не настолько осторожен, как сейчас. Так что в итоге нам с малышом Питером пришлось встретиться. И договориться. – Наконец убрав руку с моей груди, Ликорис задумчиво подпирает ею подбородок. – Ясное дело, он сперва пришёл в ужас. Но, в конце концов, я всегда заботился о нём. О его безопасности. Я забрал его боль себе и стал тем, чем иначе бы стал он. Это благодаря мне он мог жить полной жизнью, испытывать чувства, быть счастливым, насколько может… А всё, что я требовал взамен, – чтобы никто не узнал обо мне. Да ещё подкармливать меня время от времени. Помогать утолить жажду. По-моему, вполне приемлемая цена.
Я слежу за его взглядом – и вдруг понимаю, что он наблюдает за слезами, скатывающимися на простыню из уголков моих глаз. Понимаю, что дрожу и плачу, – и закрываю глаза, пытаясь унять рвущиеся рыдания.
Я не дам этому ублюдку насладиться моими страданиями. Не дам.
По крайней мере, пока лезвие бритвы не коснётся моего тела.
– После окончания школы я подтолкнул малыша Питера пойти работать в хоспис. Боли зверей мне уже не хватало, и я думал, что в хосписе получу то, что мне нужно. Я довольно скоро понял, что ошибался – мне не нужна была просто чужая боль. Жажду могла утолить лишь та боль, что причиняю я. Это ужасное чувство, жажда… Ты готов сделать всё что угодно, лишь бы от неё избавиться. А она не уходит, и есть один-единственный способ, чтобы она ушла, оставила тебя… на несколько месяцев. И только во время охоты – и того, что происходит в её конце, – только тогда я чувствую себя по-настоящему живым.
Резко встав, он делает шаг к столу, а когда возвращается к постели, в руках его блестит расправленная бритва.
Я слежу за ней почти заворожённо.
– Когда умерла бабушка… нет-нет, сама умерла, тут я ни при чём… малыш Питер уехал в Динэ и пошёл работать продавцом в лавке камней. Он так хотел стать нормальным человеком, совершенно нормальным… Он убегал от меня, убегал день и ночь. Думал, что похоронил меня в чулане, в лабиринте собственного сознания… но потом в его лавку вошла Абигейл. – Ликорис вновь опускается на колени перед кроватью. – Малыш Питер просто ничего не мог с собой поделать. Она так походила на его мать, так нуждалась в помощи… И он правда хотел помочь ей. Не мог не хотеть. Помочь ей убежать, спрятаться, справиться с потрясением. Тогда он и сделал это открытие – что наш с ним дар плохо работает на полукровках. Что ваши эмоции отличаются. А я и сам сперва думал, что мне хватит просто пить её боль… Но она взяла и так глупо влюбилась! Её счастье на вкус было чудесно, но не шло ни в какое сравнение с её болью. Той болью, что я почувствовал при первой нашей встрече. И мне просто снесло крышу. Мне очень нужно было снова ощутить её боль. А ещё… мне нужно было повторить то убийство, что дало мне жизнь. Ритуализировать – так, кажется, назвал это малыш Питер. Он же не зря пошёл в психологи: надеялся, это поможет ему узнать, как справиться со мной. – Он касается бритвой ложбинки на моей груди. Пока что – тупой стороной. – Я снова вытеснил малыша Питера в чулан. И вышел на свет. И когда я делал с Абигейл всё то, что я делал, впервые с момента моего рождения я чувствовал, что живу. А после этого я впервые в жизни почувствовал, что моя жажда утихла. И отступил в чулан, и сидел там четыре месяца, и позволил малышу Питеру жить той нормальной жизнью, о которой он так мечтал… Пока жажда не выгнала меня на улицы Динэ – в поисках следующей девочки, похожей на Абигейл. Или на тебя.
Лезвие бритвы ползёт по телу ядовитой гадюкой, от груди к низу живота, выводя по пути какие-то замысловатые узоры. Металл холодит кожу, заставляет покрываться мурашками, дёргаться и выгибаться в попытке избежать соприкосновения – напрасно.
…«мне следовало бы самому оборвать твою дорогу, но тебе уже предназначен другой, куда более остроумный финал»… Так это и есть финал, о котором говорил Донн? Я должна была умереть по вине влюблённого в меня сида, но Коул стёр это будущее, – и тогда на меня положил глаз серийный убийца.
Из всех лавок камней в Харлере я выбрала ту, где работал Ликорис.
Наверное, с точки зрения богов это действительно остроумно.
– Мы с малышом Питером и правда никогда не верили в богов так, как после встречи с тобой, – говорит он, будто прочитав мои мысли. Впрочем, мои чувства он точно читал – и наверняка мысли хоть как-то отражались в них. – Разве это может быть случайностью: чтобы в нашу лавку просто так забрела идеальная жертва, ищущая Ликориса? А ведь прошло всего два месяца после охоты, но я увидел тебя, ощутил твоё отчаяние, твою боль… боги, она была сладкой, как мёд. И я погнал малыша Питера за тобой, и заставил проследить до отеля и угнать мобиль, когда увидел, что ты можешь ускользнуть… Это было неосторожно, но я ничего не мог с собой поделать. Эта охота… она вышла не такой, как все. Прекрасней, чем все предыдущие. Подначивать вас искать Ликориса, а потом действительно искать Ликориса, искать самого себя… это было так весело. Танец на грани, риск, азарт… Я никогда ещё не чувствовал себя настолько живым. – Он склоняется ближе ко мне. – И ведь мы с малышом Питером облегчали ваши муки. Абигейл, ты, все вы… вы были несчастны. У одной отчим-насильник, у тебя умирала мать, другую только что бросил парень, у четвёртой недавно погибла сестра… Все по тем или иным причинам – одни, наедине со своими проблемами. И тут появлялись мы. А вы либо не могли, либо не стремились рассказать о нас родным и друзьям. Соглашались встречаться вне дома, оставляя нам лишь пудрить мозги случайным свидетелям…
– Питер, поговори со мной, пожалуйста, – хриплю я. – Позволь нам с ним поговорить в последний раз, прошу!
