Странный шуршащий шелест. Что это? Ликорис? Он рядом? Если мне удастся избавиться от кляпа, если удастся оглушить его заклятием, пока он не заметил, что я очнулась…
Я приоткрыла один глаз.
Я лежала на кровати, покрытой шуршащей, похожей на полиэтилен простынёй. Раздетая. Судя по всему, в спальне на втором этаже, куда я так и не соизволила подняться. Оттенок лучей, просачивавшихся в щель между плотными шторами, выдавал, что за окном уже гас закат.
Ликорис стоял боком ко мне – в чёрной спортивной шапочке, под которую он тщательно забрал волосы – и методично водил лезвием бритвы по кожаному ремню, порождая тот самый странный шелест. На лице – спущенная на подбородок хирургическая маска, на ладонях – латексные перчатки. Один конец ремня он прицепил к ножке стола, другой держал в руке, натягивая; на столешнице, по соседству с моим черничным браслетом, поблескивала в солнечных лучах пёстрая упаковка презерватива, на изножье кровати висел прозрачный плащ-дождевик.
Простыня позволит ему не оставить в доме следов моей крови. Шапка, маска и «резинка» – спермы или волосинки на моём теле: ничего, несущего его ДНК. Дождевик поможет не запачкаться, пока он будет резать меня остро наточенной бритвой – и, наигравшись, душить.
Я лучше умру, чем дам кому-то тебя обидеть, когда-то говорил он… Теперь ясно почему.
Самый опасный хищник в лесу не уступает свою добычу другим.
– А, проснулась, – не поворачиваясь, негромко прокомментировал Ликорис. – А я уже хотел тебя будить. Пропустила бы всё веселье.
Он заметил? Как?! Наверное, ощутил мои эмоции, фоморов эмпат!.. Уже не таясь, я завертела головой, оценивая обстановку. Мои ноги развели в стороны и привязали к кованой спинке кровати, руки вздёрнули и примотали к прутьям изголовья. Кончики пальцев замотали отдельно, скотчем, так, что ладони оставались расправленными. Чтобы я не смогла сотворить заклинание? Или чтобы резать было удобнее?..
– Если тебя это утешит, ты правда стала особенной. Для нас обоих. Я даже думал, что у твоей истории может выйти необычный конец. В кои-то веки купил ликорисы, не будучи уверенным, что это не в знак прощания – и только. Смерть от разбитого сердца, в конце концов, нам с малышом Питером точно не грозила. – Он неторопливо поднимает бритву на уровень глаз, внимательно осматривая лезвие. – Безумно забавно, конечно… Вы искали Ликориса, но даже не подумали заподозрить нас. А ведь Рок была так увлечена этим делом, знала так много подробностей… Даже то, что Алвену мучили кошмары про Кромешника. Она обожала фильмы ужасов, Алвена. Всякие сетевые страшилки. Кромешник был её любимчиком – даже игру про него нашла. Наигралась на ночь в шлеме виртуальной реальности, вот и приснились всякие ужасы… как раз накануне нашего последнего свидания. – Видимо, его что-то не устраивает: он вновь опускает бритву и водит ею по ремню, правя лезвие до безупречной остроты. – А ведь малыш Питер хотел завязать с этим всем. По-настоящему. Ради тебя. Знаешь? Тогда, в Карнеле. Он и раньше пытался тебя уберечь. Сдаться страже. Конечно, не вышло бы – я перехватил бы контроль, но ты помогла нам сбежать, и мне не пришлось вмешиваться. А в Карнеле ты струсила и не призналась, что малыш Питер тебе нужен, но он всё понял и так. И я помог ему… убил этого Труэ. В конце концов, вся эта шумиха с ликорисами приятная, но слишком опасная. Я вывел из игры убийцу, которого прозвали Ликорисом, и мог бы убивать дальше тихо. В разных концах страны. Пудрить мозги копам. Менять почерк. – Движения, которыми он точит бритву, выверены и методичны; он никуда не торопится, растягивая удовольствие, наслаждаясь каждым мгновением, продлевая триумф после долгой охоты. – Найти меня было бы невозможно.
…я не совсем понимаю, кто сейчас говорит со мной устами Питера. Как такое возможно. Понимаю одно: это не Питер. Не тот Питер, с которым мы танцевали на башне в Лугнасад. Не тот Питер, который обещал пойти за мной хоть в Аннун. Не тот Питер, который пел мне, целовал меня, заботился обо мне. Это другой Питер – с чужим взглядом, чужим голосом, чужим заострившимся лицом.
Питер-монстр.
– Я даже согласен был оставить тебя ему, раз уж ты ему по-настоящему приглянулась, – продолжает он. – Мне хотелось, чтобы у него были нормальные отношения. Те, в которых он действительно счастлив. Мне не понравилось, что ты хочешь его оставить, но я принял и это, ведь тут не было твоей вины. – Он замирает, и я замечаю, как дрожат его ресницы. – А потом ты предала его ради какой-то девчонки.
Слова режут острее лезвия, которое он держит в руках. Вдали от моего тела – пока.
Я дёргаюсь, пытаясь вывернуться из пут, пытаясь закричать, однако верёвки лишь больнее врезаются в кожу, и из-за кляпа у меня вырывается только мычание. Ликорис не оборачивается, но наклоняет голову, и я слышу голос, похожий и бесконечно непохожий на звучавший только что:
– Дай мне хотя бы объяснить ей.
– И что это решит? – тут же отвечает он сам себе, и меня колотит от того, насколько за секунду меняются его интонации. – Я не дам тебе её отпустить. Она сделала свой выбор. Она опасна для тебя. Для нас.
– Она имеет право знать. Перед тем, как ты… перед тем, как мы попрощаемся.
