Егорка стал собираться. Афиши извещали о прибытии театра «Комеди франсэз». Музейные имена Мольера и Мариво на миг волновали, но вообще-то сожалениям уже не было места, навалились простые хлопоты: сбегать туда, успеть там. Часы, когда с чем-то прощался ради нового, были самыми острыми в юной жизни Егорки.
«Вот и завтра-послезавтра вы будете здесь, — занимали все-таки мысли о москвичах, — а я уезжаю». Взгляд часто натыкался на местечки, памятные ему по лету, когда бродили втроем и верили: будем здесь жить, будем почти каждый день видеть это. Теперь молоточком стучало постоянное «уезжаю! уезжаю!».
Он получил деньги на «Мосфильме» за эпизоды, выписался из общежития и очутился в полдень возле Малого театра, где так и сидел по-домашнему в каменном кресле Островский. Под стеклом висели рекламные фотографии артистов «Комеди франсэз». Вот и Париж еще есть на свете, старый театр, и хорошо быть актером, но не надо травить себя — в путь! «Когда-нибудь, — утешал себя Егорка, прочитав, что французы прибудут через двенадцать дней. — Ума хватит, и в Париже побываю».
В тот день в Малом театре давали спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше». Егорка давно мечтал поглядеть на великих актрис, но они играли все реже. С ними навеки уходило со сцены что-то старомосковское, даже Егорка понимал это. Умрут скоро они, и тогда пожалеет он, что пропустил.
Он пошел в кассу.
«А вот Садовская была, — сразу же услыхал он, потом увидел москвичку с книгой в руке, — та еще лучше была! И-и, какая удивительная, истинное Замоскворечье. Ее я видела в молодости своей. А теперь вот и Рыжова с Турчаниновой раз в год играют. Яблочкину в коляске вывозят на сцену. Нет больше таких и не будет».
К позднему часу пришел он из театра в общежитие к Никите. Друг лежал на койке и читал Франсуа Мориака. Сколько его помнил Егорка, везде он был с книжкой. На уроках в школе читал Никита сквозь щелочку и парту всегда выбирал такую, чтобы крышка пропускала свет.
— Так что все-таки лучше, — спросил Никита, — правда или счастье?
— Кому как, Сила Ерофеич, — представился Егорка Рыжовой. — Вы, Сила Ерофеич, расскажите, в каких стражениях стражались, какие страхи-ужасы произошли, каких королей, прынцов видали! Золото! Она, Никит, не играет, она живет, матушка!
— А Турчанинова играла?
— А как же, матушка, играла, да еще как играла-то. И Пашенную днем видали-с. У самого, можно сказать, театра-с.
— Спать будем сегодня-с?
— Ни за что! Сварим кофе, посидим, Сила Ерофеич.
— Наташку встретил?
— Вместе смотрели. Она к тете пошла ночевать. У нее интересная родня. Все, все, куда ни ткнись, безумно интересно! Не спи. Я рада для тебя, матушка, в ниточку вытянуться! — сказал Егорка и пошел по комнате походкой Рыжовой.
— Ха-ха! Похоже. Наташка хороша была?
— Она всегда хороша. Я скотина, а она всегда чудесна. Мы с ней завтра прощаемся в Коломенском. Поедем? На блины.
— Занят.
— Шестипудовый идеал?
— Что ты! У меня чистая любовь, по Чернышевскому. Сижу и плачу.
— Это ново. Я постараюсь вспомнить твою вдохновенную галиматью, которую ты нес тогда, в девятом классе. Никто в городе не знал Чернышевского лучше тебя.
— Я ведь идейный. Не забывай, Никита. Разоблачу. А уж в мемуарах точно. Эх, Никит, — тут Егорка стал серьезен и ласков, прилег к другу на койку, вытянулся, — вот расстался с Наташей, ночь, впечатлений — куча, куда пойти? К Никите. Хоть он хил и убог.
— Благодарю, дурочка.
— А в феврале я уже не приду к тебе.
— Знаешь, я тоже тут думал. Я уже привык по субботам ждать тебя. Раскрывается дверь, показывается рыжая патлатая голова с вечным вопросом в телячьих глазах: «Ну что-о?» Голодный. Вечно чем-нибудь освежит, ободрит глупостью.
— И неизвестно, когда встретимся. Так чтобы все! Вместе!
— Антошка в Ленинград перебирается, — сказал Никита.
— Димку бы вытащить. Интересно вообще, какими мы будем.
— А такими же.
— Зачем же я тогда еду?! — воскликнул Егорка.
— Чур, об этом больше ни слова. Лучше трепись о Наташе, о Лизе, о Вале Суриковой.
— Но я ведь правда не люблю себя, — сказал Егорка. — Пойду чайник поставлю, все равно спать не будем. В общежитии никого, споем что-нибудь. Айн момент!
Никита тем временем настроил гитару, попел сам, а когда Егорка пришел, они затянули в два голоса «Однозвучно гремит колокольчик».
Нет той зимы!
В день отъезда он проснулся в мыслях о Наташе. Накануне они прощались в селе Коломенском у Москвы-реки. Он думал, что ему будет так просто уехать, но нет!
