— Нет, нет, у нас тесно.
— Я немного места займу… Вот здесь, в уголке, сяду…
— Вот вам керосин и идите своей дорогой. — Фрося сунула ей в руки бутылку.
— Что ж ты так, Фрося, — заступился Степан, но старуха испугалась и уже засеменила к выходу.
— А что? Что ей тут делать? — возмутилась Фрося. — Что она здесь сидит и высматривает? Чужой смерти дожидается, старая ворона. Уж я ее знаю, от нее ничего хорошего не жди…
— Какой смерти?
— Покойников ищет: очень уж она покойников любит, — серьезно пояснила толстая жена слесаря. — Какие бы ни были похороны, дождь не дождь, мороз не мороз — помчится… А видно, как похорон-то нет, так ей и тошно…
— Тьфу!
— Тоже еще — развели!.. Налей, Фрося, налей…
— Правильно, Аркаша, давай выпьем.
— Вот за это люблю я тебя, Степан, — выпить так выпить…
Они сели вдвоем, обнявшись, на кровати и любовались насупленной Ефросинией, которая хозяйничала в комнате.
— Эх, красавица, а, Степан?
— Что красавица, то красавица…
— Брови-то какие…
— Эх, брови… Как ласточки, верно, Аркаша?
Фекла Андреевна тихонько закрыла дверь и пошла обратно наверх. Но домой ей идти не хотелось. У двери Дорошей она остановилась.
— Прости, душечка, я вижу, что у вас еще свет, вот и зашла… Скажи-ка, нет ли у тебя огарочка свечки? Последний кончился, а еще совсем рано, ни спать ложиться, ни впотьмах сидеть. Разреши, я зайду на минуточку, а то лестница такая крутая, запыхалась я.
Людмила, подняв голову от корыта, неприязненно взглянула на нее.
— Садитесь, садитесь, только свечки, кажется, нет.
— А ты стираешь? Разве сегодня мыло давали?
— Давали.
— Беда с этим мылом! Как ни экономь, как ни береги, все равно не хватает… Сырое?
— Не очень.
— А то в прошлом месяце такое было сырое, что никуда.
— Можно подсушить.
— Подсушить, это если запас есть, а так…
Она вздохнула.
— Ну, у вас ведь не так уж много стирки.
Людмила усиленно оттирала рубашку Алексея и злилась. Дня не пройдет, чтоб не притащилась…
— А я случайно зашла к Фросе. Что только на свете делается! Один муж и другой муж, пьют, танцуют, откуда только у них деньги на все это?
— Наверно, тот привез.
— Первый-то? Ну, а все же, как же так? Все вместе, будто ничего не случилось, и песни, как на свадьбе.
Людмила рассердилась. Воротничок был грязный, и узкая темная полоска не отстирывалась.
— А что же им делать? Перестрелять друг друга, что ли?
Старуха замахала руками.
— Что ты, что ты, душечка! Но надо же как-то по-божески.
— Сейчас в бога не верят.
— Я знаю… И что, легче от этого? Не легче. Так уж пусть всякий по-своему…
— Вот именно, — резко оборвала Людмила. Ее раздражало это ворчанье, ей хотелось слышать, о чем говорят Ася с Алексеем. Вернее, о чем говорит Алексей с Асей.
Фекла Андреевна заметила ее взгляд.
— Алексей Михайлович дома, я вижу…
— Дома, конечно.
— Да, да, душечка. С дочкой сидит, просто посмотреть приятно.
Людмила невольно бросила взгляд в комнату. В светлом кругу от лампы две головы, светлая и темная. Ася что-то со смехом доказывала, смеялся и Алексей.
— Хорошая у вас девочка, Людмила Алексеевна. Только… — она запнулась. Людмила подняла на нее глаза. — Зачем она ходит к этим милиционерам? Я сама видела, как она играет с девчонкой.
— Ну и пусть ее играет.
— Конечно, я ничего не говорю, душечка, только хорошо ли это? Все же такая семья…
Людмила не ответила. Вода остыла, она подошла к печке и долила из котла кипятку.
— А то теперь куда попало ходят, с кем попало водятся, а ничего хорошего из этого не выходит. Раньше, бывало…
— Раньше было раньше, это прошло и не вернется, Фекла Андреевна, а нынче по-другому.
— Я знаю, душечка, я знаю, — вздохнула старуха. — Я ведь ничего и не говорю, а так только… Вы уже поужинали?
— Ужинали.
— Надо и мне пойти что-нибудь приготовить… Хотя я на ночь-то не очень… Так как же со свечкой?
Свечка была, Людмила прекрасно помнила, что она лежит в комоде, но она не могла больше выносить этого попрошайничанья. Тем более что у старухи наверняка стоит ящик свечей — не меньше чем ящик.
— Нет у меня, мы зажигаем лампу, зачем мне свечка?
— Ни огарочка?
— Ни огарочка, — сказала она, глядя в глаза старухе и удивляясь собственной смелости.
Фекла Андреевна вздохнула и тяжело поднялась, обтягивая на себе черную кофту.
— Так я уж пойду, привет Алексею Михайловичу.
Людмила что-то пробормотала и с облегчением закрыла за ней дверь.
Мгновенье она еще чувствовала едва уловимый, неприятный запах старья, нафталина, какой-то затхлости, который всегда оставляла после себя Фекла Андреевна. Она открыла форточку и с наслаждением вдохнула чистый морозный воздух.
— Мама, дует, дует в ноги. И ты обязательно простудишься, ты стояла у корыта, а теперь открываешь форточку!
