Я не стала выходить на дорогу, сразу свернула на сторону, что была ближе к полю. Там стоял родительский дом. Народ уже оставил дела и отправился ужинать: средь домов не было видно людей. Но когда вдали показалось движение, я поспешно спряталась за телегой деда Пана. Она всегда стояла на этом месте, у куста морошки, местами поломанного деревянными колесами. А если пойти прямо по тропе, выйду к сараю, в котором теперь хранили зерно. Однажды в детстве я взобралась на крышу и рухнула с нее. Сломала два пальца на левой руке. С тех пор даже на прямой ладони мизинец и безымянный оставались полусогнутыми. А подле сарая – лавка, где бабка Ала правила всем животы после тяжелой пахоты, а за ней – тропа, ведущая к отчему дому. Я выросла в этой деревне, и все было родным. Все были родными мне. Ну не закопают же они меня заживо? Да, была мертва, теперь дышала. Будут обо мне такие же легенды слагать, как о тех колдуньях, укравших луну с неба, или оборотнях, живущих в лесу.
– Оська! Оська, поди сюда! Ты погляди, что натворили твои порося, а! – прозвучало на шиньянском. На моем родном шиньянском языке.
– А что порося! Ты на себя посмотри, опять хмельной, да что ж это такое!
И пока дед Пан ругался со своей женой, я сидела за его телегой и беззвучно рыдала. После всего, что было, после смерти в лесу, битвы в Овтае, убийств и боли я снова была дома.
Мама, я вернулась.
Дождавшись, когда спорщики уйдут, я выглянула из-за телеги. Никого. Только вдали слышались раскаты грома.
Интересно, как там Варий?
От мыслей я отмахнулась. Да как-как, вернется в Леса, и дело с концом!
Изба за избой, поворот за поворотом, и вот я оказалась подле места, где выросла. Двор у нас был небольшим, с загоном для гусей и кур, колодцем и постройкой, где отец занимался ремеслом. Все было так же, как и в ту ночь, когда я вернулась с гулянья и закрыла за собой дверь в последний раз. В окне мерцал свет зажженной лучины.
Я часто дышала, дрожа. Ноги были слабыми-слабыми, и едва удавалось их переставлять. Я шагнула, ухватилась за забор, и на этом все.
Не могу, не могу, не могу! Вряд ли родительские сердца такое вынесут: похоронили дочь, оплакали, и вот она стоит на пороге! Но я ведь и вправду вернулась… Нет, не стоит на ночь глядя бередить их души. Лучше переночую у реки, а вернусь утром. Я оттолкнулась от забора и тут же услышала лязгающий грохот: на землю упало ведро. В темноте я даже не заметила, что оно висело на заборе! Звук пролетел по всему двору.
Скрипнула дверь, и темнота рассеялась.
– Келемас, чего в избу не заходишь?
Я задрожала. Материнский голос обдал меня жаром, спер дыхание и заставил кровь зашуметь в ушах. Она видела меня со спины, но видела! Она здесь, всего в нескольких шагах от меня, моя мамочка, мама…
– Ты чего по моему двору шастаешь? Ты кто?
Сделав короткий вдох для храбрости, я обернулась.
Она и впрямь постарела за эти дни. Лицо осунулось, тело исхудало. Она никогда не была пышной, но теперь и вовсе казалась тростинкой. Волосы, как всегда, заплела в тугую косу, и в тусклом свете виднелась седина. Тонкие руки держались за край двери, а глаза, такие же светлые, как и мои, разглядывали непрошеную гостью. Никогда еще я не видела ее такой напуганной.
– Мама…
– Келемас! – дурниной завопила она и бросилась в дом, захлопнув за собой дверь. А я зачем-то бросилась за ней.
– Мама, я не кулостяма! Я… Я не чудовище, я самая настоящая. Из плоти и крови. – Я прижалась к двери и прислушалась – было слышно, как шуршала ее юбка. – Мама, столько всего произошло с нашей последней встречи. Я была духом, меня… надо мной совершили колдовство, и я была в замке валгомского князя. А потом он пообещал, что на Равнинах больше не будут бояться войны, и я и помогла ему. Мама, валгомцы не чудовища, они такие же люди, как и мы, представляешь?
Я плакала, потому что наконец-то могла выговориться родному человеку обо всем, что наболело. И пусть она пока меня боялась, она услышит, она поймет и примет меня назад в свое сердце.
– А потом я очнулась на кладбище, и вот я здесь. Я пришла к вам с отцом.
Дверь распахнулась, но до того, как я увидела лицо матери, в меня влетел табурет. Больно ударив по лицу и плечу, он рухнул на крыльцо. Послышался хруст.
– Пошла! Вон, поганая! Милостивая Светава проводила мою Аву в Тоначи, а ты, падаль, вытащила ее тело! Пошла вон! – кричала мама из глубины избы.
– Нет, это я! Я не нечисть, я жива, мама!
Она испуганно посмотрела мне за плечо и улыбнулась. Это была улыбка тронувшейся от горя женщины.
Раздались тяжелые шаги, и по моему телу пробежала дрожь. Я знала эти шаги, и никогда они не сулили мне ничего хорошего. Отец зашел в избу.
– Чего горланишь, а?..
Я обернулась.
