Я уже видела гнев княжича, слышала его колкие слова, замечала радость от встречи с Кисеем, и каждый раз это словно был другой человек. Теперь же он проявил сострадание к той, кто пыталась его убить.
До чего странный валгомец.
– А чего ты боишься? – запоздало произнесла я.
Торей шумно вытянул ногу. Его взгляд медленно перешел с ладоней на меня, и в нем стоял немой вопрос.
– Что заставляет тебя трепетать от ужаса?
– Теперь мне непонятно. К чему спрашиваешь?
Под покровом ночи Торей словно стал другим. Не было в его голосе той грубости, не было ненависти в глазах, которая прожигала мое прозрачное тело. Ночь будто убаюкивала его гнев и дарила спокойствие.
– Я росла в ожидании войны. Когда ждешь, что вот-вот сожгут твой дом и убьют родителей, тишина и спокойствие не приносят радости – они настораживают. Я боялась, до помутнения рассудка боялась смерти. В последнюю зиму деревню заполонили слухи, что скоро князь Пурез снова призовет всех мужчин на войну, только на сей раз нам придется не соседям помогать, а свои земли отбивать. – Я утерла остатки слез рукавом и поднялась. – Простому люду дела нет до ваших княжьих разногласий. Валгомцы отняли у меня сначала покой, а затем и жизнь. – Я посмотрела на ладони и вытянула их перед собой. – Благодарю за это, но знай, сколько бы я ни пыталась тебя защитить, сколько бы раз ты ни помогал мне, я искренне, всей душой и сердцем, буду желать тебе смерти. Потому что ты один из тех, по чьей вине сбылся мой страх.
Темные глаза Торея изучали мое лицо, искали на нем сомнения, но не находили. Тогда он поднялся.
Я силой заставила себя не отступить. Мне хотелось, чтобы он понял: я не стану его бояться.
Он ухватил нить так, что та мягко улеглась на его правую ладонь. Торей вытянул вперед руку.
– Пусть так. Желай мне смерти и ненавидь, но главное – сдержи обещание и убереги меня. Быть может, ты станешь разгадкой к тому, что творится на землях двух княжеств.
Я не понимала смысла его слов, поэтому нахмурилась и кивнула на нить:
– Чего ты хочешь?
Он закатил глаза.
– Я предлагаю перемирие и в знак этого протягиваю руку.
– А я что?
– А ты сделай то же самое, – с легким раздражением в голосе проворчал он.
Я глядела на него в надежде, что он пошутил.
Моя рука легла поверх руки Торея. Стоило кускам нити коснуться друг друга, ее едва заметно окутало голубое сияние.
Мы оба охнули, завороженно наблюдая за свечением. Оно согревало и успокаивало, как теплое молоко после ночного кошмара. Но мне было горько оттого, что именно с таким чувством я предала свой народ.
6. Три – с востока, два – с запада
Келазь[10] – невероятно красивый город. Он поднялся посреди степи, когда шиньянский народ был оттеснен на Равнины. Маленькие постройки выросли в дома, а те выстроились в ровные ряды, ведущие к хоромам князя Пуреза. Город построили его родичи, и, в отличие от завоевателей-валгомцев, у нас княжение передавалось из поколения в поколение.
Отец взял меня с собой в Келазь, когда мне исполнилось тринадцать зим. Его призвал сам князь Великих равнин – большей чести и знать нельзя!
Мама надела на меня лучшее платье – с красной юбкой и белоснежными рукавами. Вырез оголял ключицы, и, как бы я ни противилась, она не разрешила набросить мне сверху платок. Голову я тоже оставила непокрытой: кудри должны быть видны всем.
Мы долго добирались из нашей деревушки до Келазя: ночевали в трактирах, а днем гнали повозку по ухабистым дорогам.
Когда мы въехали в столицу, я вертелась во все стороны. Куда бы я ни посмотрела, везде были высокие строения, в которые зазывали зайти и отведать яства, купить платье или же…
– О каком удовольствии она говорит? И почему на ней так мало одежды, ее обокрали? – спросила я у отца, на что тот лишь смущенно округлил глаза и подстегнул лошадь поводьями.
– Смотри вперед, Ава, – посоветовал он.
А впереди высились хоромы князя, окруженные деревянным забором. Их было видно в городе отовсюду. Громадные, просмоленные – я завороженно глядела на них, пока мы не въехали во двор.
Отец всю дорогу до хором жевал губы и приглаживал бороду, растирал пальцами поводья и то и дело прочищал горло.
Стоило воротам за нами закрыться, я выпрямила спину и задрала подбородок – явно выше, чем наставляла мама. Но мне хотелось казаться взрослой девкой, а не глупым ребенком. Разумеется, я запнулась на первой же ступени и оставшуюся часть пути смущенно глядела под ноги.
Пурез ожидал отца в главной палате. Он восседал на узком троне, закинув ногу на ногу. На нем были темные одежды, кафтан и штаны, до того простецкие, что легко можно было бы спутать князя с кем-то из нашей деревни, если б не золотая шапка на его голове. Усаженная самоцветами, она, казалось, сияла ярче солнца. Не подтолкни отец меня на поклон, я бы так и стояла разинув рот.
