ее взгляда? Видно, просто порвалась нить, и он пошел иной дорогой.
— Как это странно, Алексей, — сказала она тихо, больше своим мыслям, чем ему. — Я пойду. Только… не сердись, Алексей, мне очень хочется увидеть твою настоящую жену.
— Настоящую жену? — повторил он машинально.
— Ну да. Я ведь была… Ты знаешь, как это называется. «Полевой, походной…» Для тебя походы и марши окончились, окончилась и я, я это понимаю… Нет, нет, Алексей, не думай, что я обижена на тебя, это уж, видно, так. Только мне хотелось бы ее увидеть… Не бойся, ведь я только так… Приехала знакомая, фронтовая знакомая, привезла привет от товарищей. Может, это глупо, но мне так хочется. Она придет?
— Она скоро должна быть.
— Работает?
— Да. На пункте по переливанию крови.
Нина улыбнулась. Кто знает, быть может, та кровь, которая сейчас вместе с собственной кровью течет в ее жилах, в свое время была взята, закупорена в стеклянную ампулку руками жены Алексея, незнакомой, настоящей жены Алексея, жены не на время военных походов, а той, с которой соединяешься на всю жизнь.
— Ее зовут Людмилой?
— Да, Людмила.
Нина как бы высчитывала что-то, как бы мучилась над каким-то сложным вопросом.
— Людмила, — повторила она глухо. — Она красива?
— Почему тебя это интересует?
— Не знаю… Мне хотелось бы… хотелось бы, чтоб она была красива.
Алексей опустил голову. О, эта тоже была спокойная, не плакала, не кричала, не устраивала сцен. Что же происходит в этой покрытой темными кудряшками голове, какие мысли мелькают в ней?
Дверь скрипнула, и Нина нервно вздрогнула.
«Видимо, она не так спокойна, как ей хочется и как мне казалось», — подумал Алексей.
— Познакомьтесь. Моя жена, приятельница по фронту.
Нина почувствовала пожатие руки Людмилы и в то же мгновение подумала о том, какие гладкие, теплые руки у той, у настоящей жены Алексея. Почти не глядя, она видела ее всю. Нет, она не молоденькая, жена Алексея. Седая прядка волос, но она ее в сущности не старит — наоборот, подчеркивает свежесть лица. Глаза — какие-то странные глаза, не то серые, не то голубые, в мелких крапинках. Да, они в самом деле в крапинках, эти глаза, так внимательно взглянувшие на Нину. В коричневых и желтых крапинках. И ресницы такие выгнутые.
Коротким взглядом Нина оценила все. Хороша? Она больше чем хороша, жена Алексея. Низкий голос и пушистые волосы. У Нины сжалось сердце. Она почувствовала себя маленькой, серенькой, жалкой. Та была высокая и ходила по комнате легкой походкой, не похожей на обычную женскую походку. Лоб высокий, ясный, немного светлее золотистой кожи лица. Она, несомненно, умна.
Ничто не ускользнуло от внимания девушки. Как хорошо сидело на ней простое шерстяное платье и этот белый воротничок, оттеняющий красивую белую шею. Крепкие стройные ноги и такие маленькие ступни. Нина впервые устыдилась того, что уже столько времени являлось ее гордостью. Тяжелые солдатские сапоги, протертые на коленях штаны, измятая, несмотря на все усилия, гимнастерка. Она почувствовала себя неуклюжей и неловкой. И все это на протяжении нескольких минут, когда она отвечала на вопросы и с улыбкой рассказывала что-то Алексею и Людмиле. С виду шел непринужденный разговор, далекий от того напряжения и ежеминутно воцаряющегося молчания, какой велся до прихода Людмилы. Словно существовали две Нины — одна курила папиросу, небрежно стряхивая пепел в стеклянную пепельницу, улыбалась, много и уверенно говорила, а вторая — внутренне ежилась, умирала от стыда и муки, проклинала минуту, когда ей пришло в голову войти в эту квартиру.
Людмила тоже присматривалась. Ее не обмануло непринужденное поведение, непринужденный тон гостьи. Шестым чувством, безошибочной интуицией любящей женщины она почувствовала, что это что-то большее, не просто товарищ по фронту. Она тоже смотрела внимательно и испытующе. Разметавшиеся кудряшки на круглой головке, карие глаза. Кого же напоминают эти глаза? Ну, разумеется, Катю, Катю в ее университетские времена, прежде чем она вышла замуж и растолстела в счастливом браке с доцентом, впоследствии профессором. «Какая молоденькая», — подумалось Людмиле, и она вдруг почувствовала себя утомленной и старой. Почти детские руки — маленькие, загрубевшие, потрескавшиеся. И рот п