— Но она вернётся, чтобы умереть, — возражаю я.
Другая Лайза смотрит на меня настороженно, но мне не до неё.
Ты ведь тоже умрёшь, насмехается темнота. Знание об опасности не избавляет от неё. Не лучше ли просто отступить? Дай себе исчезнуть, а той, другой — спокойно умереть. Она даже не поймёт, что это конец, ты же помнишь, и всё станет так, как ты хотела…
…даже если ты успеешь добраться до Фарге, даже если уйдёшь на Эмайн до назначенного срока — ты так хочешь оставить всех, кого любишь, и коротать там вечность в одиночестве?..
— Нет. Не в одиночестве. — Я вскидываю голову. — Если я здесь, если я вижу своего двойника, то Коул тоже…
И осекаюсь, не договорив.
Значит, он ошибался? Две личности не просто сливаются, а вступают в конфликт? Пусть и не сразу… Мы не исчезаем бесследно, нам дают возможность выбора — вернуться или уйти навсегда. Потому что тот, кто пережил то, через что прошли мы, просто не может сдаться без боя.
Даже другому варианту себя.
Я смотрю на другую Лайзу, и решение обращает разум серебристой сталью. Холодной, непреклонной. Безжалостной.
Не это ли чувствовал Коул после сотни тщетных витков? Когда цена перестаёт иметь значение…
— Я не хотела занимать твоё место, — тихо говорю я. — Прости.
И делаю шаг к выходу.
Он даётся так тяжело, будто на ногах у меня бетонные плиты. Другая Лайза запоздало кидается следом за мной, пытаясь опередить меня, но незримая сила удерживает её на месте.
— Я не останусь здесь! — её голос режет отчаянием и яростью. — Там… там Эш и мама, и… я хочу вернуться, хочу жить, хочу выучиться на артефактора и…
Она вырывается вперёд, буквально на фут, и я чувствую, как темнота тянет меня обратно, в свои бархатные объятия.
Коул…
Нет. Если для меня ещё есть выход, я не имею права отступить. Не после всего, что он для меня сделал.
— Ты не будешь жить. Ты умрёшь, — мой голос спокоен и холоден; другая Лайза на миг замирает, и я снова равняюсь с ней. — И никем не станешь, потому что отмеренный тебе срок истекает завтра.
— Врёшь!
Она рвётся вперёд, пытается сломать невидимую стену, отделяющую её от выхода, не дающую даже приблизиться к нему, — а я только улыбаюсь. Печально, почти незаметно.
— Я — это ты, но прошедшая через то, что тебе и не снилось. И ещё много других вариантов тебя. Я сильнее. И я знаю, что ты не любишь проигрывать, но в этой борьбе тебе не победить. — Я отворачиваюсь и делаю следующий шаг. — Я не могу его подвести.
Шаг. И ещё один. Каждый новый давался тяжелее предыдущего, но свет уже рядом: ослепительный, белый, непроницаемый…
— Кого не можешь подвести? — кричит другая Лайза. — О чём ты?!
Она уже в бешенстве. О, да. Я бы на её месте тоже бесилась. Ещё как.
— О том, кого ты ждала всю свою жизнь. — Я оглядываюсь через плечо. — О том, кто любит тебя. Больше себя. Больше жизни.
Она смотрит на меня, тяжело дыша.
— Ты… встретила его?
— Встретила. При обстоятельствах, о которых я предпочла бы забыть. Но одно от другого неотделимо.
Она молчит. И я уже почти отворачиваюсь, когда она всё-таки размыкает губы:
— Я… действительно завтра умру?
— Нет. Если вместо тебя вернусь я, нет.
— И тогда я… ты… встретишься с ним? С тем, к кому так хочешь вернуться?
Я киваю, и она долго смотрит на меня, не моргая.
— Ты позаботишься об Эше? — спрашивает она потом. — И о маме?
Я медлю, прежде чем ответить:
— Да. Я ведь люблю их не меньше тебя.
А, пожалуй, даже больше. Ведь другой мне не приходилось их терять.
И, в конце концов, действительно позабочусь о них, пока смогу.
— Тогда… — она опускает голову, — будь счастлива. За нас обеих.
Одно из моих положительных качеств: когда дело касается счастья моих близких, я всегда правильно расставляю приоритеты.
Особенно если речь идёт всего-навсего о том, что нужно пожертвовать собой.
— Буду, — говорю я. — Обещаю.
И иду вперёд.
Странно, но последние шаги даются легко-легко, точно я бегу под гору. Может, потому что другая Лайза просто стоит и смотрит, как я ухожу? Свет обнимает меня белыми крыльями, принимает в себя, и всё тонет в нём, растворяется, обращается частичками сияния, заволакивающего весь мир; потом ослепляющая белизна дрожит, уменьшается, словно всеобъемлющее море в один миг стало узким ручьём, — и обращается тонким солнечным лучом, бьющим в глаза из-за щели между занавесками.
Я лежу на кровати, и в воздухе носится восхитительный запах оладий, а под дверь просачиваются тихие отголоски маминого пения.
— …он на руках тебя будет качать, тихо баюкая звёздным прибоем, — её голос звенел приглушённым колокольчиком — в такт моей поющей душе, — и, улыбаясь, о чём-то молчать…
Я дома. Я — та Лайза, что помнит Коула, что помнит всё.
И я — живая.
Когда я ворвалась на кухню, мама как раз аккуратно перекладывала оладьи со сковороды на тарелку.
