Расправившись со своей порцией, я выпила последнюю дозу лекарства. Откинувшись на спинку стула, промокнула губы бумажной салфеткой, наблюдая, как Питер хлопочет над заварочным чайником.
Здесь, на светлой кухне, в окружении запахов домашней стряпни, легко было поверить, что мы действительно в безопасности. Знать бы ещё, что сид тоже цел и невредим. То, что на стоянке перед мотелем не было тела, ничего не значило: высшие фейри бессмертны, и если их убивали в Харлере, тела их просто исчезали, чтобы невредимыми ожить на Эмайне.
Но эта его прозрачность, эти слова о том, что у него не осталось времени…
– Я заглянул в чудесную пекарню за углом, так что к чаю будут шоколадные кексы, а на завтрак – черничный пирог. Традиция Лугнасада, как-никак, – сказал Питер, возвращаясь к столу и выставляя на него бутылку рома. – И мы так и не отметили знакомство, так что я намерен пожертвовать часть моих спиртных запасов, чтобы это исправить.
– Не буду вешать на тебя спаивание малолетнего, – сказал Эш, поднимаясь из-за стола. – И так уже слишком по многим статьям придётся перед судом отвечать, если тебя сцапают.
– Если ты собрался спать, как порядочный малыш, твоя комната – первая по коридору, как поднимешься на второй этаж.
Брат, не ответив, молча вышел из кухни, и я не стала его останавливать. В конце концов, последний час я ощущала себя слишком трезвой и отказываться от выпивки в кои-то веки не собиралась.
– Лайз, ты прежде пила что-нибудь покрепче вина? – споласкивая стаканы, спросил проницательный Питер.
– Ликёр, – честно признала я, с ним не собираясь стыдиться своей неопытности – и не только в алкоголе. – Пару раз.
– Не считается. – Он достал из холодильника пачку персикового сока. – Тогда ром будет разбавленным. Тебе хватит.
Я не стала возражать. Слишком устала ерепениться, отвергая его заботу. Молча приняла стакан, где Питер смешал ром и сок в одному ему ведомых пропорциях, и чокнулась с соседями по столу, огласив кухню разномастным звоном.
На вкус напиток ожидаемо оказался сладким, персиковым, с едва заметной ромовой терпкостью.
– При других обстоятельствах можно было бы ещё поголосить грустные романтичные песни про расставание с летом, – сказала Рок, снова выпившая всё залпом. – Раз уж завтра Лугнасад.
– Не вижу причин, по которым эти обстоятельства не подходят, – ответил Питер, поднимаясь со стула. Мы с Рок провожали его недоумёнными взглядами, и лишь когда минутой позже он вернулся с чёрным гитарным чехлом, поняли, к чему он клонит. – Моя осталась в Мулене, но мамину я держу здесь, – доставая инструмент из тканевой клетки, пояснил он. Щипнул пальцем одну струну, пробуя звук на вкус; поморщившись, принялся подкручивать колки, возвращая залежавшемуся инструменту строй. – Ожидаемо расстроена, но это поправимо. – Кончики его пальцев тронули железные нити, наконец отозвавшиеся нежной россыпью звуков, и движения его ладони обратились чистыми прозрачными нотами. – Лето пришло и ушло, ведь век невинности недолог…[26]
Человечки на зеркале, подумала я, пока пальцы Питера наполняли маленькую кухню гитарными переборами, а бархатный голос распускал в сердце ласковое тепло. По рукам и ногам моим расползалась тёплая хмельная слабость: приятная, в отличие от изнурения, делавшего мои конечности ватными в последние дни. Человечки на зеркале – вот мы кто. В дымке уюта и беззаботности, которая уже завтра развеется без следа. Если не раньше.
Но пока она есть, кто мы такие, чтобы от неё отказываться?
Пока он пел, я слушала молча; лишь Рок, набравшаяся куда больше меня, вскоре начала тихонько подпевать. Я молчала и тогда, когда песни про прощание с летом сменил мой любимый Стинг – и Питер, глядя на моё лицо, запел «Mad about you[27]» с проникновенными страстными нотками, которых не было в его голосе раньше.
Сегодня, пока мы всего лишь человечки на зеркале, я могу не отводить взгляд. Не пугаться того, что будит во мне этот голос, и мятные глаза напротив, и пальцы, танцующие на струнах так нежно, словно под ними живая кожа.
– Тихо искрится небесная синь, залиты лунным сияньем равнины. Где-то в тени поднебесных вершин дышат покоем ночные долины. Тая зеркально в сапфирах озёр, лунная нить сплетена над водою; ждёт тебя светлый зазвёздный простор – только меня не зови за собою…
Начало следующей песни – уже не Стинга – за собственными мыслями я почти пропустила. Мелодия всколыхнула воспоминания: смутные, трепетные. Будто напоминала о том, чего никогда не случилось, но что обязательно должно было случиться.
Я знала эту песню. Её любила петь мама – и я, пока меня раз и навсегда не отучили петь.
Певучие слова сорвались с моих раскрывшихся губ почти помимо воли, слив наши с Питером голоса в унисон.
