Вести с границ? У них на границах войска?
– Так вы все же развязали войну?
Я бросила вопрос ему в спину, и Торей остановился, посмотрел на меня через плечо и нахмурился, будто только что увидел.
– Вам земель мало? Это мы на клочках ютимся, так оставили бы нас в покое!
– Что ты мелешь, девка? Лесам ваши земли и даром не нужны.
Он повернулся ко мне, и я отступила. Теперь, когда, кроме него, рядом никого не было, страх в душе проснулся и заставил умолкнуть.
Послышался топот, и вот мимо нас пробежали шестеро мужчин в одинаковых одеяниях: рубахи цвета сухой земли, такие же безрукавки и штаны. К ткани были пришиты металлические пластинки, скрепленные между собой так, что не стесняли движения тела. На головах – шлемы, напомнившие мне глиняные миски под кашу. В руках – копья, похожие на то, что у Викая на стене висит. Увидев нас, люди замерли в поклоне перед Тореем. Один из валгомцев покосился на меня и даже приоткрыл рот от удивления. Торей заметил это и грозно рявкнул. Мужчины тут же двинулись дальше, и я проводила их взглядом. Со спин на меня смотрели морды медведей, вышитые серебряными нитями.
Мы же больше не спешили. Торей будто вспомнил, что я поплетусь за ним, и потому развернулся спиной и уперся руками в стену.
Нас окружали окна, забранные решетками, но сквозь них все равно виднелись задний двор и конюшня. Я шагнула к одному. Взору предстала округа, такая же мрачная, как и все остальное. Ни единого цветка! Моя шиньянская душа порадовалась бы даже ромашкам, всяко лучше этого мрака.
– Здесь все такое же темное, как и история вашего народа, – прошипела я на свою беду.
Слова заставили Торея опустить голову и издать не то смешок, не то проклятие.
Нить на моей руке дернулась и с силой притянула к его ногам. Сидя подле сапог, я еще никогда не чувствовала себя такой маленькой и ничтожной. Страх, сковавший меня, напомнил, как сильно я отличалась от той выдуманной Авы, скачущей по полю брани с мечом. Она никогда бы не позволила такому произойти. Она бы ударила обидчика, сбила с ног, придумала бы что угодно, но спаслась. Я же вжалась в пол под тяжелым взглядом валгомца. Он опустился на одно колено и склонился надо мной. Вблизи его лицо казалось еще шире, черты лица – грубее, а глаза стали черными. Пугающе черными.
Торей накинул мне нить на шею и сжал под волосами. Кожу больно резало, а я почувствовала, что не могу вздохнуть.
Пальцы царапали нить. Я хрипела. Воздуха не хватало, и невольно я начала извиваться под его отрешенным взглядом.
Торей не улыбался своему деянию – наблюдал. Я попыталась ударить его по лицу, но ладонь прошла насквозь.
– Тебе было велено не раскрывать рот. – Он приподнял нить и меня. – Теперь ты в моей власти и будешь делать то, что я сказал. А я сказал: «Молчи». Тебе ясно, шиньянка?
Все происходящее казалось ненастоящим, еще одним дурным сном. Но боль от удавки напоминала – все было наяву: я в плену у врага, и даже смерть не спасала от боли и страданий, на которые он меня обрек.
Я выцарапывала себе вдох, но все было без толку.
– Кивни, если поняла, – нашелся Торей. В его голосе слышалась усмешка, но разглядеть ее я не могла – перед глазами поплыли стены.
Я несколько раз качнула головой вверх-вниз и зажмурилась.
Удавка ослабла, и я рухнула на пол. В легкие с хрипом ворвался воздух, но тут же вышел наружу кашлем.
Я же дух, я дух, так почему я дышу и задыхаюсь?
Торей оскалился. Он поднялся во весь рост, отряхнул штанину у моего лица и зашагал по ступеням вниз. Нить между нами стремительно удлинялась.
Вот второе отличие меня от выдуманной Авы: даже после смерти мне не быть свободной.
3. Обещание
Я старалась больше не дерзить Торею. Снова ощутить удавку на шее – нет уж. Сердцем чувствовала: он убьет меня, если пожелает, и на сей раз запугивать уже не станет.
Мы были в его покоях, темных и хмурых, как он сам. Но подумать только, целые покои – как вся родительская изба! Уместились бы и печка, и стол, и лавки, и сундуки с одеждой, и еще бы место осталось.
Я точно попала в руки либо богатого вельможи, либо и вовсе княжича.
В покоях было два окна, узких и высоких, тянувшихся почти от пола до потолка. Они были занавешены тяжелой синей тканью, отчего света мучительно не хватало. Широкая кровать, на которой могло спать целое семейство, была застелена медвежьими шкурами. Подле нее – громоздкие сундуки, а поодаль – деревянный стол, заваленный свитками. Но больше остального меня поразила открытая печка, где пламя плясало на поленьях. Торей назвал это камином и велел сидеть подле него, а сам достал из сундука темную тряпицу, разорвал ее на лоскуты и принялся перематывать раненую ладонь. От движений наша нить поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. Я задумчиво провела по ней пальцем, обогнула запястье и стукнула по узлу. Крепко завязан.
Навечно завязан.
– Вот как чувствуют себя псы.
Торей вскинул голову, словно позабыл, что теперь его жизнь омрачала шиньянка.
