Дни, не в пример вязанию, становились все короче, на улице холодало. Промозглые ветра с моря гнали Дису к теплу очага, но она упрямилась, чувствовала, что работу важно завершить на свежем воздухе. Однажды так засиделась, что Арни принес лампу и поставил рядом на скамью: «Чтобы ты глаза не сломала», – а сам ушел в дом, плотно прикрыв за собой дверь.
Все это время ей снились беспокойные сны, будто они с Эйриком снова в лесу, зажимают друг другу глаза ладонями, а вокруг летают стрелы. Диса просыпалась до рассвета и долго лежала в кровати, прислушиваясь к дыханию Арни. В какой-то момент там, в Саксонии, она убедила себя, что Эйрик почти что ее, что она поймала его, как кролика в силки, оставалось только снять шкурку и выпотрошить. Но когда они вернулись, преподобный попрощался с ней вежливо, но прохладно и с тех пор никогда не навещал и не писал писем. Это оказалось больнее, чем Диса думала. Сперва она ждала. Потом решила забыть – тут и Тоура пришлась кстати со своим ремеслом. Но слова Сольвейг всколыхнули в ее душе подавленные чувства: злость, обиду, растерянность.
Ей было восемнадцать лет, пора было всерьез подумать о замужестве. Позаботиться об этом должен был Бьёрн, но он и свою-то жизнь не мог толком устроить, что уж говорить о двух сестрах, которые свалились ему на голову. Диса часто пыталась представить себе своего будущего мужа. Будет ли он веселым, как пабби, или рассудительным, как Гисли? Будет смотреть на нее влюбленными глазами, как Паудль на Сольвейг, или попытается колотить, как делают сотни других мужчин со своими женами? Вдруг он испугается ее грамотности или тому, чему обучила ее Тоура? Она знала всего одного мужчину, который не испугался бы, но тот не желал больше ее видеть.
Диса размышляла об этом, пока трудилась, пока пальцы ее вывязывали петлю за петлей, подчиняясь найденному ритму. Когда кофта была готова, пришло опустошение. Она придирчиво осмотрела каждую петельку в тайной надежде, что где-то обнаружится прореха и придется все распускать, но вязание удалось на славу. От алой кофты пахло летом, а цвет ее был похож на соцветие травы Браны, что до сих пор хранилось в шкафу.
Диса достала засушенные корни супружеской травы, ногтем отделила один корень от другого, завернула «мужской» в кофту, словно спеленала ребенка, сунула ее в сундук и захлопнула крышку. Голова была совсем пустой. Виски ныли на погоду. Минует полнолуние, и трава отдаст свою силу. Обычно для того, чтобы кто-то влюбился, нужно положить толстый корень ему под подушку, но Тоура говорила, что силу трава имеет немалую. За несколько дней каждая петля кофты пропитается волшбой, и надевший ее уже не будет собой владеть.
– Это низко, – заметил Арни со своей постели. Диса вздрогнула. Она и забыла, что брат здесь. – И даже если все получится, он тебя не полюбит. Только покроет, как течную суку.
Диса подошла к нему в три шага и отвесила такую пощечину, что ладонь обожгло.
Ночью, лежа в кровати, она вспоминала, как однажды к ней пришла девушка за каким-то пустяком, вроде лекарства от подагры для матери. В руках у нее был мешочек с лепешкой. Диса и сама не поняла, почему вдруг спросила про лакомство. Девушка, смущаясь, ответила, что это подарок от одного парня. Лепешка была большой, так что гостья предложила и хозяйке. Поддавшись необъяснимому порыву, Диса отщипнула кусочек, вышла во двор и кинула его собаке, что дремала у ограды. Не прошло и нескольких минут, как сука заскулила, у нее началась течка, а к дому стали сбегаться кобели.
Девушка стояла, в растерянности теребя юбку и бросая непонимающие взгляды на собаку, что вертелась между кобелями, а когда поняла, какую шутку с ней хотели сыграть, расплакалась. Диса утешила ее как могла. Действие лепешки прошло довольно скоро, сука покусала кобелей и нырнула в дом. Ничего непоправимого не произошло, но унижение есть унижение.
Пускай кофта остается там, где лежит, решила она.
Накануне Мартынова дня, когда мужчины отделяют овец от баранов, чтобы ягнята не родились перед зимними холодами, посреди ночи Дису разбудил стук в дверь. Просыпалась она обычно легко и вставала мгновенно, как лисица, что дремлет вполглаза. Но весь прошлый день она провела на соседнем хуторе, где от неизвестной хвори мучительно умирал бонд. Помочь ему было ничем нельзя, оставалось только читать над его кроватью заклинания да опаивать отварами, чтобы облегчить боль. Через пару часов он скончался, семья принялась разбирать дерн из стены, чтобы вынести через дыру покойника, а Диса отправилась домой, чувствуя себя разбитой.
Пришелец явно нервничал: вместо того, чтобы, как положено, постучать трижды, он колотил и колотил в дверь. Мертвец стучит один раз, живой – трижды, а тот, кто в отчаянии, – пока не откроют. Набросив шаль, Диса выглянула наружу. Гостя она узнала сразу, хотя Магнус, пастор аульвов, выглядел как бледная напуганная тень себя прошлого. У ограды стоял высокий черный конь со сброшенной уздечкой.
– Слава Господу, ты дома, – выдохнул он. – Лауга рожает… и что-то идет не так.