— А, ты уже проснулась! — она приветливо махнула мне деревянной лопаткой: улыбающаяся, уютная, в пушистых домашних тапочках цвета ядовитой незабудки. — А я думала, что придётся тебя будить, а то вечно вы с Гвен в кино…
В следующий миг я уже висела у неё на шее, едва не сбив с ног.
Мама. Здоровая. Счастливая.
Боги, как же здорово снова видеть её такой!..
— Лайз? — мама удивлённо положила свободную руку на мою макушку. — Ты чего?
— Вечно насмотрится на ночь чего-то не того, — заметил за спиной до боли знакомый голос, приправив реплику холодной иронией, — а потом вскакивает раньше обычного и на людей кидается…
Я обернулась, освободив мамину шею от цепкой хватки своих рук — и, зацепив Эша за ворот рубашки, молча притянула брата к себе. Обняла крепко-крепко, зарывшись носом в золотые кудряшки, сквозь тонкую ткань нашей одежды чувствуя, как растерянно бьётся его сердце.
— Тебе точно пора завязывать с сериалами, — сдавленно проговорил брат, пытаясь дышать.
— Да. — Нехотя выпустив его из объятий, я рукавом промокнула слёзы, навернувшиеся на глаза. — Давно пора.
Странно: я не могла плакать, расставаясь с Коулом, но реву сейчас. Может, потому что от горя я уже наплакалась, а от счастья — нет?
— Лайз, что случилось? — мама встревоженно взяла меня за руку. — Ты сама не своя!
— Просто дурной сон. — Я улыбнулась дрожащими губами. — Давайте завтракать. Умираю с голоду!
А потом был такой родной стол на веранде, и залитый солнцем сад, и оладьи с кленовым сиропом, которые ещё никогда не казались мне такими вкусными; и всё это перечёркивало память о взрывающемся доме, о набережной в Фарге и о многом другом. Ведь того, что я помнила, больше не было, да и быть не могло.
Был только дом, полный света и вкусных запахов, и мама с братом — живые.
— Помедленнее, а то подавишься, — строго заметила мама, разливая чай.
— Просто есть хочется. — Я заглотила очередную оладушку. — А добавка будет?
— Кто ты и что сделала с моей сестрой? — Эш не улыбался, но я знала, что он шутит. — Ты в жизни столько не ела.
Знал бы он, сколь мало шутки в этой шутке.
— Ты меня раскусил. — Я сделала щедрый глоток из кружки с чаем. — Я злобный фомор, который пришёл по твою душу.
Никаких признаков того проклятия, что убивало маму, я не заметила. Даже несмотря на то, что я прекрасно всё помнила. Может, это потому, что никто не рассказывал мне о проблемах со временем, а я просто узнала об этом — сама? Или потому, что я вернулась из будущего, которого больше нет? Призрак из безвременья, обретший плоть, тело с душой многократно мёртвой девочки, которой уже мало что могло навредить: такая же парадоксальная аномалия, как и страж времени…
— Какой прожорливый маленький фомор. — Мама шутливо потрепала меня по волосам. — Если хочешь, могу ещё приготовить.
— Да нет, я на самом деле наелась. Просто жадничаю.
— Вот как? Ну хорошо, а то пока будешь ждать следующую порцию, наверняка уже Гвен придёт. У вас же сеанс в одиннадцать, скоро нужно выходить. — Мама кинула быстрый взгляд на садовую калитку, словно ожидая увидеть там Гвен прямо сейчас. — Когда вернётесь, поможешь мне с клубникой? А то завтра у тебя занятия, некогда будет…
Не ответив, я откинулась на спинку стула.
Иллюзия обычного завтрака в кругу семьи была хороша. До боли хороша. И я отдала бы всё, чтобы сейчас просто пойти в кино с Гвен, а потом прополоть с мамой клубнику, а вечером сыграть с Эшем в карты или посмотреть какой-нибудь фильм, — чтобы провести этот солнечный день, мой последний день с ними… но у меня оставалось одно незавершённое дело.
Дело, которое я должна сделать до того, как уйти.
К тому же… я предпочла бы покинуть Харлер раньше назначенного мне срока. Если мне суждено умереть завтра, кто знает, в какой именно час время подстроит мне очередной несчастный случай — учитывая, что скоро я уеду из Мойлейца, сорвав плановое попадание под мобиль. Так что лучше рассчитывать на сегодняшний вечер. Надеюсь только, что уж от моего преждевременного ухода океан времени не пострадает…
А, значит, всё, что я хочу им сказать — всё, что я должна сказать перед тем, как уйти, — придётся сказать прямо сейчас.
— Я… мне нужно кое-что сказать. Вам. — Я взяла салфетку и, не глядя на маму, принялась аккуратно вытирать пальцы. — Кое-что случилось, и теперь мне… мне придётся уехать. Сегодня. Одной.
— Уехать? — я услышала, как мама нахмурилась. — И куда же ты собралась?
Я подняла взгляд.
— На Эмайн Аблах.
Зрачки её опасно сузились.
Я знала, что этот разговор не будет лёгким. Но я должна сделать всё правильно. Должна поговорить с ними, а не просто убежать и исчезнуть, хотя так было бы намного проще.
От этого зависит очень многое.
— Эш, иди в свою комнату, — отрывисто приказала мама.
— Нет. Останься. — Я посмотрела на Эша: он и не думал вставать, лишь глядел на меня тревожно и пристально. — Я хочу попрощаться с вами обоими.
— Не будет никакого прощания. — Схватив меня за руку — сильно, жёстко, даже больно, — мама рывком заставила меня встать. — Не знаю, что за блажь взбрела тебе в голову, но даже думать об этом забудь. Я никуда тебя не отпускала.