Они зашли далеко и сели на лавочку. От снега в лесу было светло, и казалось, что еще рано. Впереди на много верст горела огнями Москва, и там еще танцевали в ресторанах, играли на сцене, гудело под землею метро. Наташа в белой шапочке с длинными ушками была симпатична как никогда. Она уже знала, что Егорка не успевает поужинать, и приносила шоколадных конфет, подносила по одной к его губам.
— Хватит кормить, — сказал Егорка. — Поцелуемся.
— Я не умею. Я не умею. Так, да? Не умею.
— Губы не сжимай. Вот так, — поцеловал он ее.
— Ты недолго, я задыхаюсь.
— А ты дыши.
— И дышать и целоваться? А как?
— Ну…
— Ага, уже лучше. А кто тебя научил?
— Сам.
— Зачем говоришь неправду? Я от тебя ничего не скрываю. Я никому не скажу. Ты уже влюблялся?
— По-школьному.
— Ой, расскажи, интересно! — задергала она его. — Хорошая девочка? Хорошо целовалась?
— Кто?
— Она.
— Да никого не было.
— Неправда. Я буду сердиться.
— А я буду тебя целовать.
— Ладно, Телепнев, я тоже научусь. Ой, недолго, воздуху не хватает. Я научусь, только не ругай меня. Ладно? А! Уже лучше? Ха-ха! Я умею, я умею!
— Расскажи, кто в тебя еще влюбился в метро.
— Вчера и сегодня никто. Я их всегда прогоняю. Ты еще не знаешь, какая я ужасная.
— Мегера?
— Не-ет! Немножко вредная. Начинается с того, что я ко всем хорошо отношусь, а каждый принимает это за… Мне было семнадцать лет, один мальчик влюбился — что делать? Славный, глаза голубые, волос кудрявый. Я случайно шла мимо сада больницы, где он лежал, и он позвал меня, попросил купить апельсины напротив. А я очень легко знакомлюсь. Мне его жалко было, Егорка. Он говорил: «Приходите еще, я поправлюсь!» Студент третьего курса, с Дальнего Востока, никого в Москве. Ну что делать? Я ходила три месяца. Иногда он писал мне письма, я показывала их маме. Ну, мама у меня тактичная, она не скажет: «Смотри, осторожней». Она меня знает. Она только говорит, что люди не понимают, к сожалению, добра. Я ей все рассказываю. Сегодня, если мы просидим долго, она все равно ругать не будет, она знает, что со мной ничего плохого не случится.
— А ты ей сказала, с кем пошла?
— Нет.
— Почему?
— Потому. Это первый раз, когда я не передаю ей наши разговоры с тобой. У нас с тобой другое. Да?
— Инте-ре-есны твои похождения. Давай!
— Вот ты смешной. Когда его выписали, он стал ходить к нам каждый день, умолять, чтобы я вышла только на минуту. А я пряталась. Честное слово, ты веришь? Мне ни к чему было встречаться. Мама выходила: «Ее нет дома». Он часто караулил меня, и однажды я его прогнала. Я знаю, что это плохо, но я ничего не могла поделать с собой.
— Ах ты! Ах ты мартышка.
— А ты мартын! Ха-ха! — прижалась она и поцеловала его коротко.
— Слушаю!
— А второй случай…
— Их много будет?
— Все.
— Прошу.
— Я попала в больницу с аппендицитом. Оперировал меня молодой хирург. Я собрала все силенки и не пикнула. Он красивый, двадцать четыре года, часто навещал меня, садился возле и расспрашивал. Я сначала не понимала. Вышла, он домой приходил. Мне стало смешно, что я ему нравлюсь. Мама не знала, куда его посадить, души в нем не чаяла. Я его называла по имени-отчеству, он обижался. А я не могла! Он был такой большой, взрослый, на целых шесть лет старше меня! Интересный, умный, ничего не скажешь, иногда даже мне казалось, что я заворожена им. Он взял однажды мою руку (сидел у постели, опять ангина мучила) и сказал: «Наташа, выходи за меня замуж». Я хохотала бешено: «Что вы! Что вы! — по имени его, отчеству. — Уходите, я слышать об этом не хочу». Обидела ни за что, он, бедный, растерялся и долго не понимал, что я серьезно отказываю. Ну не дура? Я иногда болтаю, и только дома лягу, вспомню и пойму, какая глупая и грубиянка. Я не представляю, как это я выйду замуж, у меня будут дети… Ведь будут?
— Будут! — сказал Егорка и обнял ее.
— А тебя я не прогоню. Скажи, что ты обо мне думаешь?
— Ты ребенок.
— А ты? Ты мужчина, да? Ой, не могу! Егорка мужчина. На, съешь, мужчина, шоколадку.
— Губы — ну!
— Не умею, — захныкала она. — Я научусь.
«Я уезжаю», — подумал Егорка.
Они встали, спустились вниз, ближе к берегу. На снегу чернело бревнышко, они умостились на нем, а Наташа раскрыла книгу, которую Егорка таскал с собой всюду.
— Почитай мне что-нибудь…
— Плохо видно.
— Почитай!
Егорка повернулся и поцеловал ее, и долго-долго они сидели, целуясь то страстно, то замедленно.
— Мне хорошо-хорошо… — сказала Наташа. — Я боюсь, мы сегодня поругаемся.
«А я завтра уезжаю… — думал Егорка. — Сказать надо…» И медлил, читал ей стихи и прочел, между прочим, такое:
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной.
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.