– Стань лунным ветром, стань светом в ночи: там, среди звёзд, что смеются так звонко, там, где плетёт ломкой тропкой лучи месяц, скользя посеребренной лодкой. Он на руках тебя будет качать, тихо баюкая звёздным прибоем, и, улыбаясь, о чём-то молчать – только меня не зови за собою…
Наверное, это всё ром. Из-за него я впервые за годы могла просто петь, зажмурившись, забыв обо всём, кроме чужой гитары и чужого голоса, вторящего моему. Петь так жадно, так свободно, как, должно быть, поёт птица, которую годами держали в клетке, а потом она вдруг обнаруживает дверцу открытой – и взмывает в небо, чтобы там разом выпеть всё, скопившееся внутри за годы молчания.
– Мне не забыть о печальной земле, места мне нет на небесных просторах. Я разучился полётам во сне, я потерялся в иных небосклонах. Нет, не зови, не зови за собой; и, уходя по дороге зазвёздной, стань моей самой далёкой мечтой, самой короткой и сладостной грёзой…
…то, что финальные такты я допевала в одиночестве, я осознала, лишь когда последние звуки истаяли в воздухе.
Когда я открыла глаза, Питер медленно отнимал руку от струн – глядя на меня так, будто впервые увидел. Рок сидела, замерев, забыв выпустить из уголка губ коктейльную трубочку.
– Простите. – Я хрипло рассмеялась, вцепившись в свой стакан, словно в соломинку, способную спасти от мучительного стыда. – Знаю, что ужасно. Не стоило мне пить.
Открыв рот, Рок позволила трубочке перекатиться на другую сторону стакана.
– Ты это сейчас серьёзно? – уточнила баньши.
– Мне не нужны ложные комплименты, Рок. Я прекрасно знаю, что певица из меня…
– Знаешь, а я до сих пор гадала, что же тебе передалось от отца-тилвита. Раз уж внешне ты от него ничего не переняла. – Та явно не желала слушать моё жалкое извиняющееся бормотание. – Теперь поняла. Голос, вот что. Чарующий голос фейри.
– Хорош издеваться.
– Никто не издевается, Лайз. У тебя потрясающий голос. Простому смертному никогда так не спеть, – произнёс Питер – так мягко, так искренне, что не поверить этой искренности было невозможно. – И, помня о том, почему ты решила, что петь ты не умеешь… Я не знаю, зачем твоя мать тебе лгала, но очень хотел бы узнать.
– По какой-то причине желала отбить у Лайзы охоту показывать свой талант, – раздались позади слова Эша – видимо, привлечённого моей песней, которой он не слышал несколько лет. – Я тоже не знаю, зачем ей это понадобилось. Но это единственное объяснение, которое я смог найти.
Оглянувшись на брата, я почти дёрнулась. Тот стоял у входа в кухню, прислонившись плечом к косяку; за худенькой мальчишеской спиной видны были открытая гостиная и полумрак, царивший в покинутой нами комнате. Пустой.
Всё же пустой.
…ладно. В конце концов, будь сид и правда здесь, он бы наверняка разразился очередной лекцией на тему «почему мы ещё не в Фарге». И отблеск знакомых лунных одежд в полумраке гостиной мне просто почудился.
Разошлись мы совсем скоро: после разговора о маме беседа перестала клеиться, а песни – петься. Всё ещё пытаясь понять, с чего родной матери нужно было мне лгать (очень хотелось верить, что лгали как раз все остальные, но отвергать тройные заверения в обратном было сложно), я побрела в выделенную мне уютную мансардную спаленку на втором этаже.
– И «Божественная комедия» тут, естественно, – сказала я, изучая книжный шкаф с собранием бумажных томов, пока Питер снимал чехлы с кровати, комода и письменного стола: гостеприимный хозяин вызвался помочь мне привести спальню в жилой вид. Судя по обстановке, именно здесь когда-то была спальня самого Питера; во всяком случае, на стене висели поблекшие плакаты киберспортивных команд и неизвестных мне регбистов, а не пыльные блюдечки с котятами, как в комнате, куда положили Эша. – А у нас дома почти не было бумажных книг, если не считать маминых учебников. Мама не придавала им значения.
– В моей жизни было не так много настоящего. Пользовался любой возможностью привнести как можно больше. – Питер вытащил из комода чистый комплект постельного белья, заботливо переложенный лавандовыми саше. – Поможешь заправить?
– Забавно, – покорно взяв в руки наволочку, произнесла я, осознав и правда забавный факт. – Я за все последние дни так и не взяла в руки графон. И совсем не страдаю.
– Даже по соцсетям?
– Я и раньше могла в них днями не заходить. Когда чувствовала, что слишком в них увязаю, заставляла себя изолироваться на несколько дней. Вдали от них ум сразу такой чистый. Мне вообще иногда кажется, что лучше мне было родиться где-нибудь не в этом веке… Хотя бы во времена наших мам, а то и раньше. Вот без зелени вокруг, без природы я не могу, а без соцсетей – спокойно. – Я рассеянно впихнула подушку в серый хлопковый чехол с геометрическим узором. – Взять, к примеру, то озеро, где мы ночевали… Теперь я жалею, что не выбиралась на него, пока мы жили в Динэ, или что рядом с Мойлейцом нет такого же места, потому что наверняка оно стало бы моим любимым.
– Видимо, кровь сидов зовёт тебя подальше от людей. – Тщательно подтыкая простыню под матрас, Питер исподлобья взглянул на меня. – Почему ты так волнуешься об этом сиде?