– Все равно без дела сижу. Возьми с собой.
Ируна смутилась, стиснула корзинку крепче, но кивнула и махнула рукой, мол, ступай за мной. Она шагала бодро и напевала под нос, а я плелась за ней и разглядывала корзинку. Небольшая, из темных гибких прутьев, местами уже потертая. Надо же, и на валгомских землях делали утварь из лозы. Мы с матерью часто коротали так вечера, а после отец свозил все в Келазь и распродавал вместе со своими творениями. Худо-бедно, но мы выживали. Помню, на вырученные монеты коня купили для пахоты. Ох и счастливы же тогда были!
В груди кольнуло. Уж не единственный ли раз мы радовались чему-то вместе? Я старалась найти еще хотя бы одно воспоминание, но помнила лишь осунувшуюся мать с никогда не заживающими ссадинами на лице и отца, живущего в своем сарае, а не в избе.
Мы вышли за пределы деревни, когда вдали я увидела горящий лес. Он тянулся ровной линией далеко-далеко, и пламя танцевало на стволах. Эта деревня спаслась благодаря дару Ируны, но вот другим повезло меньше, и теперь воздух понемногу тяжелел и наполнялся гарью.
И все из-за меня.
Нас окружала высокая трава, но мы шли по примятой тропинке. Каждый шаг рождал то хруст, то шелест – трава ругалась, что ее побеспокоили. Я остановилась, чтобы оглядеться. Место сильно напоминало мой дом, но оно и неудивительно: эта безымянная для меня деревня находилась недалеко от Равнин, и поэтому растения были похожи. Должно быть, Светава иногда захаживала сюда. Если бы не горящие леса, я и впрямь решила бы, что дома.
– Грядет с востока ветер, он нам укажет путь. И ты ищи меня. Ты знаешь, как вернуть.
Я подняла голову и встретилась взглядом с Ируной. Она теперь напевала на давигорском и будто ждала, что я пойму.
– Это же… – Я нахмурилась. В голове копошились воспоминания. Откуда я знала эти слова?
– Я потерялся между тысячью огне-е-ей, – нараспев протянула она и двинулась дальше. – Ты ветру доверяй. Найди меня скорей.
Ируна свернула по тропинке влево и скрылась в высокой траве. Я побежала за ней и оказалась возле болота. Оно напоминало огромную лужу, окруженную зелеными зарослями. Солнце отражалось на поверхности и слепило, пришлось прикрыть глаза рукой. Пахло трясиной, квакали лягушки. Наши шаги потревожили их, и теперь они, будто возмущаясь, прогоняли нас прочь.
Ируна уже поставила корзинку в траву и собирала вокруг нее цветы – тот самый сабельник. По виду он походил на небесную звезду, а лепестки были такие же румяные, как щеки девицы после поцелуя. Ируна хватала его за стебли, срывала и бросала в корзину. Я уже поняла, что она была нелюдимой, и лишний раз боялась говорить. Да только все равно позвала меня с собой, значит, доверяла. Несмотря на все, через что прошла из-за меня, доверяла! Или же?..
– Ты пытаешься дать мне подсказку?
Бросив охапку сабельника в корзину, Ируна выпрямилась и вытерла лоб рукавом рубашки. Лицо ее было обеспокоенным, будто за лишнее слово ее накажут.
– Чтобы разглядеть то, что показывают мне духи, хорошо бы иметь оба глаза. Одним плохо видно, только обрывки. Вот я и вижу кусочки грядущего, поэтому духи напевают мне знакомые песни, а я пытаюсь понять подсказку.
– Но разве ты не отдала глаз за науку вирьси?
Я как пить дать сболтнула лишнего! В чужие горести нельзя вот так тыкать! Но Ируна только улыбнулась и покачала головой.
– Я не видала вирьсей, что ты! Мне в лес-то боязно зайти, не то что ее логово сыскать. Глаза я лишилась ребенком, когда на нас с матерью напали разбойники. Отец тогда был дружинником князя, и мы жили в Овтае. Мама была красавицей, а потому к ней часто приставали мужчины на рынке, когда она торговала корзинами из лозы. Один так и не смог отвязаться, добрел до самого нашего дома и влез в окно. Мама его била кочергой, а он вынул нож. Я бросилась ее защитить и угодила под его руку.
Я прикрыла рот ладонью. Я не ожидала услышать такого рассказа от этой девочки. Ируна говорила без слез и жалобы, будто пересказывая сон, приснившийся давным-давно. Может быть, зимы и впрямь стерли ту боль. Но в голову мне закралась мысль, что этот ребенок был куда сильнее духом, чем многие взрослые.
– И потом вы уехали?
– Мама убила того мужчину, и ее казнили. А отец решил оставить службу. Сослуживцы не простили ему этого и избили, раздробив колено. Когда рана затянулась, мы тут же уехали и больше не возвращались в Овтай. А мой дар появился много позже, когда я свыклась, что теперь вижу этот мир иначе. Батюшка любит меня и велит не носить повязку, но я все равно прикрываю рану. Мерзко ведь выглядит.
На душе было тяжело от ее слов, но еще больше оттого, что она не плакала, не причитала, нет. Для нее это было светлое воспоминание. Не о несправедливом мире, а о безусловной любви матери, которая защитила свое дитя, и отца, который не озлобился, а окружил дочь заботой. Должно быть, Ируна и не думала, что она обделена и несчастна, потому что таковой не была и понимала это.
– Ты красивая. – И это была правда.
