Чтоб закатиться за порог – и остаться.
Покидая милый дом, стал бы матушки платком,
Чтоб зацепиться за косяк – и остаться.
Покидая дом родной, я б холодной стал золой
В старой трубочке отца, выбитою у крыльца,
Чтоб на родную землю пасть – и остаться…
С фронта отец не пришёл. Только она, Галкина мать на печи, да бревенчатые стены слышали, вобрали в себя протяжный вой матушки, ползающей по полу, да половицы сохранили царапки от ногтей. Полежав, матушка поднялась, перевязала платок – и пошла на ферму.
А дом привечал под своей крышей ещё не одно поколение. В зной давал прохладу, в стужу согревал. Старел вместе с хозяевами, тяжко кряхтел, вздыхал по ночам, трещал рассыхающимися перегородками, матицами, половицами.
Снится матери, что она набрела на малинник. Ягода завидная, спелая, отборная, оттягивает куст. Подденешь – сама валится в бидон. Сухо, звонко трещат кузнечики. Жара не к добру: дышать нечем, будто солнце скатилось на землю. Кожу на голове морозно стягивает, как в парилке. Промокает концами платка потное лицо. Продирается сквозь жгучую крапиву, вскрикивает от боли – и срывает, срывает тяжёлые крупные ягоды, и нет сил остановиться. А треск неведомых гигантских кузнечиков становится всё громче. А жара всё сильнее, некуда от неё деться.
…Одна капля, другая. Вдруг хлынула потоками вода. Ничего не понимая, она вертела головой, счастливо смеясь, подставляя лицо прицельным твёрдым, как деревянные, струям, хватала их ртом, слизывала языком.
Огонь тронул только нижние венцы с одного угла и чуланчик. Утром мать ходила вокруг, дивилась: ливень грохотал так, что она и ударов молнии, и грома не слыхала. А гроза вона что натворила: чуть не спалила избу с хозяйкой. Мать прикидывала, как поправить тронутое огнём. Тут сама справится, а тут без дяди Петиной помощи не обойтись.
Всё утро путалась под ногами у Гали, которая была так расстроена, что даже не удивилась, откуда взялась уехавшая мать. Металась по избе, кидая шмотки в сумку, зло бормотала:
– Блин, всё не как у людей. Ни одного путного дела не сделать. Ну, бардак! «Всю неделю (передразнила) без изменений, ясно и сухо». Чуть не смыло, на фиг. Нет, из этого бардака нужно рвать!
ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ФИЛЬМ-КАТАСТРОФА «БОРЩЕВИК»
Решено: с этого года объявляем бойкот китайскому чаю! Насмотрелись в разоблачительных передачах на его производство: неизвестно на какой химии выращивают его эти шустрые ребята, чуть ли не на асфальте загребают лопатами горы подозрительной трухи и пыли, именуемые чаем, фасуют в фольгу и красивые коробочки… Надоел явно ненатуральный изумрудный цвет напитка, надоели плавающие солома и палки в дорогом безвкусном «английском» чае made in China.
Переходим исключительно на местные заварки, которые готовили наши бабушки и прабабушки. Душица, зверобой, смородинный лист, мелисса, Иван-чай, мята… Ароматные, лечебные, экологически чистые, собранные своими руками травы. Есть просторная мансарда для сушки, есть широкогорлые стеклянные банки с завинчивающимися крышками.
Самая любимая трава – душица! Выкопаем кустик вместе с дёрном и посадим в огороде. Она неприхотлива – целые плантации домашнего чая разведём, вот здорово! И сорняк заодно вытесним.
Вопрос: где раздобыть? На рынке продавцы душистых вялых, задохнувшихся от жары тёмно-розовых пучков, держатся как партизаны на допросе. На вопрос о душичных месторождениях отводят глаза: «Секрет фирмы». Или отвечают уклончиво, неопределённо маша руками: «В Красногорской стороне». Или: «За Поломом». Или прямо говорят: «Ишь, какие хитрые, так вам и сказали». Как будто душица – дефицит, который пора заносить в Красную книгу.
А поедем наобум. Выезжаем рано, уже с утра пекло. В десяти километрах от города асфальт кончается. Дорога мягкая, можно сказать, велюровая. Каждая встречная и обгоняющая машина оставляет за собой долго не рассеивающийся шлейф этого велюра. А так хотелось вдохнуть утренней лесной свежести! Скоро на наших напудренных потемневших лицах зубы и глаза начинают сверкать, как у индейцев. Земля здесь глинистая, ярко-красная – и пыль такая же.
Мелькают указатели с названиями деревень. Ну, с Заболотным, Долгоевым, Кабаковым – относительно понятно. Понятна даже деревня Главатских, где все жители носят эту высокородную польскую фамилию и широко рассеяли её по республике (у моей мамы девичья фамилия Главатских). Есть версия, что в 1812 году поляков, выступающих на стороне Наполеона, этапировали в вотскую глухомань. Панове оказались плодовиты как кролики, времени зря не теряли.