– Государь, честь, какая честь, государь, – пролепетал отец и рухнул на пол, прикладываясь к нему лбом снова и снова.
Отца считали лучшим ремесленником на всех Равнинах. В его мастерскую съезжались именитые дворяне, чтобы купить посуду из дуба. В деревне его за это и любили, да и вряд ли бы кто осмелился сказать иное – отца боялись. Нрав у него был скверный, а сам он – крупным и хмурым… Но в те мгновения он бился лбом о пол и сжимался так, словно умолял простить за то, что дышит.
Когда князь остановился подле нас, я склонилась ниже, а отец еще громче запричитал благодарности за приглашение.
– Ремесленник Келемас, – прозвучал мягкий голос.
Князь был настолько прекрасен, что мне не хватило бы слов описать его. Он был высоким, светловолосым, а голубые глаза напоминали васильки. И улыбка его была такой же прекрасной, и даже простая одежда не умаляла его величия.
– Моя лучшая посуда сделана твоими руками. Для меня наша встреча тоже честь.
Он протянул отцу руку, и тот кинулся целовать ее.
Когда с выказыванием уважения было покончено, отец поднялся и позволил мне выпрямиться.
Князь взглянул на меня, и, если бы мое сердце могло биться еще сильнее, оно пробило бы грудь.
– Моя дочь.
Отец без устали повторял, как же несправедлив был к нему Кшай, раз послал ему девку, а не сына, но теперь в его речах звучала гордость. Только через несколько зим я пойму, что меня снарядили в дорогу не просто так: родители надеялись, что я приглянусь князю и он пожелает забрать меня в наложницы. После я схлопотала по лицу за то, что не уродилась красавицей.
Пурез позвал нас за стол, и пока я уплетала лучшие сладости Равнин, он спросил у отца, не хотел бы тот вернуться к кузнечному делу.
По молодости отец жил в Келазе и ковал при дворе оружие. Его изделия славились сталью крепкой, но тонкой и легкой, так что дружинник мог прошагать с таким оружием куда дольше, чем с любым другим. Умение отца было замечено тогдашним князем Пуреем. Он позвал отца ковать мечи для княжеской дружины.
Но случилась беда. Младший сын князя отсек себе руку мечом, который создал отец, – пробрался в мастерскую, пока тот спал. Отца помиловали, но запретили ковать и сослали в Радогу на поля. Там он повстречал маму, и жизнь его сложилась не так уж плохо.
– В Келазе нужен надежный человек, которому я доверю изготавливать оружие, – мягко говорил Пурез. – Я буду счастлив вновь видеть твои мечи и копья в руках шиньянских дружинников.
– Так ведь я же не молод, государь. Да и руки мои уже забыли, как приручать грубую сталь. Но если князь желает, я вернусь! Вернусь!
Пурез улыбнулся и покачал головой.
– Я хочу, чтобы ты пришел по доброй воле. По глупости моего брата тебя изгнали, и пришло время исправить это. Но коли тебе угодно, оставайся в своем доме и продолжай изготовлять славную посуду, а правители других государств пусть завидуют мне. Ты все так же ставишь метки на своих творениях?
Ставил. И даже я, его порождение, носила на левом мизинце кольцо в виде этой отметки – креста с точкой посередине.
Пурез отпустил отца с миром. После этого к нам стали часто наведываться дружинники князя, проверять, не начал ли отец ковать что-нибудь. Теперь я понимала, Пурез отчего-то боялся, что отец решит изготавливать мечи и копья для вражеских земель, но жизнь ему все же сохранил.
Неужели Равнины готовились к войне?
За окном наступал новый день, первый для меня на этих землях. Я просидела у потухшего камина оставшуюся ночь, глядя, как дотлевают угли. Стоило лучам солнца показаться на небосклоне, я перебралась к окну. Отодвинуть плотную ткань не могла, но отыскала небольшой зазор. Через него было видно, как темное небо становилось алым, а золотой круг медленно выплывал из-за горы. Он отражался от воды, и казалось, это и не вода вовсе, а кусочек неба, по которому вот-вот поплывут лодки. Валгомские лодки. Надеюсь, кто-нибудь их потопит.
Я перевела взгляд на дремучий лес, окружавший замок с тех сторон, где не было воды. Ели купались в солнечном свете и едва покачивались от ветра. Скрип стволов вернул меня в ту ночь, когда я последний раз могла чувствовать прохладу, касаться ветвей, ощущать босыми ногами мокрую землю.
Как я очутилась в том лесу?
Со двора донеслась валгомская речь, грубая, громкая. Я дернулась от окна, словно кто-то мог снова ухватить меня за горло, прижать к дереву, приложить сталь к коже.
Позабудь. Это уже случилось.
Я не знала, чем занять себя, и блуждала по комнате. Проходя по новому кругу мимо стола, я заметила, что на нем что-то блестит.
На самом краю лежала золотая монета. Маленькая, с отверстием у края и надломленная, она сверкала так, будто ее начищали каждый день. В середине был изображен всадник, скачущий на коне. Монета казалась мне знакомой и точно была когда-то частью украшения. Обычно такие делали из меди и пришивали к поясам и юбкам для нарядности, но знатные люди могли позволить себе носить монеты из серебра и золота.