Вопрос застал меня врасплох. Хотя бы потому, что сама я не задумывалась об этом волнении, – и лишь когда Питер указал на него, ощутила, что оно действительно тонкой иглой ноет где-то в сердце.
– Я чувствую. Твоё беспокойство за него, – буднично пояснил он. – Вы едва знакомы, но ты печёшься о нём так, словно он тебе друг.
– Ревнуешь?
– Просто пытаюсь понять.
Почему-то я знала: он не врёт. Ему и правда интересно – как психологу, столкнувшемуся с любопытным феноменом, может быть.
– Того, что я и мама обязаны ему жизнью, недостаточно?
– Благодарность спасителю – другой уровень привязанности. Тут нечто более глубинное.
– Сама не знаю. – Я кинула подушку на заправленную узкую кровать, чувствуя, что начинаю раздражаться. – Ты же у нас психолог. Ты мне и объясни.
– Подумаю на досуге. – Выпрямившись, Питер сунул руку в задний карман джинсов и протянул мне круглую металлическую коробочку: в таких обычно продавали кремы. – Забыл сказать. Я заходил в лекарскую лавку и купил тебе это. А то эта тварь на парковке так тебя швырнула… Ты наверняка синяки набила.
Всё моё раздражение как рукой сняло – и, благодарно приняв подношение, я открутила холодную крышечку.
– Да. Набила. – Поддев мазь кончиком пальца, я растёрла её на коже – лекарство пахло магнолией. Текстура лёгкая, водянистая, хорошо впитывается… скорее даже не мазь, а бальзам. Питер и тут угадал: жирные кремы я отчаянно не любила. – Затылок болит.
– Позволишь помочь?
– Помочь?..
– Натирать собственный затылок не особо удобно, – заметил Питер, зажигая пыльный ночник над кроватью.
Поразмыслив, я забралась на постель с ногами и, стянув резинку с волос, повернулась к Питеру спиной. Деликатные пальцы коснулись головы, раздвигая длинные пряди, – и осторожное прикосновение к коже заставило меня зашипеть от боли.
– Ссадина у тебя тут приличная. – Изучив мой бедный затылок, Питер отобрал у меня коробочку с бальзамом. – Ничего, меня заверили, что за ночь всё пройдёт. Только голову с утра придётся вымыть.
– Мытьё головы – не самая страшная процедура, – сказала я, блаженно жмурясь, пока он нежными движениями втирал ароматную мазь в кожу, умеряя боль приятным холодком. – Полагаю, тащить моё окровавленное тело к лекарю было страшнее.
Питер тихо посмеялся, скользя пальцами сквозь мои волосы, – и я погнала прочь внезапную шальную мысль, что была бы даже не против, если б его руки касались меня так без медицинской необходимости.
…это всё ром. Больше в жизни эту гадость в рот не возьму.
– Как по-твоему, каждый заслуживает счастья? Есть порог, за которым для человека уже всё потеряно? Или каждый заслужил шанс на искупление?
Внезапные вопросы заставили меня открыть глаза:
– С чего вдруг?..
– Я пока учился, много размышлял по этому поводу. Почитаешь учебники по криминологии, невольно задумаешься. Наверное, поэтому наш вчерашний разговор не выходит из головы… про историю, что ты хотела бы почитать. Если отрешиться от сказки, я верю в хеппи-энд для красавицы, но возможен ли он для чудовища? В конце концов, в «Призраке оперы» всё было так, как ты сказала. Но чудовище, даже полюбив свою красавицу настолько, чтобы отпустить её, осталось чудовищем. И красавица ушла от него, оставив его умирать от разбитого сердца.
– Просто нужна правильная красавица. И желательно, чтобы за стенами замка чудовища её не ждал посторонний принц, прекрасный душой и телом. – Я вспомнила историю своей прабабки. Про леди Ребекку Форбиден, заплатившую страшную цену, пытаясь спасти друга от проклятия оборотничества, говорили всякое, но я понимала её. И вовсе не потому, что во мне текла её кровь. – Если бы я знала, что от меня зависит чья-то жизнь, что тот, кто любит меня, без меня умрёт… Думаю, я не простила бы себя, если бы я могла спасти кого-то и не спасла. Отвернулась от того, кто нуждался в помощи. Я бы скорее свою жизнь отдала, чем собственными руками загубила чужую.
– Самопожертвование у леди рода Форбиден в крови, – без труда угадав мои мысли, сказал Питер. – Умереть за кого-то не так сложно, Лайз. Сложнее ради кого-то жить. Особенно ради того, кого придётся постоянно удерживать за руку, чтобы он снова не упал. Только в сказках чудовища раз – и превращаются в принцев. А в жизни… Люди меняются, но не настолько, чтобы после такого в них не осталось ничего чудовищного.
– Не уверена, что у меня хватило бы сил. Но я попыталась бы.
– Значит, если есть один крошечный шанс, что погрязшего во тьме можно вытянуть к свету, ты бы им воспользовалась?
– Да.
– Несмотря на то, что это самопожертвование похлеще того, чтобы собой закрыть кого-то от пули? Потому что смерть от пули настигает быстро, а с чудовищем придётся жить годами?
– Самопожертвование переоценивают. Жертвуют собой обычно те, у кого есть совесть, ведь иначе она съест тебя живьём, и ты всё равно будешь мучиться, только по-другому. Вот и выходит, что ты просто эгоистично выбираешь те мучения, жить с которыми тебе легче. А если от тебя требуется умереть, то вообще избавляешься от всех мучений, – легко ответила я. – Самопожертвование – не более чем изнанка эгоизма. Например, будь я настоящей альтруисткой, я позволила бы тебе сдаться страже вместо того, чтобы и дальше рисковать жизнью, оставаясь рядом со мной.