– Сударыня, ты плачешь? – ахнула она.
Я поспешила наклониться за сабельником, чтобы спрятать лицо. Не плакала, но слезы навернулись, а ей их видеть ни к чему. Если человек сам себя не оплакивает, не нужно делать это за него.
– Так ты слышала эту песнь, сударыня? На наших землях ее поют только на давигорском – настолько она стара.
Я выдернула несколько стеблей.
Вот ведь. До сих пор сударыней кличет.
– На Равнинах говорят, эту песнь напевала Светава, когда еще жила среди людей.
Ируна ахнула, по-детски приложив ладони к щекам.
– А у нас говорят, что ее напевала Ведава!
– Не знаю, что и сказать, – засмеялась я, но не от сходства наших сказаний, а от ее искреннего удивления. Ируна словно была сиянием, разгонявшим мрак.
– Ох и свезло же тем, кто жил во времена, когда богини делили с людьми пищу и кров! А расскажи еще что-нибудь о своем народе?
И я рассказала то, на чем сама росла, – сказки. О Дуболго Пичае, о Пусточейке, о Варде и Яраске[21]. Ируна собирала сабельник медленно, и я видела, как горел огонек любопытства в ее глазах. Ее и впрямь увлекли мои рассказы, а мне на душе становилось тепло от родных историй. О песне и о том, почему именно ее духи напели Ируне, мы больше не говорили. Но придет время, и я пойму. Быть может, когда уже буду далеко от Равнин.
Если я пойму, где искать тебя, я вернусь. Клянусь, Торей! Вернусь и найду тебя.
В тот же вечер под покровом темноты пятеро покинули маленькую деревушку на краю Великих Лесов.
8. На Равнинах
Я не сразу поняла, зачем Варий велел остановиться и закрыть нос и рот мокрой тряпкой. Вода неприятно стекала по шее за ворот и мочила мужскую рубаху, которую мне выдал Юрей из своих запасов. Одежда самого крупного в нашем отряде досталась самой мелкой. Штаны мне одолжила Наяна, хоть и не без ворчания. Кисей быстро осадил ее, и та лишь юркнула к своей сумке, вытянула вещь и подала мне, даже не швырнула. Волосы я собрала в косу и закрепила на затылке, а поверх повязала платок. Да, в Лесах это было не принято, зато я не так выделялась издали. Всего лишь два всадника, мужчина и женщина, это было не в диковинку для валгомцев. А вот на Равнинах мне придется вспомнить, что говорить лишний раз не положено и быть одной – тоже. И уж тем более носить штаны – для этого в моей сумке лежала юбка Ируны. А тряпки нам были нужны, чтобы не дышать гарью. Еще Ируна дала мне крошечный головной платок, который носила в детстве. Он был цвета земли и местами покрыт пятнами от частой стирки, но всяко лучше той тряпицы, что дал мне Кисей, назвав лентой. Теперь мою шею обхватывала другая ткань, прикрывающая порез.
Лес продолжал гореть, и день от ночи отличался лишь тем, что ночью на небосводе виднелись звезды. Такие же, как в покоях Торея, будто нарисованные искусным мастером.
Прости, что снова предаю тебя. Но я не верю в то, что ты остался жив. Ты бы уже нашел способ сбежать, проклятье стало бы тебе союзником, и ты вернулся, если бы дышал. Мы с тобой не справились, Торей, мы не сумели сдержать обещания друг перед другом: я – защитить тебя, а ты – мир на моей земле. Но ты ведь ждешь меня, правда? Там, в Тоначи, где-то есть место, где мы наконец встретимся. Я обязательно найду тебя там, милый друг.
Мы скакали всю ночь и наутро оказались на шиньянской земле. Оставив коня в приграничной деревне, мы двинулись пешком. Идти при свете было опасно, а потому мы остановились у небольшой горящей рощицы и свернули за нее. Там оказался небольшой пригорок, за которым мы и спрятались. С одной стороны нас скрывал он, а с другой – бурная Велей-река. Там-то я и поняла, что проклятье Каргаша не обошло мои земли стороной: земля у реки почернела, стала вязкой, словно трясина, и чернота эта расползалась тонкими ручейками в разные стороны, тянулась все дальше и дальше от берега. Проклятье словно уничтожало саму суть двух княжеств: леса и равнины. Варий даже не позволил зачерпнуть воды из реки, потому что от нее тянуло гнилью. Неужели теперь так и будет, пока мир не сгорит и не сгниет заживо?
Разводить костер нам было нельзя – заметят. Мы не хотели столкнуться с шиньянцами, пока не доберемся до Келазя, хотя Варий удивился, что с самой границы нам не встретился ни один дружинник. Может быть, Пурез уже знал, что Леса ему не враг, и потому не стерег границы?
Я солгала, что нам нужно в Келазь, мол, Тифей наверняка там. Варий согласился, да и в целом не спорил со мной, понимая, что мне виднее. А я оставалась начеку, чтобы не упустить возможность сбежать. Без коня Варий не сумеет догнать меня.
– Какие у вас обычаи? – вырвал из раздумий его вопрос.
Как же сильно он выделялся на наших землях! Стоило оказаться среди зеленых полей, как стала заметной темная одежда Вария. И волосы – никто из шиньянских мужчин не носил хвосты!
Он протянул мне бурдюк с водой. Варий почти всегда улыбался, и это усыпляло всякую бдительность. Я так и не узнала, что Кисей сказал ему на валгомском. Приказал бросить меня? Не доверять?