Это было ещё хуже, чем видение, которое вызвал Донн. Страх из моего подсознания… Всё это время я догадывалась, всё это время подозревала — вместе с Эшем, вместе с Рок, — но отмахивалась от здравых мыслей в пользу внезапной, дурацкой, глупой влюблённости. Влюблённости, заставившей меня забыть о разуме, толкнувшей меня в постель к незнакомцу.
Он нашёл маленькую, отчаявшуюся, испуганную девочку, которая жаждала тепла, ласки и надёжного плеча. Раскрыл перед ней нежные объятия, задурил голову утешениями и красивыми словами. А когда понял, что подцепил меня на крючок, превратил мою симпатию в любовь, моё увлечение — в страсть.
Боги, как я могла купиться на всю эту сладкую чушь, о которой сейчас тошно вспоминать? Быть такой наивной, такой доверчивой, такой глупой, глупой…
Я дёргаюсь, пытаясь вывернуться из пут, пытаясь закричать, но верёвки лишь больнее врезаются в кожу, и из-за кляпа у меня вырывается только мычание.
— Да ладно, не переживай так. Ты ведь не единственная, кто повелась. Хотя, по правде сказать, с вами всё выходило слишком легко… даже как-то неспортивно. Куда интереснее было бы обольщать более взрослых и опытных, но их чувства далеко не так хороши на вкус. — Движения Питера выверены и методичны: он явно никуда не торопится, растягивая удовольствия, наслаждаясь каждым мгновением, продлевая триумф после долгой охоты. — Стоит напеть вам красивую песенку о том, что вы единственные в своём роде, стоит сыграть прекрасного одинокого принца, который так долго искал кого-то вроде тебя, и вы таете. Конечно, девушкам ведь издавна хочется верить в красивые сказки со счастливым концом… особенно когда им так плохо, как было тебе.
Я вдруг понимаю, что дрожу. И плачу. Охота меня побери, почему?! Я ведь даже особо не чувствую ничего…
Я не дам этому ублюдку насладиться моими страданиями. Он ведь этого добивается? Не дам.
По крайней мере, пока лезвие бритвы не коснётся моего тела.
— Но я избавил тебя от боли. На время. — Он откладывает бритву на стол и подходит ко мне. — Тебе ведь было хорошо вчера, я чувствовал.
Питер опускается на корточки рядом с кроватью, всматриваясь в моё лицо. Я понимаю, что он наблюдает за слезами, скатывающимися на простыню из уголков моих глаз; в лице — ни единой эмоции, и лишь в мятном взгляде стынет странная печальная доброжелательность.
Где Эш? Где Коул, когда он так мне нужен?..
— Я облегчал ваши муки. Абигейл, ты, все вы… вы были несчастны. У одной отчим-насильник, у тебя умирала мать, другую только что бросил парень, у четвёртой недавно погибла сестра… Все, по тем или иным причинам — одни, наедине со своими проблемами. И тут появлялся я. А вы либо не могли, либо не стремились рассказать обо мне родным и друзьям. Соглашались встречаться вне дома, оставляя мне лишь пудрить мозги случайным свидетелям. И я успокаивал вас, утешал, дарил наслаждение, ничего не требуя взамен. Это было отчасти в моих интересах, сделать ваше удовольствие чистым, без побочных эффектов первого… контакта, но тем не менее. — Он склоняется ближе ко мне. — А ведь я пытался. Каждый раз пытался. Каждый раз твердил себе «больше никаких убийств». Но потом снова ощущал… жажду. Это ужасное чувство, жажда. Ты готов сделать всё, что угодно, лишь бы от неё избавиться. И тогда я находил их. Таких же девочек, как ты. Каждый раз говорил себе «я просто побуду рядом, я буду пить их боль и радость, наслаждаться ими, и мне этого хватит», но потом… потом понимал, что жажда не уходит, и я могу утолить её одним-единственным способом. И тогда она уйдёт, оставит меня на несколько долгих месяцев — прежде чем проснётся снова. Потому что только во время охоты… и того, что происходит в её конце… только тогда я чувствую себя по-настоящему живым.
Я дёргаю головой в отчаянной попытке разбить ему нос, но он лишь улыбается. Смотрит мне в глаза, и вся моя воля к сопротивлению тает, исчезает, растворяется в странной беспомощности.
Печать на руке вспыхивает сама собой, пытаясь бороться с чужеродной магией.