Последнее сорвалось с губ раньше, чем я успела сообразить, что этому стоило остаться невысказанным. Но было уже поздно.
Пальцы Питера, легко кружившие по моему затылку, замерли на месте.
– И почему не позволила?
Слова прозвучали почти вкрадчиво. Заставив меня снова прикрыть глаза, – словно в темноте я могла спрятаться от всего, что так нежданно привнёс в мою жизнь Питер Джекевэй.
…он всегда был с тобой честен, Лайза. Пришла пора тебе ответить тем же.
– Потому что, как ты уже мог понять, я эгоистка. Мне оказалось легче пойти на самопожертвование и оказаться при смерти, чем расстаться с тобой.
Это прозвучало почти обыденно. Куда более обыденно, чем рисовалось в моём воображении.
В вязкой настороженной тишине я ощутила, как его рука отстраняется от моей кожи. Потом – как она, спустившись ниже, ощупывает моё плечо, отозвавшееся неожиданной болью.
Ещё секунду спустя – как она стягивает с этого плеча свободный рукав футболки.
– Синяк. Ожидаемо, – сказал он спокойно, когда я оцепенела, не зная, что думать и как реагировать. – Ты этим плечом в мобиль врезалась.
– Питер…
– Тише, миледи. Ваш рыцарь должен подлатать ваши раны, прежде чем вы ринетесь в бой с очередным драконом.
У него почти получилось скрыть насмешку, – и я не шевелилась, пока он стягивал с моего плеча кружевную бретельку, прятавшуюся под футболкой. Не шевелилась, пока его пальцы убирали в сторону мои волосы и лёгкими скользящими движениями втирали бальзам в плечо, ближе к лопатке. Хотя, пожалуй, давно уже стоило отобрать у него мазь и отправить восвояси.
А стоило?..
– Вот и всё. – Питер склонился к моему обнажённому плечу, так, что горячий шёпот коснулся кожи: – До свадьбы заживёт.
Он мог бы дотронуться губами, но коснулся одним лишь шёпотом. И это завораживало, путало мысли, сводило с ума больше, чем самая откровенная ласка.
…это всё ром. Поэтому мне так жарко. Поэтому я дрожу, хотя в комнате совсем не холодно. Поэтому я поворачиваюсь к нему – почти помимо воли. Казалось, кто-то просто потянул меня за ниточку, и вдруг его глаза оказываются так близко, что, кажется, я вот-вот упаду в тёмную бездну его зрачков.
– Ты сказал вчера, что почти составил мой профайл. – Когда я заговариваю, я почти не узнаю свой голос, настолько искажает его нежданная, непрошеная хрипотца. – Почему почти?
Питер улыбается, и я понимаю: он знает, что прячется за этой хрипотцой, куда лучше меня.
– Ты говоришь, я вижу тебя насквозь, но ты – как шкатулка с секретом. Или Мона Лиза. – Слова звучат спокойно, и лишь в мятных глазах я вижу то, что заставляет сердце почти колотиться о рёбра. – Есть в тебе нечто особенное. Ускользающее. Кажется, только нащупаешь – но ты уже повернула голову, и взгляд падает по-другому, и разгадки снова не видно. Ты яркая, но мерцаешь, как потерянный светлячок. Как будто сама не понимаешь, кто ты на самом деле. Как будто твою истинную суть кто-то прикрыл плёнкой.
– А ты, конечно, хотел бы эту плёнку снять.
– Не в том смысле, на который твой сарказм так усердно намекает. Но когда ты пела, ты сияла так, как должна сиять. И когда сражалась. И когда говорила, что призовёшь бога. Ты сияешь так каждый раз, когда забываешь о том, что ты – послушная мамина девочка, которую убедили в том, что она не умеет петь. И в том, что она слишком слаба, чтобы постоять за себя. И в том, что она должна бежать от каждого, кого привлекает её свет, потому что иначе она разделит печальную судьбу женщины, на которую она, скорее всего, очень похожа, но которой она не является. – Кончики его пальцев скользят по моей щеке, прослеживая линию скул. Рука, пьянящая магнолиевой сладостью, спускается к приоткрытым губам, будто ждёт, что они поймают его палец; потом к шее, неторопливо двигаясь по коже к месту, где бьётся пульс. – Я рад, что вижу, как ты становишься собой… как вспоминаешь, что рождена летать.
Магнолия… прекрасный белоснежный яд, сладкая благоухающая смерть…
Когда мы встречаемся губами, я даже не понимаю, кто из нас не выдержал, первым подавшись вперёд.
Его поцелуй требовательный и нежный, он кружит голову и сжигает все точки опоры; он заставил бы меня упасть, не держи меня Питер так крепко. От его близости горит кожа и темнеет в глазах, и мои руки почти невольно обвивают его шею, притягивая ближе, ещё…
Звук резко распахнутой двери заставил меня дёрнуться и, повернув голову, увидеть на пороге Эша: воплощение правосудия, явившееся даровать грешнику и развратнику Питеру Джекевэю долгую и мучительную смерть в очищающем огне.
– Малыш, – мягко произнёс Питер, отпустив меня, позволив отпрянуть к стене, – тебя стучаться не учили?