Я осуждающе мотнула головой и поморщилась: похоже, после дневного приключения на затылке осталась приличная ссадина.
– Его не смущает, что это опасно? – поинтересовался Эш негромко.
– У моего отца вообще интересная система воспитания. В духе полной самостоятельности. По принципу «что нас не убивает, делает нас сильнее». Любой баньши трудно с этим поспорить.
…слухи о том, что баньши не интересуются мужчинами, родились не просто так. Для продолжения рода баньши не требовались мужчины – и, если уж на то пошло, они вообще не могли забеременеть. Новые баньши рождались из мертворожденных человеческих младенцев; мёртвых мальчиков родители могли оплакивать сразу, но мёртвых девочек лекари всегда оставляли в колыбели до наступления ночи. Ведь была вероятность – одна на тысячу – что, когда взойдёт луна, остывшее тельце шевельнётся и воздух над ним пронзит крик ребёнка, наконец сделавшего первый вдох. Только вот от маленьких баньши нередко отказывались, а в старые времена лишь считаные избранницы Великой Госпожи росли в родной семье. Немногие спокойно относились к тому, что за какой-то месяц кожа их ребёнка обретала нездоровый зеленоватый оттенок, уши заострялись, пальцы неестественно вытягивались, а волосы отрастали седыми… или голубыми, как у Рок.
Сейчас маленькие баньши по большей части оставались с родителями. Теперь людям уже хватало терпимости и смелости для принятия, что этот странный материальный призрак с тёплой кожей, бьющимся сердцем и пугающим даром видеть чужую смерть – их ребёнок, несмотря ни на что. Поговаривали, что баньши дарует жизнь сама Владычица Предопределённости, являясь к их колыбели и целуя в холодный лоб; маги верили, что баньши рождаются из тех девочек, которым суждено было стать колдуньями. Правда, далеко не у всех баньши проявлялась магическая печать – но, быть может, Великая Госпожа попросту решала, что с них достаточно и одного дара.
Роксэйн вот своего точно с головой хватало.
– И как к этому относится твоя мать? – спросила я, не зная, как ещё комментировать услышанное.
– Если б она не умерла, когда мне было семь, думаю, она бы это не одобрила. Но я не уверена.
– О. Прости.
– Ничего. На самом деле я не ропщу ни на судьбу, ни на Великую Госпожу. Ни за мать, ни за отца, ни за мой дар. Если бы всё сложилось по-другому, я была бы уже не совсем собой, а я себя вполне устраиваю. И предложи мне изменить в прошлом хоть что-то, я не согласилась бы.
– Редко встретишь человека… или фейри… который так оптимистично смотрит на вещи, – заметил Эш.
– Это не оптимизм, а детерминизм. Или фатализм. Наши выборы, наше прошлое, вся боль, причинённая нам – это делает нас теми, кто мы есть. В моей жизни были вещи, о которых мне неприятно вспоминать, и поступки, которых сейчас я бы не совершила, и вещи, из-за которых мне было так хреново, что я молила Великую Госпожу о смерти. Но в конечном счёте я не жалею ни об одной трагедии из тех, что со мной случились, и ни об одном решении, которое я приняла. Да и… едва ли в те моменты, о которых сейчас вспоминаешь с болью, я действительно могла поступить иначе. Думать, что мы вольны в каждый момент времени повернуть на любом перекрёстке направо или налево, – иллюзия. Наши решения предопределены нашими личностями, эмоциями, желаниями, складом ума: всем тем, что составляет саму нашу суть. Правда, после поворотов не туда важно делать выводы и шлифовать эту суть, и тогда на следующем перекрёстке она подтолкнёт тебя к более удачному выбору. – Баньши вдруг улыбнулась. – Поэтому никогда не любила истории о путешественниках во времени… Они дают ложную надежду, что некоторые вещи можно просто перечеркнуть. А свои ошибки нужно принимать, учиться на них и идти дальше. Не увязать в бесконечных сожалениях о том, что могло бы быть, сложись всё иначе. Люди ведь так часто путешествуют во времени без всяких машин… Живут мечтами о будущем, которое может никогда не наступить, мыслями о том, что сделают и чего добьются однажды, в подходящих условиях – вместо того чтобы жить в моменте и делать то, что по силам прямо сейчас. Или увязают в прошлом, бесконечно жалея о том, чего уже не исправить, о тех днях, которые давно остались позади – вместо того, чтобы делать настоящее таким, каким ты хочешь его видеть. Жалкое зрелище.
– Если ты знакома с концепциями Ницше о вечном возвращении и amor fati[24], полагаю, они приводят тебя в восторг, – заметил Питер отстранённо.
– Ого, какие слова мы знаем. – В голосе Эша прорезалось уважение, и я не сомневалась: признайся я, что для меня упомянутое – пустой звук, и брат прочтёт мне подробную часовую лекцию на тему. – Я-то думал, старик, ты только клеиться к девчонкам да с малолетками пререкаться горазд.
– Считай это признанием своих заслуг, малыш. Я не унижаюсь до перепалок с теми, кто не сдал мой маленький внутренний тест на интеллект. – Равнодушно глядя в окно, Питер скрестил руки на груди. – А если произошло то, с чем ты не можешь жить, как ни старайся? То, что изменило твою жизнь раз и навсегда? Что-то слишком страшное, чтобы ты мог извлечь из этого урок, что не сделало тебя сильнее, а искалечило? Если бы тебе отрезало руку, но был шанс переиграть события так, чтобы она осталась, ты бы им не воспользовалась?