— Тише, тише, — его голос мягок и деликатен. — У тебя ещё будет время сопротивляться, и тогда я не буду возражать. Даже наоборот. Но сейчас я хочу, чтобы ты меня поняла. — Питер касается рукой в перчатке моей щеки, и я лишь судорожно моргаю, не в силах отвести взгляд. — Когда я говорил тебе про часы, когда говорил, что хотел бы вернуться с тобой домой, когда просил остаться со мной… я не лгал. Каждый раз я думал: «В твоих объятиях чудесная девушка, которая благодарна тебе, что ты избавил её от боли. Ты можешь быть счастлив, парень». Ведь вы так любили меня, так доверяли мне, что даже когда я дарил вам ликорисы, вы отказывались видеть в этом дурной знак. Считали простым совпадением. Но… с тех пор, как… Рок ведь рассказала тебе, я слышал. Про моих родителей. Про тот день, когда во мне поселился монстр. — Он смотрит куда-то поверх меня. — Дети-эмпаты не умеют отключать дар. Сейчас я могу ощущать то, что хочу и когда хочу, переключать восприятие на эмоции или физические ощущения, или всё сразу, или не чувствовать их вовсе, разделить вместе с тобой или просто считать… но дети сканируют всех и всё вокруг себя. И я сидел в том шкафу и пытался не смотреть, но всё чувствовал. Как маме выкалывали глаза — за то, что якобы смотрела на других мужчин. Как резали руки — за то, что трогала их, как отсекали язык и губы — за то, что их целовала. И эта боль, мамина боль, была такой невыносимой, что мне казалось, я сойду с ума. Но в какой-то момент я понял, что одновременно мне это… нравится. Жуткое, животное удовольствие. Удовлетворение зверя, который настиг добычу и теперь разрывает её на куски. Жажда. Понимаешь? — он снова смотрит на меня: так пристально, так пытливо, словно и правда очень хочет, чтобы я его поняла. — Мой монстр мог сожрать меня изнутри. Превратить в трясущийся овощ, который бился бы в конвульсиях от одного вида крови. Но он решил со мной подружиться. И оставил мне разум, требуя взамен только одно. Чтобы я подкармливал его.
Его рука рассеянно скользит по моему тела, в небрежной ласке, словно поглаживая кошку; и прикосновения, ещё вчера сводившие меня с ума, теперь вызывают дрожь омерзения.
— Я убил его, конечно. Своего отца. Сразу, как научился сносно контролировать дар. Во время очередного посещения довёл до апофеоза всё самое страшное, что в нём было. Боль, отчаяние, чувство вины, дремавшее где-то на дне его душонки… разбудил в нём такое жгучее желание покончить с собой, что он бился бы головой об стену, если б не нашёл способ получше. Это несложный трюк, позже я не раз его повторял. С Грегом Труэ в том числе. С ним было ещё проще: он ведь так и не простил себе попытку изнасилования любимой падчерицы. Всё, что понадобилось — небольшая ночная прогулка. Вылезти из окна номера, так, чтобы Рок не увидела, дойти до его дома, а там немного раскачать чувство вины, пригрозить бритвой, заставив написать записку… Никто из вас даже не заметил моего отсутствия. Впрочем, смерть отца тоже не сочли подозрительной. Бабушка так вообще порадовалась. — Он фыркает — негромко, с лёгкой снисходительностью. — Мой отец умер, но рождённый им монстр не уснул. Он требовал жертв. Он жаждал чужих страданий, физических и душевных. Я убивал животных, и это помогало мне держаться. Помогало носить, не снимая, маску милого мальчика. У меня всегда отлично получалось притворяться кем-то другим. Мне не слишком это нравилось, но я понимал: если показать людям, кто я на самом деле, меня до конца жизни запрут в той же психушке, где умер отец, а мне этого не слишком хотелось. — Наконец убрав руку с моей груди, Питер задумчиво подпирает ею подбородок. — После окончания школы я устроился работать в хоспис. Думал, мне хватит той боли, которую я получу там, но очень скоро понял, что ошибался. Монстру недостаточно было просто чужой боли: его жажду могла утолить лишь та боль, что причиняю я. И когда умерла бабушка — нет-нет, сама умерла, тут я ни при чём, — я уехал в Динэ и пошёл работать продавцом в лавке камней. Хотел стать нормальным человеком, совершенно нормальным. Пытался забыть обо всём, надеялся, что тогда оно просто исчезнет. Я убегал от своего монстра, убегал от него день и ночь, прятался в лабиринте собственного сознания. Даже думал, что у меня получилось… а потом в мою лавку вошла Абигейл.
Он глубоко, судорожно выдыхает. Резко встав, делает шаг к столу, а когда возвращается к постели, в его руках блестит расправленная бритва.
Я слежу за ней почти завороженно.
— Я просто не мог ничего с собой поделать. Она так походила на мою мать… — Питер вновь опускается на колени перед кроватью. — Я до последнего убеждал себя, что хочу помочь. Помочь ей убежать, спрятаться, справиться с потрясением. Тогда я и сделал это открытие — что мой дар не работает на полукровках, что ваши эмоции отличаются… а она взяла и так глупо влюбилась. И её счастье на вкус было чудесно, но всё же не шло ни в какое сравнение с её болью, той болью, что я ощутил при первой нашей встрече. И мне просто снесло крышу. Мне нужно было снова ощутить её боль, а мой монстр очень хотел повторить то убийство, что дало ему жизнь. Повторить и ритуализировать. — Он касается бритвой ложбинки на моей груди. Пока что — тупой стороной. — Я сам не понимал, кто я такой, что делаю с ней все эти вещи. Но когда я делал это, то впервые с пяти лет чувствовал, что живу. И тогда же, впервые за всю мою жизнь, монстр уснул. Оставил меня, позволил не мучиться жаждой, позволил жить нормальной жизнью… на четыре месяца. Пока не выгнал на улицы Динэ в поисках следующей жертвы.
Лезвие бритвы ползёт по телу ядовитой гадюкой, от груди к низу живота, выводя по пути какие-то замысловатые узоры. Металл холодит кожу, заставляет покрываться мурашками, дёргаться и выгибаться в попытке избежать соприкосновения — напрасно.
…«мне следовало бы самому тебя убить, но тебе уже предназначен другой, куда более остроумный финал»…
Это и есть тот финал, о котором говорил Донн? Я должна была умереть по вине влюблённого в меня фейри, но Коул стёр это будущее, — и тогда на меня положил глаз серийный убийца.