– Конечно! – сказала Джилли. – Еще бы!
Если Анна в самом деле постоянно рассматривала открытку (а ведь она рассматривала, да еще как, – пока та не рассыпалась!), в глубине памяти должно было что-то остаться, хотя осознанных воспоминаний она и не сохранила. По словам Джилли, примерно так было и в рисовании. Места, где приходилось рисовать на пленэре, остаются в памяти на всю жизнь, ведь ты подолгу вглядываешься в них, пока они не становятся буквально частью тебя…
И кстати, ей как раз кое-что вспомнилось. Она ведь захватила с собой рисунок, сделанный тогда на болоте. Предназначался он, вообще-то, в подарок миссис Линдсей, но ведь та наверняка не будет возражать…
– Да неужели! – сказала миссис Линдсей. – Напротив, очень удачная мысль!
Тут же картина была распакована и вручена Анне. Она изображала Болотный Дом – точно таким, каким она его впервые увидела: весь передний план занимала вода, зритель как будто стоял в ней по щиколотку… Анна так разволновалась, что еле сумела выдавить несколько слов благодарности.
А потом, когда наконец зашла речь о приготовлениях ко сну, Эндрю вдруг сказал:
– А у меня для тебя тоже кое-что есть!
Вытащил из кармана сверточек и с поклоном вручил его Анне:
– Вот вам, леди Марианна, персональная зубная щетка!
Глава тридцать седьмаяПрощание с Многоватиком
Стоя у окна Болотного Дома, Анна глядела вниз, на причал. Дело происходило тремя неделями позже, погода стояла ветреная и сырая, отпускники большей частью разъехались. Через два дня предстояло возвращаться в город и Линдсеям, и ей самой.
На причале тоже было безлюдно – маячила лишь одна невысокая фигурка. Анна протерла запотевшее стекло, присмотрелась и узнала Многоватика. Облаченный в непромокаемый плащ, он как раз отчаливал от пристани на своей лодке. Кому еще придет в голову плавать по такой погоде, подумалось ей. У воды сейчас ужас как неуютно, песок весь в оспинах от дождя, колючий тростник так и стелется под порывами ветра… Анна ясно вообразила, как Многоватик тяжелым шагом тащится вдоль края воды, глаза у него слезятся, из носу течет, он высматривает кусочки плавника, старые бутылки, комки липкой смазки… нагибается, подбирая то или иное выброшенное морем сокровище… Милый старик Многоватик, много лет назад съевший кусок шербета вместе с кульком! Надо бы с ним попрощаться. Мало ли, вдруг она его больше никогда не увидит…
Никем не замеченная, Анна ускользнула из комнаты и выскочила в боковую дверь.
Лодка Многоватика уже миновала особняк. Анна съехала со скользкого откоса, перебежала причал, вскарабкалась на дамбу и помчалась по ее гребню, догоняя уходящую лодку.
– Многоватик!
Он обернулся и заметил ее.
– Я уезжаю! – прокричала она. – До свидания!
Лодка быстро несла его прочь. Сперва было непонятно, расслышал ли он, но потом он слегка кивнул ей. Анна помахала ему, потом прижала пальцы к губам и вновь помахала.
– Я в пятницу уезжаю. До свидания!
Она увидела, как он вздернул подбородок, словно говоря: «А? Ага…» Потом поднял руку и сделал движение, будто торжественно честь отдавал. И лодка исчезла за поворотом залива.
Анна осталась стоять, глядя ему вслед. Чайки с криками вились над ее головой. Ветер гнал мелкие колючие волны, болото по ту сторону залива казалось серым и неприютным. Теперь, когда скрылся из виду Многоватик, кругом не было ни единой живой души. Мир казался совершенно безлюдным. В полном одиночестве Анна стояла на гребне дамбы под низким свинцовым небом.
Как хорошо все-таки, что она с ним попрощалась. Другого столь же одинокого человека она никогда не встречала. А ведь у него было десять родных братьев и сестер! Анна была одинокой оттого, что осталась на свете совсем одна. Как Марни…
Дождь все усиливался, он впитывался в ее одежду, но это не имело никакого значения. Тепло шло изнутри, из души. Повернувшись, она побежала вдоль дамбы назад, думая о странных смыслах слов «внутри» и «снаружи». Какая разница, сколько народу вокруг, одиночка ты или живешь в большой семье! Например, Сцилла и даже Эндрю временами оказывались «снаружи». Теперь Анна знала: все зависит от того, как ты себя ощущаешь глубоко в душе.
Еще минута-другая, и она снова войдет в Болотный Дом, усядется со всеми у огня, пахнущего дровяным дымком, протянет ноги поближе к теплу, возьмет в одну руку чашку чая, а в другую – подогретую булочку… Но и тогда ощущение бытия «внутри» не станет сильнее, чем прямо сейчас, пока она бежала по дамбе, под дождем, под порывами холодного ветра.
Ветер гудел у нее в ушах, так быстро она бежала. Анна кричала и пела во все горло. Ей даже вспомнилось, как когда-то – господи, когда это было? – она мчалась по дамбе на таком же ветру… и точно так же чувствовала себя счастливой. А было это, когда она дружила с Марни, в тот раз, когда они впервые отправились за грибами – и в самый первый раз почувствовали дружескую близость.