Он тоже исхудал. На лице не то копоть, не то сажа. Волосы коротко острижены, одна рука перевязана. Видать, снова о чем-то задумался и обжегся. Отец прищурился, чтобы разглядеть меня: он всю мою жизнь так делал. А когда понял, кто перед ним стоит, изменился в лице. Казалось, он увидел самого Таншая, заглянувшего на огонек.
Не знаю, сколько длилась эта тишина: мать давилась слезами, отец, казалось, перестал дышать, а я каждой частью тела чувствовала, как тяжелел воздух. Это чувство напоминало, что я была из плоти.
Ну не закопают же они меня заживо?..
Отец в два шага оказался возле меня и грубо схватил за волосы, потянув к полу. Я упала, и он поволок меня к двери. Кричать было без толку, ведь я столько раз видела, как он волок так маму, когда был пьян. Никакие мольбы тогда не спасали, а уж меня и подавно не спасут: в их глазах я кулостяма, тварь с того света. Но зачем-то я все-таки зацепилась пальцами за двери, как за последнюю надежду, только отцу такая преграда была нипочем. Он швырнул меня с крыльца на землю, и я ударилась лбом. В глазах потемнело, а голове стало больно.
– Тащи огонь, что встала?! – рявкнул он. – Говорил же, чтоб сожгла ее ленты! Вот она и потянулась за ними с того света!
– Нет, – пропищала я в попытке остановить его, за что получила удар по щеке. Должно быть, он даже не видел, куда бьет, просто не хотел слушать. Мать закопошилась в избе – я видела, как она побежала в угол, где у нас лежали поленья.
Ну не закопают же они меня заживо?
Нет. Сожгут.
Два некогда любивших меня человека готовились меня сжечь.
Беги.
Я вскочила с земли и побежала. Мир расплывался перед глазами. Половина лица билась болью, а во рту я чувствовала кровь. Ноги едва волочились от страха, но я пыталась переставлять их. Однако далеко уйти мне не удалось: отец снова схватил меня за волосы и дернул на себя. Я наткнулась на его разгневанный взгляд. Он словно злился, что я оказалась живой. Будто это был мой выбор.
– Давай сюда, – сказал он матери и протянул руку. Она уже бежала с крыльца, неся горящее полено.
– Не надо! – Мой визг, казалось, разлетелся по всей округе. Я извивалась, била его кулаками, но он стоял неподвижно, словно не замечал. – Отпусти! Нет, не надо!
Отец на миг остановился, вглядываясь в мое лицо. Но только на миг. Выхватив у матери полено, он поднес его к рукаву моего кафтана. Ткань вспыхнула, и пламя коснулось волос. Они затрещали.
А я забыла, как дышать.
10. Через горящий лес
В плечо отца вонзилась стрела, и он разжал ладонь. Я упала на землю. Пламя пожирало ткань и обжигало кожу. Боль, которую оно приносило, ни с чем невозможно было сравнить. Оно поедало меня, вгрызалось в плоть.
Чьи-то ладони сдернули с меня кафтан. Я увидела лицо Вария рядом со своим. Он быстро стащил с меня одежду и отшвырнул к лежащему на земле отцу. Мать завопила и бросилась к нему.
Кожа на моей правой руке покраснела, но пламя каким-то чудом не успело охватить тело целиком.
Болело лицо. Болела кожа. И душа тоже болела.
Я сидела на земле, прикрывая оголенную грудь руками, грязная и зареванная, с разбитой губой и опаленными волосами, и глядела, как отец корчился от раны. Она не была смертельной – Варий знал, куда целился, – но кузнецом отцу уже не бывать. Мать причитала и взывала к Светаве, будто все вокруг умерли, оставив ее одну.
Мой родной двор стал чужим. Незнакомыми оказались и дом, и постройка, и колодец. И эти люди, что сидели передо мной, – кто они? Явно не родители. Нет, родители выслушают свое дитя, попытаются принять, а не сжечь! Быть может, те отец и мать, которых я знала, в тот день умерли вместе со мной?
Варий сел рядом, осторожно взял меня на руки и поднялся. Должно быть, впервые за все дни нашего знакомства он был настолько серьезен.
– Она не кулостяма. Вы едва не убили свою дочь, – холодно бросил он родителям.
В воздухе пахло дождем, и трава шумела под ветром.
Я больше не была их дочерью. Они похоронили меня и худо-бедно пережили это, а мне взбрело в голову потревожить их покой, разбередить души. Но все же… я ведь вернулась. Куда мне теперь идти?
Слезы сдавили горло, и я прикрыла рот ладонью. Боль от пламени внезапно накрыла меня, но еще сильнее болела душа.
Это больше не мой дом, а эти люди – не мои родители. Их дочь гнила под землей, а то, чем стала я, они не хотели признавать.
Варий чуть подкинул меня, удобнее ухватывая, и понес прочь, все дальше и дальше от родительской избы. Я услышала перестук копыт и посмотрела вперед: конь, на котором мы приехали на Равнины, ждал нас.
– Откуда?.. – пропищала я сквозь слезы.
– Пришлось вернуться за ним в деревню, иначе бы не догнал. – Голос Вария уже не был суровым, он снова улыбался, и если раньше его добродушие и веселость раздражали, то сейчас успокаивали. Раз он улыбался, значит, все было не так уж плохо, правда? Правда ведь?
Он снял с себя кафтан и набросил на мои плечи, помог взобраться в седло и вскочил в него сам. Я последний раз обернулась: родители даже не смотрели в мою сторону. Варий хлопнул пятками, и конь помчал нас прочь.