Я приподняла запястье.
– На привязи.
Он на миг воздел глаза к потолку и продолжил обматывать руку.
Чего к лекарю не сходит?
– Ты отпустишь меня?
Он молчал. Закончив с перевязкой, он уселся на кровать и уперся локтями в колени. Вид у него был задумчивый, но каждое мое слово, напоминание о себе – злило: он хмурился, шумно вдыхал. И все же я произнесла:
– Отпусти, прошу. Ты же дал мне слово.
– Сколько раз надо обвить твою шею нитью, чтобы ты умолкла? – Он все-таки поднял взгляд: так хозяева смотрят на больной скот, от которого хлопот больше, чем пользы.
Я прикусила язык и потупила взгляд. Если Торей поднимется с постели – я забуду, как дышать.
Отец поколачивал маму, и я знала: тишина и покорность не спасали. Даже молчание могло породить желание ударить, и потакание каждому слову – тоже. Так было у родителей, но меня отец никогда не трогал, да только всегда так быть не могло. Я знала, придет день, и я тоже попаду под его руку. Так почему же это не взрастило во мне опаску к мужчинам? Почему я все равно подошла в поисках спасения в лесу к незнакомым людям? Почему теперь не могла умолкнуть и вымаливала свободу?
Торей поднялся, и я дернулась в сторону, но ему было не до меня – он шагнул к окну и отдернул ткань. Тусклый свет ворвался в покои.
– Ты внимательна? – Торей все же повернулся. – Что умеешь делать? Быстро назови!
– А… я… готовлю вкусно и дом в чистоте содержу, – выдала я первое, что пришло на ум.
Негодование на его лице сменилось удивлением. Он моргнул, и я решила, что с испуга ответила на шиньянском языке, но тут Торей рассмеялся.
– Пища и порядок, – он покивал, – за это стоило расплатиться ухом.
– Да не принесу я тебе никакой пользы! – Я поднялась. – Ты мой враг. Хранить твою жизнь я не стану. Отпусти.
Он дернул бровью и нахально скривил губы.
– Неудивительно, что ты мертва. Твой язык явно живет отдельно от головы.
«Дочка, прибьет тебя однажды за твой язык либо батюшка, либо Тифей», – вспомнились причитания матери.
И хоть мой голос дрожал, смолчать я не смогла:
– Я мертва из-за вас, дикарей. Клятва для вас была пустым звуком, раз на наши земли вторглись! И так отхватили себе большую часть давигорских земель во время Братской войны, оставили нам клочки. Ты хоть знаешь, что такое голод? Попробуй вырастить пшено на тех пожитках, что нам достались!
Торей сделал шаг ко мне, и я попятилась. Он глядел исподлобья, но ухмылялся. Мой страх забавлял его, как дикого зверя – беспомощность раненой жертвы.
– Ты что несешь? Наши воины не пересекают границу, только охраняют ее.
– Меня убили валгомцы.
– На ваших землях?
Я смотрела на него с таким же удивлением, что и он – на меня.
– Валгомцы не просто перешли границу – они топчут почти середину Равнин! Моя деревня далеко от выжженной полосы, но я встретила их в нашем лесу.
Торей уже не пытался меня перебить. Он слушал, казалось, внимательнее.
– Я знаю историю своего народа, знаю, как ваш князь столетие назад продал страну соседней Иирдании, пошел против брата и уничтожил Давигор. Теперь же вы пытаетесь прибрать к рукам все земли. Да будь я проклята, если стану помогать тебе!
– Умолкни, – холодно произнес он и взмахнул рукой, отчего я вздрогнула и затихла.
Торей задумчиво посмотрел в окно, и я невольно проследила за ним взглядом. А там меня ждало диво. За окном виднелась огромная река, уходящая вдаль. Ветер с силой толкал к краям земли темную воду, и она билась о подножья высоких бугров, тянущихся к небу.
Уж не вижу ли я пристанище валгомской богини Видавы? Говорили, что она обитает в самой большой воде на давигорских землях.
У берега стояло два деревянных изогнутых сооружения с синими полотнищами на высоких толстых палках, на каждом была вышита морда медведя. Рядом, на земле, ходили валгомцы – перетаскивали бочки с рыбой, отмахивались от прожорливых птиц. Я привыкла к солнцу, зеленым полям, цветам и теплу. Здесь, на валгомских землях, тепла словно никогда и не было, и все же этот вид из окна, он был… прекрасен.
– Я не отпущу тебя.
Чуть обернувшись, он смотрел мне под ноги, и на мгновение мне почудилось, будто ему жаль произносить это.
– Пусть ты и не воин, от тебя может быть толк. Либо тебя в хранители, либо совсем ничего не получить, а я все же себе ухо отрезал. Так что ты останешься.
Его слова обжигали душу, оставляли на ней шрамы, болезненные, нестерпимые.
Мне захотелось позвать маму, убежать к ней, спрятаться в ее объятьях от страшного мира, в котором я очутилась. Никогда еще я не чувствовала себя такой беспомощной, такой безвольной. От этого на глазах выступили слезы, и я подняла лицо к потолку, чтобы они не побежали по щекам.
Я здесь. Я правда здесь. Это не сновидение, я умерла и теперь привязана к незнакомому мужчине из вражеской страны. Милостивый Кшай, за что?