— Сейчас, сейчас закрою.
Она всмотрелась в обращенное к ней лицо Аси. Губы были в тени, освещенный сверху маленький носик казался еще более вздернутым. Косички смешно торчали по сторонам, но светлая головка уже снова склонилась к столу, и Ася торжествующе крикнула:
— А-шесть!
— Попало, — грустно сказал Алексей.
— Ура! Нащупала, нащупала, нашла! А что ты скажешь, папочка, если я тебе скажу: Е-два?
— Скажу, что промахнулась! А как у тебя Б-шесть?
Людмила намыливала платочки. Вот они сидят, играют в смешную детскую игру, и Алексей совсем не скучает. Он забыл обо всем на свете и играет, как мальчишка. Словно он не отец, а ровесник своей дочери. На мгновенье она позавидовала им, — они сидят там вместе, они так хорошо понимают друг друга, а она здесь, у корыта. Но она ведь даже не умеет играть в «морской бой». Разговаривать с Асей она всегда могла, но ее никогда не интересовали детские игры, которые девочка так любила. А он загорался, входил в азарт, злился, когда проигрывал. Алексей сидит, как мальчуган, и ставит точки на клетчатой бумаге, — тот самый Алексей, который сказал: «Мы дадим городу свет».
От света лампы на темных волнистых волосах зажигались блики. Минутами Алексей в задумчивости насвистывал сквозь зубы. Его правильный профиль то появлялся в светлом кругу, то снова гас в такт его покачиванию на стуле.
Людмила вышла в коридор за холодной водой, и, когда возвратилась, темная, сырая, плохонькая квартира поразила ее неожиданным уютом. От печки веяло теплом, и те двое под широким абажуром висячей лампы сидели так уютно. Да, Ася уже большая. До войны Алексей мог играть с ней только в прятки или в жмурки, а теперь они сидели, как равные.
— Иди, Людмила, сыграй с нами, кончай уже эту стирку, — неожиданно позвал Алексей, и Людмила вздрогнула, словно пойманная с поличным. Ведь не подлежит сомнению, она любит этого Алексея, с его посвистыванием сквозь зубы, с небрежным покачиванием на стуле, Алексея, который ломает голову над какими-то клеточками детской игры. Медленно, осторожно, словно выполняя ответственную работу, она стирала рукой мыло с пальцев другой руки и внимательно следила за мутными пузырями, лопающимися на поверхности воды. Да, трудно было придумать другое объяснение: она просто любит этого Алексея. А он сидит в светлом кругу лампы — он и Ася, и для нее там нет места, хоть он и зовет ее. Она почувствовала себя неуклюжей и намного-намного старше не только Аси, но и Алексея. Нет, она не могла бы с таким увлечением погрузиться в игру, поглощавшую тех двоих — светлую и темную головы, обе головы, которые она любила.
XVIII
Котел словно поднимался над землей, постепенно рос. Алексей уже ни минуты не сидел в конторе у ворот. Теперь каждое движение кирки, лома, лопаты приходилось делать осторожно, безошибочно определять, где можно ударить посильней, а где надо осторожно отстранить землю рукой. Людям вспоминалось, как они откапывали из-под развалин разрушенных домов своих близких — осторожно, чтобы не поранить, не вызвать обвала кирпичей и щебня, которые каждую минуту могли вторично похоронить людей, на этот раз уже безвозвратно.
Откапывали медленно, отказавшись от спешки, с которой работали до сих пор, словно имели дело не с мертвым предметом, не с котлом, погребенным под обрушившимся корпусом, а с живым близким существом.
Алексей сам взялся за лопату. Его пожирала лихорадка ожидания и опасение, что они изуродуют, испортят, что к ранам, нанесенным взрывом, прибавят новые. Евдоким Галактионович был прав. Котел был цел. Он сохранился, притаился, пережидал под корой цемента, под решеткой стальных рельсов и прутьев, под грудами кирпича, под битым стеклом. Как тело допотопного мамонта, он покоился в земле, и его осторожно, постепенно обнажали, как обнажает экспедиция в далекой тундре пожелтевшие кости, стараясь не повредить их окаменевшие формы. Котел цел. Его не поранило взрывом, он сохранился под развалинами, как в футляре. Мелким и незначительным показался теперь Алексею его первый триумф — выпрямление стены. Новую стену поставить было легче, и спасение старой было мелочью по сравнению с тем, что получала электростанция теперь.
На груде выброшенного из ямы щебня было водружено красное знамя. Его приняла бригадир — круглолицая веселая девушка, любимица Евдокима — и сама вкопала древко крепко и надежно.
Как яркий огонек, оно было видно теперь с любого пункта территории. Оно трепетало на ветру, на сером фоне развалин.
Алексей всегда еще издали приветствовал его глазами. Не то ли это знамение, не тот ли призыв, который он чувствовал, когда сквозь огонь и воду, сквозь леса и болота, сквозь кольцо врага проносил знамя своей дивизии, свернутое на груди под шинелью? Между тем боевым знаменем и этим флажком была связь, цепь крепких, навеки спаянных звеньев. Дорога была ясна, и они стояли на ней, как путеводители, — и то знамя, большое, вышитое золотом, и это — маленькое, простое и скромное. Алексей вспомнил то знамя и свой тогдашний обет. В сердце уже не было рвущей тоски. Мечта осуществлялась здесь, в суровой борьбе с развалинами, в ожесточенной схватке с трудностями, в этой кипучей жизни, которая открывалась перед ним за высоким дощатым забором.