– Ну вот, видишь!.. Оказывается, у тебя хорошая память, – усмехнулся Бортник.
– Этих троих вы тоже сможете узнать? – спросил корейца Жаков.
Тот, выслушав перевод, пожал плечами и что-то сказал Цою.
– Наверное, сможет, – ответил тот.
– Ну, тогда пошли искать этих людей, – решительно произнес Алексей. – Товарищ Козырев, – обратился он к старшому, – надеюсь, вы не против, если мы с капитаном Бортником и вот с этим гражданином, – он кивнул на Сона, – отправимся на поиски убийц?
Тот был в растерянности.
– Я прямо и не знаю, что делать. Вот вы уйдете, а вдруг убийцы снова появятся в вагоне? И что тогда?.. Цой, что ли, будет защищать наших подопечных? Нет-нет, наверное, я все-таки вас не отпущу…
– А давайте мы попросим проводников закрыть вагон на ключ, – неожиданно сообразил Бортник.
– Правильно, – поддержал его Алексей. – Одним ключом они закроют двери, а другой мы возьмем с собой. Нам же надо как-то вернуться…
– Ну, это другое дело! – обрадовался Козырев. – Но на всякий случай ты все-таки, майор, заряди свой наган, – обратился он к Цою. – Я тоже буду наготове.
Он достал из рундука свой потертый портфель и, пошарив в нем, извлек именной «браунинг».
– Так, гражданин хороший, давай-ка вставай – нечего рассиживаться, – взяв Сона за шиворот, произнес Жора. – Ты скажи ему, – это он Цою, – чтобы хорошо себя вел, иначе пулю получит в лоб… И еще: заметит что, пусть сразу знак нам подает. Вот так!.. – закончил он свой короткий инструктаж.
Они ушли. Следом, прихватив оружие, вышли в коридор и Козырев с Цоем.
– Ну, Господи, помоги им!.. – глядя «смершевцам» вслед, прошелестел губами старшой. Это у него всегда так: в Бога вроде и не верил, но в трудную минуту всякий раз обращался именно к нему. То ли это была привычка, то ли подсознательное ощущение некоей силы, единственно способной в этот момент ему помочь.
Глава четырнадцатая
Поезд простоял в открытом поле до самой ночи. Темнота, опрокинув вверх дном потерянный день, заплясала алым ветреным закатом в окнах вагона. В коридоре было тихо и сумеречно. Однако эта тишина была обманчива, и о том знали все в группе Козырева. Выставив в коридоре посты, старшой вернулся в купе. Там, как и во всем вагоне, не было света.
«Черт возьми! Мы когда-нибудь доберемся до места? – опустившись на полку и уставившись в черный квадрат окна, подумал он. – Проклятое время. Все в нем зыбко и ненадежно. Но ничего, все когда-то кончается. Вот и мы, в конце концов, избавимся от тяжкого груза обязательств – только бы железнодорожники поскорее решили вопрос с углем. Бардак какой-то! Неужели нельзя что-то придумать?..»
Козырев тяжело вздохнул и прислушался. В коридоре было по-прежнему тихо. Люди, напуганные давешним происшествием, заперлись в своих купе и старались лишний раз оттуда не высовываться.
Впрочем, и Козырев был напуган не меньше, чем они. Только он не за себя боялся – за дело. Ради него он даже готов был пожертвовать своей жизнью. Зная это, партия постоянно посылала его на самые трудные участки работы. Слава богу, пока что ему везло. Надо надеяться, что и на этот раз повезет. И тогда он вернется в Москву. Интересно, жена приготовит к приезду его любимые пельмени?..
Неожиданно за тонкой переборкой купе раздался звонкий дребезжащий смех, взорвавший тишину вагона. Козырев поморщился. Неужто этот Бортник снова взялся за свое? Но ведь не время в цацки играть. Надо пойти и прекратить это дело. Правильно говорят: коль женщина на корабле – быть беде. Тут, конечно, не море, но бабы – они и на суше бабы.
Он тут же припомнил один случай, что произошел в Гражданскую. Была в их полку одна барышня. Из бывших. Приятная такая, ухоженная, с хорошими манерами. В Первую мировую она работала во фронтовом госпитале, потому лекарское дело знала хорошо. В революцию пришла, как сама говорила, по собственной воле, потому как считала царскую Россию каторгой для народа.
Пожалуй, не было тогда ни одного красноармейца, который бы тайно не вздыхал по этой цаце. Но разве подойдешь к ней со своей любовью? Ей, поди, нужен был образованный, с белой косточкой. А что они? Дрань на драни… Да и грамматешки никакой – о чем тогда с ними говорить?
И все-таки один парняга решил рискнуть. Не то из калужских он был, не то из вятских – этого Козырев уже и не припомнит. Ничего особенного. Так, рыжий весь и телесами не больно. Про него знали то, что он до войны служил приказчиком у одного заводчика. Ну а те ухари известные. Где плохо лежит, обязательно хапнут. Вот и тут… Мол, «раз смелых нет, то фельдшерицей займусь я». Начал он издалека. То шоколадку для крали раздобудет, то цветы ей принесет, то парным молочком побалует. Так и пристегнул девку к себе.
