Внутри пришлось сбросить с постели часть пергаментов, чтобы на ней можно было устроиться.
– Ответь мне, друг мой, зачем ты изображаешь нищего? – спросил Боуги. – Ни за что не поверю, что Паудль отказывает тебе в чем-то.
– Я ничего не возьму у Паудля. – Эйрик направился к очагу, раздул угли, подбросил в огонь немного сухого мха и повесил над пламенем котелок. – Он заботится о хуторе с четырнадцати лет, так что у меня нет никаких прав на эти земли. Да мне ничего и не нужно.
– Наслышан об этом, – протянул Боуги. Об этом он тоже хотел поговорить с другом, да все не выдавалось подходящего момента. – Знаешь, что о тебе говорят в народе?
Эйрик с интересом поднял голову. Он всегда был тщеславен, с умилением подумал Боуги. Ни капли не изменился! Вода в котелке закипела, и Эйрик разлил ее по кружкам. Одну протянул гостю, а вторую оставил себе.
– Говорят, что Эйрик из Вохсоуса бродит по дорогам и просит проезжающих мимо путешественников угостить его брагой…
– Что в этом дурного? Я много хожу пешком. Могу и утомиться.
– А вот если отказать тебе, непременно случается несчастье. Слыхал я, что у одного путника, который не дал тебе пригубить его аквавита, лошадь понесла и ухнула прямо в реку. По счастью, там оказался человек по имени Бриньоульв из Бёйгстадира, знаешь такого?
Эйрик отрицательно качнул головой.
– Так вот этот Бриньоульв схватился за луку вьючного седла. Подпруга треснула и оторвалась, так что у него в руках остались седло и бочонки с водкой, а лошадь уплыла куда-то на восток.
– Сильный человек этот Бриньоульв из Бёйгстадира, – заметил Эйрик, выплескивая остатки воды в очаг. Камни возмущенно зашипели. На лице его играла самодовольная улыбка.
– Это не шутки, – нахмурился Боуги. – О тебе говорят, что ты колдун.
– О каком священнике такого не говорят?
– Но ты и вправду колдун! – Голос Боуги неожиданно зазвучал громче, чем он хотел. – И вместо того, чтобы напоминать пастве о вреде таких богопротивных слухов, ты как будто только и ищешь повода их распустить. Эйрик, послушай меня, это до добра не доведет! Если тебя заподозрят в колдовстве и найдется довольно свидетелей, чтобы подтвердить твое занятие темными делами, тебя отправят в Бессастадир в колодках. Ни репутация твоей семьи, ни моя дружба не смогут тебя вызволить! Ты думаешь, что устраиваешь безобидные розыгрыши, но людям только дай повод, и они сами поднесут факел к твоим ногам!
Боуги слышал не только это. До него доходили истории, как Эйрик покрывает преступников, помогая им сбежать из страны, как жалеет пьяниц и воров, сочувствует женщинам, прижившим ребенка вне брака, и смеется над шутками богохульников. Ужаснее всего было то, что Боуги мог легко узнать в этих историях Эйрика – того Эйрика, с которым он провел несколько лет в семинарии, который потащил их на кладбище, потому что хотел завладеть «Серой кожей», чьи мороки способны были обмануть самого черта… Какую бы историю ему ни рассказали, ни разу у него язык не повернулся сказать: «Ну нет, такого мой друг совершить не мог!» И от этого становилось только тревожнее.
Стоксейри
Диса никогда не искала компании женщин, за исключением Тоуры и Сольвейг. Она не тяготилась одиночеством и, не видя смысла дольше откладывать, сразу после возвращения из Германии перебралась на собственный хутор на краю деревни. Отец оставил ей его в качестве приданого, но, пока Диса не нашла себе мужа, хутор оставался целиком в ее распоряжении. Дом стоял далеко от моря, и теперь она не видела тревожные темные воды каждое утро из окна, как привыкла. Впрочем, это была небольшая плата за уединение. Да и море больше не доставляло ей прежней радости. Корабль отвез ее в чудесное место, где любой нищий жил лучше, чем исландские богачи, а горячий хлеб можно было есть хоть каждый день, – и потом этот же корабль доставил ее обратно. Море предало ее.
Бьёрн не стал удерживать сестру, только взял с нее слово, что она будет приходить и помогать Кристин ухаживать за матерью. Прошло семь лет со смерти Гисли и отца, а Хельге все не становилось лучше. Она сильно постарела, величественная красота ее ушла. В хорошие дни женщина могла сказать пару слов, узнавала дочерей и даже ходила вместе с ними стирать одежду. Но такие дни в году можно было пересчитать по пальцам. Остальное время Хельга плавала в мутном омуте своих воспоминаний, который затягивал ее все глубже и глубже.
Арни, слабый младенец, которого Диса отпаивала коровьим молоком, вырос в хилого ребенка. Бегать быстро он не мог, руки слушались плохо, но он был неглуп и предан Дисе необъяснимой детской преданностью. Каждый раз, когда она приходила домой, он упрашивал забрать его с собой. Ему одному Диса зачем-то рассказала о своем плавании: о чудесных домах высотой в три этажа с дюжиной окон и симпатичными белыми фасадами и о том, как они вызывали дьявола в Шпессерском лесу, а вместо него на зов явился Кристоф Вагнер, алхимик и прелюбодей…
Диса хотела освоить латынь, но никто в деревне ею не владел. Зато Тоура взялась обучать девушку иному ремеслу, от которого, по ее словам, проку было куда больше, чем от латыни. В свое время руки Тоуры привели на свет не одно поколение детей Стоксейри, но в последний год ее пальцы так скрутило, что она не могла даже отжать мокрую одежду. Суставы вздулись и причиняли старухе невыносимую боль, не помогали ни припарки, ни заговоры. Диса даже задумалась, не проклятие ли это, но Тоура только усмехнулась щербатым ртом: «Это старость, девочка. Беда, которая ни одну из нас не минует». Вот почему Тоура начала обучать Дису всем тонкостям бабьего ремесла. Она могла бы избрать своей преемницей Сольвейг, но считала, что ее дочь из тех, кто рожает детей, а не принимает, – и не ошиблась.