Я слышу прежнего Питера, своего Питера, и от надежды становится больно в груди, когда он откладывает бритву на стол и подходит ко мне… но, глядя в его лицо, в котором нет ни единой эмоции, я понимаю, что ко мне подошёл Питер-монстр.
– Малыш Питер хочет, чтобы ты знала, кто я. Что я – не он, – буднично поясняет тот, опускаясь на корточки рядом с кроватью. – Я думаю, ты и так догадалась. Но я почти всегда уступаю ему, когда дело не касается нашей безопасности. – Он вздыхает, и в его глазах – у Питера-монстра они скорее болотные, чем мятные, – проскальзывает странная печальная доброжелательность. – Я родился, чтобы защитить его. Рок рассказала тебе, мы слышали… про его родителей. Про тот самый день, когда появился я. Дети-эмпаты не умеют отключать дар, знаешь? Сейчас мы можем ощущать то, что хотим и когда хотим. Переключать восприятие на эмоции или физические ощущения, или всё сразу, или не чувствовать их вовсе. Разделять чувства с людьми или просто считывать. Но дети… дети сканируют всех и всё вокруг себя. И малыш Питер сидел в том шкафу и пытался не смотреть, но всё чувствовал. Как его маме выкалывали глаза – за то, что якобы смотрела на других мужчин. Как резали руки – за то, что трогала их. Как отсекали язык и губы – за то, что их целовала. И эта боль, боль нашей матери, была такой невыносимой, что он мог сойти с ума. И тогда появился я, другой Питер, и отодвинул малыша Питера в тёмный чулан нашего сознания, чтобы он больше не видел и не чувствовал этого. Чтобы смог забыть это, как страшный сон. Остался я, и для меня эта боль тоже была жуткой, но в какой-то момент я понял, что одновременно мне это… нравится. Животное удовольствие, удовлетворение зверя, который настиг добычу и теперь разрывает её на куски. Понимаешь?
Я мотаю головой в отчаянной попытке разбить ему нос, но он только смотрит на меня: так пристально, так пытливо, словно и правда очень хочет, чтобы я его поняла.
– Я мог оставить малыша Питера в чулане навсегда, – произносит Ликорис, – но я хотел, чтобы он жил. Так было безопаснее для нас обоих. Я уходил в чулан, а он оставался у всех на виду. Он ведь ничего не помнил об убийстве. Он остался тем же славным мальчуганом, которым был до того. Так он смог пройти все исследования, которые ему устроили копы и врачи, ведь я понимал: если они увидят меня, то запрут нас обоих в психушке до конца жизни. А так никто ничего не заподозрил, и малыша Питера просто отпустили, решив, что ему повезло и его память избавилась от всех плохих воспоминаний. Вместо этого врачи сосредоточились на нашем папаше: тот даже на суде упорствовал, что воздал жене по заслугам, что у него были доказательства её неверности. А все доказательства – фото, где наша мама танцует с коллегой на корпоративе. Отца признали невменяемым и упекли в психушку… Нет, не в палату с мягкими стенами и не в смирительной рубашке, потому что он вёл себя мирно. И хорошо – иначе было бы куда труднее его убить.
Его рука рассеянно скользит по моему тела в небрежной ласке, словно поглаживая кошку.
Прикосновения тех же рук, что ночью сводили меня с ума, теперь вызывают дрожь омерзения.
– Конечно, я убил его. Сразу, как научился сносно контролировать дар. Во время очередного посещения отправил малыша Питера в чулан и довёл до апофеоза всё самое страшное, что было в нашем папаше. Боль, отчаяние, чувство вины, дремавшее где-то на дне его душонки… разбудил в нём такое жгучее желание покончить с собой, что он бился бы лбом об стену, если б не нашёл способ получше. Он стянул где-то карандаш, сунул себе в нос и ударился головой об тумбочку. Вогнал карандаш себе в мозг. Позже я не раз проделывал подобный трюк… с Грегом Труэ в том числе. С ним было даже проще: он ведь так и не простил себе попытку изнасилования любимой падчерицы. Всё, что понадобилось, – небольшая ночная прогулка. Вылезти из окна номера так, чтобы Рок не увидела, дойти до его дома, а там немного раскачать чувство вины, пригрозить бритвой, заставить написать записку… Никто из вас даже не заметил моего отсутствия. Впрочем, смерть нашего папаши тоже не сочли подозрительной. – Он фыркает – негромко, с лёгкой снисходительностью. – Валентайн умер, но этого было недостаточно, потому что я всё равно чувствовал… жажду. Жаждал снова ощутить вкус чужих страданий. Мы, эмпаты, воспринимаем эмоции так же, как вкус или аромат… Например, чувства, в основе которых лежат естественные человеческие эмоции, куда лучше внушённых. Поэтому я не возражал, что Питер не использует дар на вас с Рок. Ему нравилось чувствовать её симпатию, твою любовь. Но для меня чужая боль, страдания… падение в бездну отчаяния с вершины блаженства, мучительная эмоциональная агония… это мой личный наркотик, который не сравнится ни с чем. – Он улыбается своим мыслям. – Сперва я убивал животных. Довольно долго. Я был очень осторожен, я выходил из чулана и брал контроль в свои руки лишь тогда, когда был уверен, что этого никто не заметит. Но в конечном счёте малыш Питер стал догадываться. Трудно не догадаться, когда то и дело несколько часов твоей жизни просто выпадают из памяти. Как будто засыпаешь наяву средь бела дня, просыпаешься вообще в другом месте и находишь шерсть и пятна чужой крови где-нибудь на штанине, а потом бабушка рассказывает тебе, что соседскую псину нашли на помойке выпотрошенной… Тогда я ещё был