Глядя на это, братва возбудилась. Дескать, а чем мы хуже? Ведь цаца эта вовсе и не цацей оказалась, коль даже такому рыжему не отказывает в интимных аудиенциях. Тут и началось… Страдают, ревнуют, морды друг другу бьют. А потом кто-то рыжего и порешил, заболев великой мужской страстью к единственной в полку бабе. Командир полка вой поднял, решил пристыдить братву, а та и его шлепнула. И пошел в полку раздрай. Увидев такое дело, комиссар не стал уговаривать народ. Памятуя о его животном начале, он просто вывез тайно фельдшерицу в лес и там пристрелил. «Прости, – говорит, – голуба, но ты разлагаешь своими бабьими чарами революцию. Так пожертвуй же своей жизнью ради ее всемирной победы».
После этого в полку воцарился мир и покой, а революция продолжила свое победное шествие.
…За перегородкой снова заверещал веселый колокольчик жизни. «Ну, Бортник, ты у меня дождешься!..»
Он встал, дернул за ручку двери и выглянул наружу.
– Жаков, где ты там? – Он напряженно всматривался в сумеречную наготу коридорного пространства, пытаясь отыскать капитана.
– Я здесь, – раздался позади него знакомый голос.
– Вот что, позови-ка мне Бортника, я ему, сукину сыну, хочу пару ласковых сказать.
– Так ведь он… – хотел было по привычке прикрыть друга Алексей, но на этот раз у него ничего не вышло.
– Молчать! – строго прикрикнул на него старшой. – Думаете, я ничего не вижу и не слышу?..
В этот момент где-то совсем рядом снова весело зазвенел колокольчик, а следом раздался приглушенный Жорин голос. Жаков вздохнул. Что ж, улики налицо, надо идти за Бортником.
А ведь он говорил ему, чтобы тот забыл про эту Полину. Дескать, не время. Сам видишь, какие дела у нас здесь творятся. Но разве этого кобеля проймешь чем? «Ты, – говорит, – не журись, Алешка. Мы ж с тобой не нашли этих убийц – выходит, они сбежали. А коль так, кого теперь бояться?»
В чем-то он был прав. В самом деле, убийц им не удалось найти. Пошарив по вагонам и не обнаружив тех, кого искали, «смершевцы», понурые и усталые, вернулись к себе. Сона решили не отпускать – закрыли его на ключ в одном из свободных купе. Дескать, с ним надо еще разобраться: а вдруг он не тот, за кого себя выдает? Но этим делом они займутся уже в Пхеньяне. А сейчас пусть посидит под замком.
Где-то в первом часу ночи за окном вспыхнул яркий свет – это прибыла платформа с углем, которую притащил маневровый. А еще через час оживший вдруг паровоз подал веселый гудок. В следующее мгновение состав дернулся, загремел буферами и медленно и тяжело покатил по рельсам. И снова гудок – будто бы они прощались с этой безликой пустынью, где им пришлось понапрасну убить столько времени.
– Наконец-то! – обрадовался Козырев. – Теперь, надо полагать, угля хватит до самого конца.
А тут и свет появился, и на душе стало веселее.
– Товарищ Козырев, не пора ли нам поужинать? – заглянув в купе, спросил Жаков.
– Да-да, ты прав… Зови народ, – сказал старшой. – Хотя нет, Бортник пусть останется в коридоре. Не заслужил, – и он многозначительно хмыкнул.
«Злится старик на Жорку-то, – подумал Алексей. – Все никак дамочку ту, что живет у них за стеной, не может ему простить. Наверное, по приезде рапорт на него напишет. А это плохо. Надо как-то убедить его, чтобы он не делал этого. Ведь Жора решил делать служебную карьеру, а разве после такого ему дадут хорошую характеристику? Скажут: ну куда тебе? На тебя ж положиться нельзя. И тут уже никакие прошлые заслуги в расчет не пойдут…»
Бортник лишь вздохнул, когда Жаков передал ему приказ москвича. Он понимал, что поступил опрометчиво. Но что он мог поделать с собой? Коль уродился бабником, так бабником, видно, и помрет. Впрочем, он уже решил, что к Полине он больше ни ногой. Как говорится, от греха подальше. И все же он бы многое сейчас отдал, чтобы оказаться рядом с ней. Он даже зажмурился от прилива чувств. «Эх, Полюшка-Полинушка! Видно, не суждено нам больше полюбезничать с тобой. Во всяком случае, в поезде нам этого уже не дадут сделать, а в Пхеньяне тебя будет встречать другой». Он снова вздохнул, не видя для себя никаких перспектив. Ну что это за жизнь, когда ты не волен поступать так, как хочешь! Он потянул носом, и ему показалось, что он уловил знакомый запах духов. И так ему стало тоскливо, так обидно за себя, что на глазах у него выступили слезы.
Он бы, наверное, и дальше продолжал страдать, но тут вдруг поезд сильно тряхнуло – так, будто бы он запнулся о какое-то препятствие, – и Бортник, не успев зацепиться за оконные поручни, едва не грохнулся на пол. Он стоял и не понимал, что произошло. А когда понял, что кто-то сорвал стоп-кран, изумился. «Этого еще не хватало!» – подумал он, инстинктивно чувствуя беду.
Он глянул в окно, но там было по-прежнему темно. В этот момент в другом конце коридора открылась дверь и в нее один за другим вошли двое незнакомых ему людей азиатской наружности.
– Стой, кто такие?! – крикнул им капитан, но в этот момент кто-то нанес ему сзади сильный удар по голове.
В глазах потемнело. Попытался повернуться, но получил еще один удар. Он упал. Перешагнув через него, какие-то два узкоглазых типа, одетые в одинаковые серые плащи, устремились по коридору.