Мысли о Тоуре никак не давали Дисе покоя. Старуха мерещилась ей то тут, то там: не такая, какую девушка помнила во времена своего ученичества – злая на язык, с маслянистыми едкими глазами, – а уже мертвая, со складчатым лицом, как бы стекшим вниз, вздутыми веками и ртом, таящим проклятия. С тех пор, как Диса поняла, что беременна, Тоура стала являться к ней чаще. Однажды нагрянула даже в сон, где прочитала вису, которую пасторша не запомнила и страшно волновалась от этого наутро. Но каждый раз, когда она хотела поговорить об этом с Эйриком, что-то мешало. То, что творилось между ней и Тоурой, должно было остаться между ними. К третьему месяцу недомоганий старуха стала появляться все реже, и лишь в самые темные ночи Диса различала ее фигуру в ногах своей постели.
Когда накануне поры посевов она наконец призналась Эйрику, что в положении, то ожидала увидеть в его лице счастье и облегчение, которых сама не чувствовала. Но вместо этого она встретила там отражение собственных страхов. Ужас промелькнул в глазах пастора лишь на мгновение – так рыба показывается над поверхностью озера, оставляя за собой только рябь, – но Диса успела его заметить. Она не знала, чего именно боится ее муж: что в родах что-то пойдет не так и он останется вдовцом или что дитя будет похоже на Арни? Пускай он души не чаял в своем ученике, но вряд ли хотел бы, чтобы его собственный сын зимними ночами скулил от боли и кусал солому. Но Диса не стала ни о чем спрашивать, дала Эйрику успокоиться, а потом позволила успокоить и себя. В его сильных горячих руках она пряталась, когда на душе было пасмурно.
– Боишься? – спросил он, обхватив ее голову ладонями и прижавшись лбом к ее лбу.
– Не больше твоего. Ты мне должен поклясться только в одном…
Он промолчал. Эйрик терпеть не мог клятвы и никогда ничего не обещал, чтобы не лишать себя к отступлению.
– Никакой дури! – настаивала Диса. – Если кто-нибудь вцепится в твои штаны, умоляя спасти его жизнь, ты ответишь: «Сначала я у жены спрошу». Понял? Если ты ввяжешься во что-нибудь, клянусь Богом, я разведусь с тобой!
Эйрик игриво потерся носом о ее нос, но она не дала ему увильнуть от ответа.
– Ты понял меня?
– Ты так рычишь, точно вот-вот превратишься в белую медведицу и переломишь мне хребет одним ударом лапы.
Диса молча отодвинулась, давая понять, что это не шутки. Эйрик вздохнул.
– Даже если кто-нибудь вцепится в мои штаны?
– Даже если кто-нибудь будет подыхать у твоих ног!
– Хорошо.
Это «хорошо» далось ему легко. Он ведь ничего к нему не добавил: ни обещания, ни клятвы… А что такое «хорошо», когда ты легче ветра и горячее огня? Будь у Дисы больше сил, она бы выдавила из него клятву, но ее замутило, и пришлось выбежать наружу, чтобы облегчить желудок.
Когда Арни узнал, что у него будет племянник, он так обрадовался, что сотворил морок: подвешенную к балке колыбель, из которой торчала пухлая детская ножка. Зрелище Дисе не понравилось, но едва она замахнулась на братца, чтобы наградить того оплеухой, как рядом с колыбелью возникла Тоура. Рука Дисы опустилась. Сердце гулко застучало о ребра. Старуха заглянула в люльку, качнула ее раз-другой и исчезла. Никто, кроме Дисы, не увидел призрак. Даже чуткий ко всему мертвому Эйрик лишь строго цыкнул на Арни: мол, убери-ка морок от греха подальше.
И в этот раз Диса ничего не рассказала ни мужу, ни брату. Только глубокой ночью, когда ее мучили духота и тошнота, она попросила Эйрика сделать для нее оберег. В ответ на его расспросы отмахнулась: «Так, пустяки… Брюхатые все суеверны, тебе ли не знать?»
Потом она лежала на спине, положив руку на живот и пытаясь осознать, что внутри ждет своего часа другая жизнь. Кто-то вылезет из ее утробы и превратится в человека. Когда Хельга была в своем уме, она часто рассказывала дочерям, что ощущала биение новой жизни сразу, еще до того, как прекращалась кровь. Ее тело словно становилось больше, круглее, утрачивало все острые углы. Но с Дисой не происходило ничего подобного. Она оставалась все той же Тоурдис, только теперь с тошнотой по утрам и непреходящим желанием спать.
Вскоре выяснилось, что не одна она ждет прибавления.
С тех пор, как пасторша поссорилась с Бьёрном, ее визиты в Стоксейри прекратились. В последний раз она побывала в родной деревне на похоронах Тоуры, но с Рагнхильд увиделась лишь мельком. Зима выдалась тяжелой и голодной и, как вскоре выяснила Диса, унесла не одну жизнь. О том, что Хельга умерла, ей сообщил Арни. Он разбудил ее утром, бледный и заплаканный, а когда она спросила, в чем дело, сказал, что матушка только что скончалась – об этом ему рассказал ворон. Когда Диса, сонная и растерянная, раскрыла ему объятия, он рухнул в них и разрыдался так горько, что ее волосы намокли от его слез. Арни, знавший лишь бледную тень матери, горевал так, словно от него отрезали кусок сердца. Сестра укачивала его, пока он не отплакал свое и не уснул, обмякнув в ее руках. Тогда она поразилась, до чего он легкий. Когда она маленькой девочкой убаюкивала его, сидя за занавеской на кухне, даже тогда Арни казался тяжелее.