Теперь к Дисе то и дело являлись мужья или старшие дети, чтобы сообщить, что их жена или мать в беде. В таких случаях счет часто идет на минуты, а до хутора на черном пляже почти целый день пути. Диса рывком открыла сундук со своим скарбом и сгребла в мешок все, что могла схватить: понадобиться может любая трава, любой амулет. Надев платье и на ходу завязывая ворот, девушка побежала в конюшню, чтобы поседлать лошадь, но Магнус ее остановил:
– На моей быстрее.
Не став спорить, она забралась позади всадника, и Магнус выслал коня в галоп. Животное из мира аульвов вскоре разогналось так, что невозможно стало разглядеть дорогу: все сливалось и смазывалось, а от ветра Дису защищала только спина Магнуса. На мгновение ей показалось, что копыта вовсе не касаются земли. Еще один толчок – и они поднимутся в воздух.
– Как давно Лауга в родах? – прокричала Диса.
– Со вчерашнего утра! – ответил Магнус. – Ребенок не выходит.
– И ты только сейчас зовешь повитуху?!
Диса ушам своим не поверила: жена мучается больше суток, а этот знай себе бока отлеживает! Магнус повернул к девушке голову, так что шум ветра перестал заглушать его слова.
– Аульвы предпочитают рожать сами. Я позвал Эйрика, надеялся, что он своей силой сможет помочь, а он велел скакать за тобой. Говорит, что касание человеческой женщины поможет Лауге разродиться.
– Ты хороший муж, Магнус, – сказала Диса. – Но дурак.
В опочивальне пахло смертью.
Ее тяжелый дух висел в воздухе, сгущался и плавил надежду на благополучное разрешение. Усадьбу аульвы охватила буря: шквальный ветер пригибал к земле деревья, точно траву, тонко звенели окна, громыхали ставни. Казалось, еще немного, и звезды осыпятся на голову мелкой сияющей трухой. Зато за тяжелыми дверями царила жуткая неподвижная тишина. Неразговорчивая прислуга провела Дису по длинному коридору до комнаты госпожи.
Если Сольвейг рожала в простой нижней рубахе, то на Лауге была сорочка из тончайшего белоснежного шелка. Да только это не помогало. На мгновение Диса позволила себе замереть на пороге и испугаться. Что будет, если она не поможет аульве? Что сделают с повитухой, если умрут и ребенок, и роженица? А ведь, скорее всего, так и случится… Ужас охватил ее, сковал волю, забрал дыхание. Она досчитала до пяти, позволяя липкому страху вскарабкаться по подолу платья до самой шеи, а потом принялась за работу. Первым делом велела прислуге разложить на постели содержимое мешка, затем принести воды – горячей, чтобы обмыть роженицу, и холодной для питья. В кипяток следовало кинуть дивокамень для снятия родовых мук. Тоура его так и называла: «камень облегчения».
У Лауги не осталось сил даже кричать. Она лежала на боку на своей роскошной кровати среди пуховых подушек и слабо стонала. Длинные золотистые волосы сбились в колтуны, когда она металась по перине от боли. Живот у нее был не такой уж огромный, сквозь тонкую ткань выпирала пуговка пупка. Когда Диса зашла, аульва дремала или же тело ее смилостивилось и решило впасть в забытье на несколько минут, чтобы сохранить силы. Но едва повитуха потрясла Лаугу за плечо, как та открыла глаза и лицо ее исказилось гримасой боли. Она схватила Дису за руки и забормотала что-то на языке, которого девушка не знала. Высвободившись, повитуха сказала аульве то же, что говорила до нее всем другим женщинам, вне зависимости от их возраста и статуса:
– Ну будет, дитя, я здесь. Сейчас мы все поправим. Дай-ка мне проверить младенчика.
Забравшись на кровать, Диса склонилась над Лаугой, прижалась ухом к ее животу. Она бы не удивилась, узнав, что ребенок уже мертв, но маленькое сердце стучало часто и ритмично, как у птички. Теперь самое важное – выяснить, что мешает ему выйти. Если плод лежит поперек, ни его, ни роженицу уже не спасти, останется только молиться и ожидать, пока смерть смилостивится над ними и Господь приберет своих рабов.
Диса задрала Лауге юбку и, сдвинув ее бедро так, чтобы просунуть внутрь несколько пальцев, нащупала что-то мягкое и округлое: половинку зада. Плохо, очень плохо, но есть крошечная вероятность, что удастся помочь… Ах, если бы только тут была Тоура! Ее руки извлекли столько детей, она бы точно знала, что делать! Диса зажмурилась. Тоура учила ее принимать роды, когда младенец идет вперед ногами или задом, но это всегда опасно. Роженица и без того носит смерть за плечами, а тут, считай, беззубая ей в лицо дохнула.
– Лауга, слышишь меня? – Аульва открыла глаза и кивнула. Пришла схватка, роженица стиснула зубы и замычала. Диса дождалась, пока женщина снова задышит ровно и продолжила: – Ребенок идет задом и чуть вкривь. Мне надо его повернуть, чтобы он встал как надо. Я это сделаю, но будет очень больно.
– Делай что хочешь, только чтобы все закончилось, – взмолилась роженица низким нечеловеческим голосом.
Диса занесла руки над ее животом и замерла. В опочивальню вошла прислуга с водой и встала у порога в растерянности. Повитуха размышляла. Она ни разу не делала поворот. Лауга вымотана. Что, если она дернется и навредит себе? Надо придумать, как заставить ее не шевелиться. В голову пришел единственный способ. Если бы о нем знали остальные роженицы, они бы проходу ей не дали.