– В том-то и дело, что реальность этого шанса не даёт. И толку рассуждать об этом, если путешествия во времени всё равно невозможны и прошлого не изменить? Разве что в книжках, комиксах да кино. – Рок пожала плечами. – Я предпочитаю жить реальностью, а не грёзами о том, что могло бы быть, если бы произошло то, чего всё равно не случилось. Жить настоящим – не прошлым, не будущим. Ценить каждое мгновение, что мне даровано, – сейчас. И строить планы, но помнить, что будущему свойственно приносить вещи, которых не ждёшь.
Я смотрела, как за стёклами Французика калейдоскопом мелькают пёстрые витрины.
– Тоже не люблю истории о путешествиях во времени, но по другой причине, – вырвалось у меня. – Когда герои меняют прошлое, они… будто отменяют всё, что было с ними в настоящем, которого больше не существует. Все их поступки больше не имеют значения. Это как читать толстую книгу, в конце которой выясняется, что всё это был сон.
– Да ладно. Обычно они меняют прошлое ради светлого будущего, – возразил Питер. – Спасают тех, кто при ином раскладе умер бы. Или мир. Или просто живут лучше, чем жили бы при исходных условиях. Их усилия в конечном счёте себя оправдывают, даже если в конце новое настоящее замещает старое и все забывают прежний вариант.
– В том-то и дело. Герои таких историй… В процессе между ними завязываются связи. Отношения. Дружба. Когда они изменяют прошлое, эти отношения стираются, будто их никогда не было.
– Любые отношения конечны, – сказала Рок – неожиданно, ведь от неё я ждала скорее поддержки. – И всегда обрываются – либо ссорой, либо временем, что разводит вас в стороны, либо смертью. Это не повод их не ценить.
– Но обычно они оставляют опыт. Память. След.
– Вся наша жизнь – след на снегу. Существующий до первой метели или оттепели. Время стирает всё, и нас сотрёт неизбежно, и память о нас – рано или поздно, так или иначе. Но то, что мы были… были такими, какие есть, со всеми нашими ошибками и связями… это уже имеет значение. И стоит всего. – Баньши закрыла окно, сквозь которое в салон проникала свежесть близкого моря. – В конце концов, обычно в историях о путешественниках во времени остаётся хоть кто-то, кто помнит всё, и живёт счастливо именно потому, что помнит. Потому, что пережитые испытания изменили его. Даже если я не люблю такие истории, то красоты таких финалов отрицать не могу.
По её жесту я угадала, что мы почти приехали, ещё прежде, чем Эш затормозил, чтобы припарковаться у сувенирного магазинчика.
– Тупик Грейне прямо перед нами, – доложил брат, активируя электронный ручник: иначе мобиль наверняка покатился бы по наклонной улочке. Кивнул на переулок, прятавшийся за невысокой каменной аркой, которую время покрыло мхом. – Там пешеходная зона, но до нужного дома идти недолго.
– Мне, полагаю, лучше посидеть в мобиле, – сказала я. – Превращать очередного свидетеля в одержимого нам ни к чему.
– Она баньши, – встряла Рок. – Девушка, к которой мы идём.
– И что?
– Я долго думала, почему кто-то становится одержимыми, а мы – нет. Я – баньши, в Эше и Питере – кровь сидов. Думаю, тварь не может вселиться ни в полукровок, ни в тех, кто служит Владычице Предопределённости. В конце концов, она овладевает теми, кто помечен неопределённой смертью, но у сидов и баньши со смертью своеобразные отношения. – Отстёгивая ремень безопасности, Рок смотрела в окно. – Впрочем, лучше не рисковать. Я и так ошибалась, и эти ошибки дорого нам обошлись.
Прежде чем нажать на кнопку и открыть дверь, я колебалась всего секунду.
– Тварь в любом случае вряд ли успеет добраться до Ахорка так же быстро, как мобиль, Эш, – отвечая угрожающему непониманию в глазах брата, произнесла я, переползая по сиденью к выходу в переулок. – Судя по её предыдущим появлениям, когда мы переезжали в другой город, то каждый раз выигрывали себе немножко времени. Значит, полчаса на беседу у меня точно есть.
…на самом деле, конечно, всё было проще. Я не собиралась подкреплять самобичевания Рок, показывая, что не верю в неё. Я действительно верила ей – и себе. Как бы быстро тварь нас ни находила, она никогда не нападала мгновенно.
И, откровенно говоря, меньше всего мне хотелось сидеть в мобиле, пока ребята будут вести разговор, от которого зависело если не всё, то очень многое.
Нырнув в пустой переулок так быстро, что едва ли кто-то из прохожих успел меня заметить, я прижалась к стене дома за аркой, прячась в тени, дожидаясь Питера и Рок.
– Ещё раз, – сказал Питер, когда мы зашагали по брусчатке мимо белёных стен, – как нашу свидетельницу зовут?
– Латоя. – Рок пристально всматривалась в номера на дверях. – Латоя Хокс.
Латоя Хокс была подругой Мэлори Блэйк, погибшей под колёсами мобиля год назад. В ней текла кровь тилвитов, ей было девятнадцать, она училась на биолога – и видела Кромешника накануне смерти. Родители нашли её прячущейся от монстра в шкафу; потеряв дочь, они уехали из Ахорка – на северное побережье, ровно на другой конец страны. Поскольку ехать через весь Харлер в обратном направлении будет для нас самоубийством, оставалось надеяться, что Латоя сможет дать исчерпывающие ответы. Иначе ничего, кроме запасного плана, мне не останется, а его провернуть возможно лишь завтра – или уже на следующем повороте Колеса Года… до которого я вряд ли доживу.