Эйрик как раз был на службе, и Диса засобиралась в Стрёнд, чтобы встретить мужа в церкви. Она пока не знала, нужно ли ей утешение, но пешая прогулка точно пойдет на пользу. Однако стоило ей выйти за пределы туна, как явился Бьёрн. Она остановилась, безотчетным движением прикрыв живот, словно опасалась, что брат вонзит в него копье. Но тот выглядел на удивление спокойным, даже радостным, и Диса даже подумала: уж не ошибся ли Арни? Вороны, они ведь и сами не пророки…
За тот год, что они не виделись, брат раздобрел и сделался еще больше похож на пабби. Это ее удивило. Еще недавно Диса готова была покляться, что отец у них общий, и это не Маркус. Улыбке брата не хватало нескольких зубов с одной стороны, но в остальном вид у него был миролюбивый и цветущий.
– Доброго дня, сестренка, – приветствовал он ее, тяжело спрыгивая с лошади. – Я принес дурную весть.
Словно спохватившись, что весть ведь и вправду дурная, он напустил на лицо тучи, сдвинул брови и понурил голову.
– Матушки сегодня не стало.
Диса стояла у порога и не хотела его пускать. Впервые в жизни она ощутила свою уязвимость, оставшись одна. Солнце стояло высоко. Что задержало Эйрика?
– Господь призвал ее в Царствие Свое, – ответила она тихо.
Бьёрн сделал шаг навстречу, и Дисе пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отступить.
– Тебе не здоровится, Тоурдис? Не нравится мне твоя бледность.
– Зато ты опух, как суягная овца.
Она не собиралась ему грубить, просто резкость всегда служила ей щитом. Бьёрн не разозлился. Он знал ее лучше, чем она привыкла думать.
– Я не хочу больше быть в ссоре с тобой, Диса. Мне это тягостно.
– И мне. – Диса и сама не сумела бы сказать, правда это или она говорит так лишь затем, чтобы избежать нового спора. Все же она позволила себя обнять, и объятия Бьёрна оказались горестными и теплыми. Потом вынесла брату кружку воды, а там подоспел и Эйрик. Если его и насторожил визит шурина, вида пастор не подал: был с ним любезен, напоил пивом и согласился завтра же прибыть на отпевание. Пастор Свейнн после смерти жены был совсем плох, не мог уже вести службу, и Сольвейг хотела забрать отца доживать век к себе, в Арнарбайли.
Когда, откланявшись, Бьёрн снова вскарабкался в седло и отправился домой, Эйрик одной рукой приобнял жену:
– Тебе стало спокойнее от того, что вы помирились?
– Мы не помирились. Просто делаем вид, будто все в порядке.
– Когда Петр спросил Иисуса, сколько раз прощать брату, согрешившему против него, Господь ответил…
– …до седмижды семидесяти раз, – закончила Диса раздраженно и вывернулась из рук Эйрика. – Только брат, помнится, должен был покаяться. А я тебе вот что скажу: волна редко бывает одна[13].
Эйрик и сам особо не верил в искренность Бьёрна, на которого год назад они с Дисой наслали мелких бесов. Вреда те ему не причинили, и не прошло и трех дней, как черти вернулись назад. С тех пор Диса видела Рагнхильд нечасто, та навестила ее лишь раз или два втайне от мужа. Девушка выглядела печальной, зато синяки сошли.
…На следующий день все трое – Эйрик, Диса и Арни – прибыли в Стоксейри. Усадьба выглядела обветшалой после зимы, но все батраки были заняты делом, и не похоже, чтобы они голодали. Дису приветствовали тепло и радостно, несмотря на трагичные обстоятельства. Не было только Кристин: та недавно вышла замуж за парня из Хоулара, жила теперь далеко на севере и на похороны не успевала.
У тела свекрови бдела Рагнхильд. При виде Дисы она бросилась ей на шею и потом еще долго не могла разомкнуть объятия. Казалось, девушка так истосковалась по человеческому теплу, что никак не могла заставить себя оторваться. Арни, вошедший в бадстову, чуть охладил ее пыл, но и для него у Рагнхильд нашлась пара ласковых слов: она отметила, как он вытянулся, и сказала, что румянец на щеках говорит об отменном здоровье. На самом деле если Арни и вырос, то лишь на ноготок-другой, а на белом, как морская пена, лице из красноты были лишь пара прыщей. Но отвечал братец учтиво. У тела Хельги он взял себя в руки и снова сделался похож на старика, запертого в теле мальчишки. Присел перед постелью, на которой лежала матушка, и долго вглядывался в ее лицо.
– Никогда не видел ее такой спокойной, – наконец сказал он, и Диса не могла с ним не согласиться.
Она разглядывала мертвую Хельгу без печали. Матушка – с ее историями и песнями, с древними обычаями, которые она скрывала от пастора Свейнна, – почила много лет назад. Прежняя Хельга угасла, не отыскав в себе сил бороться со своей утратой, и бросила на полувзрослого Бьёрна троих детей, из которых все выжили. Что бы Диса ни испытывала к старшему брату сейчас, она не могла сказать, что он не заботился о семье, даже о калечном Арни.
Рагнхильд уже прибрала тело к похоронам: постригла Хельге ногти и закрыла глаза. Еще по пути сюда Диса обсудила с мужем и братом меры предосторожности, но все сошлись на том, что они не обязательны. «Матушка жила тихо, – сказал Арни, – и умерла тихо. Даже если она и встанет из могилы, вряд ли это кто-то заметит». Диса хотела сказать брату, что это неправда, что Хельга очень даже бросалась в глаза и была красавицей с певучим голосом, но потом поняла, что Арни никогда ее такой не видел и вряд ли в это поверит.