Есть другое объяснение: в XVIII веке миссионеры обращали местных жителей в христианскую веру. Имена аборигенов больше напоминали колоритные клички, а фамилий как таковых не имелось вовсе. Язычников было много, а священников – мало. При массовом крещении, чтобы не морочиться, они гуртом давали крёстным детям собственную фамилию. Отсюда целые деревни однофамильцев. Вполне возможно, попался поп – православный поляк Главатских…
Но откуда взялись деревни Адам, Чабаны – остаётся только догадываться. Или взять, скажем, Васютёнки. Васюта – я её вижу могучей босоногой женщиной в широкой холстинной рубахе, чтобы свободно было справлять тяжкую крестьянскую работу. Под низко надвинутым на лоб платком – глаза неожиданно озорные, синие, как предгрозовые озёра. Детишек полный двор, те своих нарожали – целая улица синеглазых васютёнков.
На крутом повороте дороги когда-то стояла деревня о пяти домах Егорята. Фантазирую: строптивый мужик Егор не ужился с деревенскими, облюбовал пустынное место, поставил избу. Обжился, настругали с женой белоголовиков, многочисленных и крепких, как грибочки, егорят…
Проезжаем Михеевскую поскотину: раньше здесь на вырубках и пожарищах на десятки километров тянулись малинники. Михей мне представляется высохшим, белым как лунь стариком-отшельником. Всю жизнь прожил в этой живописной багряной рябиновой сторонке, молился на солнышко, пас коров, в обед размачивал в ручье горбушку. Умер – а имя осталось.
Про Полом говорят: якобы, в этом месте поломалась великолепная золочёная карета Екатерины II. Про деревню Бани: что тут, между трёх речек, на великом Сибирском тракте, императрица своим высочайшим указом приказала поставить баньки для завшивевших этапных. С веничками, чтобы всласть хлестаться, проблем не было: вдоль рек тянулись густые березняки, пихтовники. Парились и выжаривали вшей клеймёные душегубцы каторжане, мылись декабристы и их нежные жёны. Делали своё доброе дело чёрные прокопчённые баньки, пока не вросли по крыши в землю.
Река Чепца якобы получила своё название, когда со светлой головки государыни ветер сдул чепец прямо в реку. Вообще, простой люд помнит, любит и чтит царицу-чужеземку, собиравшую в горсточку великое государство. Спустя века охотно вплетает её имя в народные предания, были и небыли. Что останется в памяти о нынешних больших и малых правителях-царьках, которые последние четверть века Россию бездарно разбазаривают? Брезгливые плевки да матерные анекдоты. Нет ничего противнее плебеев, дорвавшихся до власти.
Красивые у нас места. Когда машина взлетает на гору, взгляду открываются наслаивающиеся друг на друга округлые холмы, похожие на лежбища гигантских диплодоков. Пестрят спелые жёлтые, незрелые зелёные, дымчато-розовые, лазоревые клеверные лоскуты полей, перемежающиеся скудными перелесками. Это всё, что осталось от дремучих девственных хвойных лесов, росших здесь полвека назад. В них жалась-петляла узенькая дорога – по ней молоденькая пугливая мама тряслась в телеге: ехала учительствовать в дальний райцентр. Лес подступал так близко к селу, что на окраину одному выходить было опасно. То задерёт волк или медведь. То женщину, полощущую бельё на ключе, задушит рысь…
Сейчас от лесов остались жалкие пятачки. Но и в них каждый год теряются люди: в основном пенсионеры-ягодники, грибники.
– Как можно здесь заблудиться? – удивляюсь я. – Вокруг поля, дороги, шум машин слышен. Куда-нибудь выйдешь.
– Я сам однажды плутал, хотя неплохо ориентируюсь по солнцу, по деревьям, – говорит Сергей – заядлый рыбак. – Пять кругов дал, прежде чем выбрался. Сам себе удивляюсь. Старики говорят: это человека водит.
Дождей нет два месяца. Травы и листва деревьев вдоль дороги поникли до земли под тяжестью плотной красной пыли. И только борщевику нипочём – он от той пыли будто жиреет пуще прежнего. Сначала попадается отдельными вкраплениями, потом островками, потом вольготно расстилается полями.
Кто не знает, борщевик Сосновского: это настоящее экологическое бедствие. Достигающее в высоту шести метров тяжёлое, жирное зонтичное растение с широкими белыми соцветиями (в диаметре – до колеса КАМАЗа!), похожее на гигантскую белую кашку, с тёмно-зелёными разлапистыми листьями, ядовитое и жгучее.
Помню, нас маленькими приводили с экскурсией на пришкольный участок. Показывали селекционную делянку с ухоженными толстыми «зонтиками» – чтобы их разглядеть, с наших задранных голов падали панамки. Тётенька-зоотехник рассказывала, что скоро, благодаря этому чудо-растению, всю страну зальют молочные реки. Вопрос с кормами крупного рогатого скота в Советском Союзе будет решён раз и навсегда. Коровки с удовольствием уминают борщевик – за хвосты не оттащишь. И молочко получается густое, жирное, вкусное.
Потом выяснилось, что содержащиеся в борщевике эфирные масла вовсе не полезны ни для животных, ни для человека, потребляющего молоко. Но поди засунь джинна обратно в бутылку, искорени этого монстра. Он давно покинул испытательные делянки и завоёвывает в год тысячи гектаров – скоро по грибы и ягоды некуда будет ходить. Целые ядовитые плантации вытесняет ельники и березняки, вражески подступают к деревням и сёлам. Колхозники горько шутят: «Была у нас власть большевистская, а стала борщевистская».
Селяне, как могут, борются с чудовищем: выкашивают, поливают гербицидами, посыпают солью – какое там. Корни борщевика, толщиной с руку, образуют целые подземные, потайные города – попробуй доберись.