Я пытаюсь хрипеть, но из заткнутого рта рвётся только мычание.
Впрочем, Ликорис снова удивительным образом понимает, что я имею в виду.
– Если думаешь, что он отпустит тебя, то зря. – Ликорис отнимает бритву от моей кожи. Опустив руку, склоняет голову так, что его губы почти касаются уха; так, что его дыхание обжигает кожу. – Я сильнее его. Всегда был. Я всегда вышвыриваю его в чулан раньше, чем он успеет сделать что-то непоправимое. Хочешь, проверим?
Я поворачиваю голову – наши лица почти соприкасаются – и вижу мятные глаза мальчика с фотографии двадцатилетней давности.
– Прости меня. Прости, что пошёл за тобой, – его голос срывается в шёпот, когда он откладывает бритву на пол. – Каждый раз я думал: я смогу… Я докажу, что сильнее его, я помогу ей, и только. – Он вытаскивает кляп, но не развязывает, а просто вынимает тряпку у меня изо рта и приспускает на подбородок. – Зачем Рок пришла… Я так надеялся, что он позволит тебя отпустить. Напьётся твоей болью от нашего расставания, и ему этого хватит.
– Питер. Это ты, – скулы болят, когда я наконец выговариваю это вслух. – Питер, которого я полюбила. Который любит меня.
Он улыбается – едва заметно.
Во всяком случае, грусть в этой улыбке куда заметнее, чем сама улыбка.
– Это фальшивка, Лайз. Всё – фальшивка. Я – фальшивка. – Он молчит пару секунд, словно пытаясь справиться с горечью слов, осевшей на языке. – Я – лицо-маска, которое он носит, чтобы никто не узнал о нём.
– Нет. Я знаю, настоящее было. Твоя забота обо мне была настоящей. То, как ты смешил меня, было настоящим. Тот Лугнасад. Вчерашнее, – я выговариваю это даже твёрже, чем собиралась: потому что верю, всей душой верю в то, что говорю. – Ты можешь бороться с ним.
– Не могу. Я пытался… когда-то. Признаться лекарю. Сдаться страже. Даже убить себя. Пока не понял, что это бесполезно. Он всегда перехватывал контроль прежде, чем я успевал навредить себе. Ему. Нам обоим. – Его улыбка становится кривой. – Пока я был рядом с тобой, я столько раз думал: вот сейчас я наконец-то умру. Даже пытался бросить вас тогда, на остановке в Карнеле. Сдаться страже. Дать вам уйти. Тебе – уйти. Думал, вот будет забавно, если меня арестуют и узнают правду… Но ты сделала другой выбор. А даже если бы не сделала… – Питер качает головой. – Он не дал бы себя поймать. Ни за что. Он сильнее меня. Он был рождён, чтобы меня защищать. Чтобы я не закончил свои дни в психушке, как отец.
– Нет. Это говорит тебе он, чтобы тебя подчинить. Чтобы управлять тобой. Но это ты должен управлять им. Ты – настоящий, он – маска. Ты – истинный Питер, мальчик, с которым случилось страшное несчастье, но который вырос умным, заботливым, остроумным. Умеющим любить. – Я знаю, что это звучит как лесть, но лести в моём голосе нет ни капли, ведь я снова истово верю в то, что говорю. – Отпусти меня. Ты хочешь этого. Я знаю.
Питер смотрит на меня; алые отблески заката блестят в мятных глазах.
Он не отводит взгляда, даже потянувшись к чему-то на полу.
Когда он поднимает руку с бритвой, я почти вижу в его зрачках эхо того заката, под которым мы танцевали в Лугнасад.
…неужели он всё-таки…
– Я люблю тебя, – говорит Питер – за секунду до того, как я понимаю, что сейчас произойдёт.
Я кричу: «Питер, нет!» одновременно с тем, как он закрывает глаза и молниеносным движением прижимает лезвие к собственному горлу. Кричу, прекрасно понимая, насколько это глупо – желать спасти того, кто хочет тебя убить, – но не могу иначе.
Мой крик гаснет в воздухе, когда сталь замирает в каком-то дюйме от кожи.
Когда Питер, разомкнув веки, обращает на меня торжествующий взгляд, в его глазах снова зеленеет болото.
– Хорошая попытка, миледи, – произносит Ликорис, пока я смиряюсь с мыслью, что это – конец. Теперь уже точно. – Хотя я даже тронут, что ты пыталась его остановить… не дать малышу Питеру умереть. – Он облизывает губы – быстрым омерзительным жестом, напоминающим о ящерицах. – И что дальше ты собиралась…
– Отпусти её.
Звучание знакомого голоса вынуждает моё бешено колотящееся сердце пропустить удар.
Ликорис поворачивает голову.
Эш стоит на пороге. Лицо – белый мрамор, глаза – синяя бездна.