И пары недель не прошло после возвращения Дисы, как к Сольвейг внезапно посватался Паудль Магнуссон. Семья пастора приняла его предложение с благосклонностью. В начале зимы, на кровавый месяц[8], сыграли свадьбу, а к бараньему месяцу[9] Сольвейг отяжелела. Беременность пошла ей на пользу. Каждый раз она выглядела все краше, когда навещала мать с отцом: руки располнели, тяжелые косы прикрывали выпирающую грудь. Сольвейг выглядела как женщина, которой на роду написано стать женой и матерью.
А Дисе неожиданно понравилось повивальное дело. За полгода она приняла двух живых детей и одного мертвого: он вынырнул в ее руки синюшный, обвитый пуповиной, и Тоура сказала, что мальчик умер еще до того, как появился на свет. Дисе хотелось оставить ребенка себе, разрезать и изучить, что у него внутри, но рыдающая роженица захотела похоронить его. Это был уже шестой ее ребенок, и Диса не могла понять, почему она так убивается.
Но руки девушки были умелыми и твердыми. Она быстро научилась переворачивать ребенка в животе у матери за несколько недель до родов или приманивать его так, чтобы повернулся сам. Ее мрачное сосредоточенное присутствие внушало роженицам спокойствие, хотя они и сами не могли бы объяснить, чем оно вызвано. Вскоре женщины стали не только здороваться с ней у источника, но и справляться о здоровье братьев и сестры, обсуждать сенокос и домашние дела. Так постепенно Дису окружили люди. Они побаивались ее, но видели в ней решение своих бед. Женщины стали приходить в ее дом на краю деревни, как когда-то ходили к пасторше: одни просили трав, чтобы вытравить плод, другие советовались, как сделать так, чтобы их прекратил бить муж, третьи желали разбудить страсть в парне. Никто никогда не рассказывал другим, что переступал ее порог.
Однажды воскресным утром в разгар жатвы, пока солнце еще не раскалилось, а рыбацкие лодки не ушли в спокойное благодушное море, Дисе сообщили, что Сольвейг рожает и требует ее к себе. Срок был подходящий. Диса с Тоурой думали, что роды случатся уже в новом доме, на хуторе в Арнарбайли, но незадолго до этого Сольвейг неожиданно явилась в Стоксейри. «На первенце всегда хотят, чтобы мама была рядом», – пояснила Тоура, но в голосе ее не было уверенности.
В доме пастора, несмотря на жару, горел очаг. Сольвейг ходила из угла в угол, потирая живот. Ее лицо блестело от пота. Волосы она распустила, и черные локоны липли к шее и щекам. Из одежды на ней были только рубаха и нижняя юбка.
– Ну и духоту ты развела. – Диса приоткрыла дверь, чтобы впустить воздух. – Где матушка?
Сольвейг сцепила зубы, пережидая схватку, потом длинно выдохнула и ответила:
– На мессе, где ей еще быть. Схватки начались около полуночи. Хорошо бы управиться до ее прихода.
– Я думала, ты хочешь, чтобы она увидела внука, поэтому приехала…
От Дисы требовалось немного – Сольвейг и сама неплохо справлялась. Она выудила из сумки дощечку на кожаном шнурке с начертанными на ней защитными рунами, которые складывались в заклинание: «Мария родила Христа, Елизавета родила Иоанна Крестителя; их именем да отпустятся тебе все грехи. Выходи, дитя, с волосами! Господь зовет тебя к свету!» Диса повесила дощечку подруге на шею и потрогала живот: ребенок уже опустился, скоро пора будет ставить женщину на колени. Передышки между схватками были совсем короткими, но Сольвейг заполняла их криками и песнями. Она рожала, как животное, – тело ее словно всю жизнь готовилось к тому, чтобы вытолкнуть в этот мир ребенка.
– Я приехала, чтобы ты приняла младенца. – Сольвейг неожиданно так сильно стиснула руку Дисы, что могла оставить синяк. – Там, в Арнарбайли, у меня нет подруг.
Пришла следующая схватка, и Сольвейг скрючилась и завыла, повиснув на Дисе, как мешок.
– Поговори со мной, – взмолилась она. – Отвлеки меня. Эта девка разорвет меня изнутри!
– Не разорвет, – пообещала Диса. – Тебе недолго мучиться.
– Расскажи мне о своем канонике. Не посватался еще?
Сольвейг захотелось встать на четвереньки, и Диса не стала препятствовать. Роженица раскачивалась взад-вперед. Как маятник, болтался талисман на шнурке, колыхались тяжелые груди, готовые дать пищу новорожденному. Диса уже привычным жестом подняла на ней нижнюю юбку, мокрую от вод, и проверила, не пора ли начинать тужиться. Она предпочла бы, чтобы Сольвейг переместилась на сухой матрас, набитый соломой, а не оставалась на земляном полу, но для этого нужно было переждать схватку.