Анна съехала по траве на пристань. Травянистый откос был слишком скользким, чтобы по нему влезть, так что она побежала полоской суши, обнаженной отливом. Откуда-то сверху прилетело, кувыркаясь, белое перо чайки и упало к ее ногам. Анна подхватила его, пока снова ветром не унесло, и вскинула взгляд.
На миг ей показалось, будто она кого-то увидела… Маленькую девочку с длинными светлыми волосами, что махала ей из верхнего окошка Болотного Дома…
Нет, конечно же, там никого не было. Лишь занавеска рвалась наружу и хлопала на ветру. Это, должно быть, Сцилла забыла окно закрыть. Самое крайнее окно – в комнате, где некогда жила Марни… Анна немного постояла, глядя, как дождь бьет в стену дома и ручьями сбегает по стеклам. Это что-то напоминало ей, но вот что?..
Потом она сообразила.
Миссис Линдсей как раз накрывала к чаю, когда Анна вошла в боковую дверь. Миссис Линдсей оглянулась на нее и пришла в ужас.
– Боже всемилостивый! – вырвалось у нее. – Да с тебя прямо течет! Что случилось? Ты наружу ходила? В такой дождь?..
– Да, – ответила Анна и засмеялась. – Только теперь я внутри.
– С ума сойти! – сказала миссис Линдсей, глядя на цепочку мокрых следов и лужицы возле Анниных ног.
Позже она созналась мужу, что у нее просто духу не хватило выбранить девочку – та выглядела необъяснимо радостной и счастливой.
– И вот еще кое-что, – добавила миссис Линдсей. – Когда она вошла, дети снова рассуждали о Марни. Никак не могут пережить эту историю! И Мэтт, он же у нас тактом не отличается, возьми и заметь: бедная Анна, они же, мол, так и не познакомились! И ты знаешь, что она ему ответила? «Я когда-то знала ее!» Вот так прямо и сказала, именно такими словами. Что ж, все правда, только она тогда совсем маленькая была. Меня другое удивило – она сказала это и рассмеялась! Как будто ей в самом деле есть что вспомнить!
Постскриптум
Поскольку моей матери больше нет с нами и она не может сама рассказать, как у нее рождался замысел этой книги, я вам поведаю об истоках этой истории – о летних каникулах в одной из деревень Северного Норфолка.
Когда я была ребенком, мы проводили там каждое лето. Каждый день ходили на пляж через соленое болото: там был островок, покрытый дюнами и заросший тростником. Мы купались в холодном Северном море, потом находили место между холмами и устраивали пикник. На пляж, подобно нам, приходили одни и те же семьи. У каждой было свое излюбленное местечко, одно и то же из года в год, – пока не разразился ужасный шторм, смывший дюны. Перекусив, дети на островке сбивались в стайку и подолгу гуляли вдоль воды. Мы собирали плавник, чтобы связать плот, строили из песка запруды и прокладывали каналы, пока взрослые дремали на солнышке.
Год, когда началась история Марни, был похож на все предыдущие, только я успела подрасти, а дети, строившие песчаные замки, принадлежали уже к следующему поколению тех же самых семей.
Однажды теплым вечером, когда солнце низко висело над горизонтом, моя мама шла домой по тропинке через болото: впереди, по ту сторону залива, тянулся небольшой ряд домов. Справа виднелась приземистая черная Караулка, рядом – Житница; уютный такой дом, длинный и невысокий, у него были стены из красного кирпича, синяя дверь и такие же оконные рамы. Было очень тихо, вода стояла низко, на берегу почти никого не было. Только чайки кричали – крупные, с черными спинками.
На полпути мама остановилась понаблюдать за утками, возившимися в грязи. Когда она снова посмотрела вперед, ей показалось, что Житница словно бы растворилась, слилась с окружающим. Лишь через несколько минут солнечные лучи снова заиграли на кирпичной кладке, и дом сделался виден.
Тропинка кончилась, она пересекла полоску песка и вброд пошла по мелководью. В верхнем окне Житницы виднелась маленькая девочка: она сидела в комнате, ей расчесывали волосы… С этого и началась «Марни».
Родители продолжали ежедневно посещать островок. После купания они, увязая в сыпучем песке, поднимались на дюны; здесь мама размышляла над характерами Марни и Анны и делала пометки в маленькой записной книжке с твердой черной обложкой. У нее сохранились яркие воспоминания о своем детстве; например, переживания Анны с ее «обычным» выражением лица и ощущением отчужденности – то, что она называет «снаружи», – были во многом заимствованы из ее личного опыта.
Под конец того лета мои родители вернулись домой. Мамины заметки заполнили уже несколько записных книжек, начал формироваться сюжет. Она работала над книгой в маленькой сторожке; туда провели свет, поставили обогреватель – и ничто не отвлекало ее, только голоса птиц да временами забредавшая кошка. Примерно через полтора года она перешла от записных книжек к пишущей машинке, старой и дребезжащей… получившаяся рукопись была отослана в издательство. Помню мамин восторг, когда книга была принята и подруга по имени Пегги Фортнум согласилась сделать иллюстрации. Правда, в последний момент название пришлось изменить: вместо «Марни» стало «Когда здесь была Марни». Это оттого, что за несколько недель до выхода книги в прокате появился фильм Альфреда Хичкока с таким же названием.