Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной.
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
— Чьи?
— Фет, — сказал Егорка. — Хорошо?
— Угу. Какие есть люди талантливые… Завидую.
Наташа подтянулась к Егорке и поцеловала его с тем чувством, будто стихи написал он, и написал о них.
— Ты читал, а я смотрела на тебя и думала: пропала!
— Почему!
— Я дала себе слово, когда шла, что буду с тобой серьезной. И не могу. И в училище у нас ты появился, говоришь: «Наташа, я за тобой, одевайся!» И я попала в плен. Что со мной? Не могу, видишь.
— Синица-умница. Не замерзла?
— Не-е.
Он целовал ее руки.
— Тепло… — сказала Наташа и посмотрела вокруг: тепло, мол, потому, что ты рядом.
— Можно снять шапку.
— Не надо, не надо.
Егорка вскочил и побежал на горку, Наташа пошла следом, цепляясь за ветки. Он протянул к ней руку, поскользнулся, толкнул ее, и они оба упали, скатились вниз. Она молча глядела на него.
— Пропала я. Но не боюсь тебя. Поцелуй меня…
— Синица-умница…
— Пропала? Что молчишь? Со мной никогда такого не было. Это ты во всем виноват. Сначала я тебя видела в библиотеке, потом в воображении, а теперь уже во сне вижу. В магазин пойду и думаю, что бы такое купить тебе? А мама совсем за другим послала. Что ты, Наташа, такая рассеянная стала? Нет, я не буду тебе говорить, ты зазнаешься.
— Пошли наверх.
Они поднялись и стали у склоненного дерева, он ногами в ямку, она чуть повыше. Он расстегнул пальто, привлек ее к себе, закутал в пальто. Они целовались, прерывались только затем, чтобы вздохнуть. Когда стихли нежные слова, уверения, ее вскрики «Люблю тебя! Люблю, Егорка!», он сказал ей об отъезде.
Она молчала, склонив голову. Какое ей, в конце концов, дело до его дорог, талантливых грез, если она остается в Москве без него, одна? Она может благословить, даже понять, но от этого не станет легче. Ей-то что делать?
— Я пойду! — сказала она решительно. — Ты стой, не провожай меня.
Егорка держал ее.
— Это у меня пройдет, пусти, — просила она, — я сейчас не могу. Ты понимаешь? Пусти! Пусти, пусти-и!
— Что с тобой?
Он глядел на нее и не узнавал. У него слов не было, стояла чужая, волевая Наташка.
— Не иди за мной.
Егорка шел. Тогда она остановилась.
— Я же тебе сказала. Ты можешь меня послушать?
— Воспрянь, воспрянь… — сказал он.
— Ну и воспрянь сам! — резко ответила Наташа. — Радуйся, если тебе весело.
Как зла она была! Кто бы подумал десять минут назад, что он потеряет над нею власть и будет тупо уговаривать ее.
Она плакала.
Эта ночь, белизна, стихи, нежность, и вот стояла перед ним маленькая злая женщина. Егорка медленно шел за ней, отставал. Они вернулись к лавочке, на которой столько невинных слов было сказано вначале. Наташа прислонилась к березе спиной. Рядом, на расстоянии руки, рябила другая, и Егорка тоже прислонился. Они молчали. Вмиг улетело куда-то чудесное, чистое, и теперь фальшивыми казались ему свои слова о художниках и великих людях, все его восхищения, его шепот, поэтичность.
— Не тонкий вы человек, Телепнев… — спокойно сказала Наташа.
— Святая правда. Ну, прости.
— Что прощать? Лучше помолчим. В такую минуту сказал…
— Прости идиота.
— Посмотри, какой снег… Мужчины все такие?
— Как я?
— Не чуткие.
— Прости, Наташа. Ну, осел я.
— Опять… Да не нужны мне твои извинения.
— Ну что, что? Пойдем назад, станем у той же ямки и помиримся. Такая взрослая вдруг стала, ну тебя, дай руку.
— Возьми.
— Без перчатки.
— Сними…
— Наташ… уже все?
— Мне стало легче. Ты избалован, Егорка?
— Очень!
— Нет, я серьезно. Тебе Лиза нравится? Не лги, не лги.
— Нравится.
— Вот теперь я тебя поцелую. За то, что сказал правду.
Он подошел к ней, и они обнялись, стояли покачиваясь несколько минут.
— Пропала я… Ты поезжай, но не забывай меня, ладно? Мне ничего не нужно, только чтобы я знала, где ты и что с тобой. Хорошо? Если влюбишься, скажи мне честно. Скажешь? Я все равно буду тебя ждать. Скажешь? Нет, не скажешь.
— Скажу.
— Ты мне напишешь, ладно? Из своего Кривощекова, а потом тоже. Не учи целоваться. Никого, ладно?
— Да что ты, Наташа! Никого у меня нет! Так, всякие волнения.
— Егорка… И я ведь чувствую, что такого вечера у меня больше не будет…
— Будет, будет, Наташ! — поторопился заверить Егорка, сам не ведая, что и когда будет.
Что и когда? Утром он проснулся и долго лежал в постели. Всю ночь он разговаривал с нею, как-то все странно было, и он во сне чувствовал себя виноватым.
За окном летел снег. Егорка подумал, что летит он, наверное, и в Коломенском, засыпая вчерашние их следы. Он всегда-то не слишком себя долюбливал, а в то утро, перед отъездом, совсем что-то разрывался на мелкие кусочки, вытягивал за ниточку одно неприятнее другого.
«Не тонкий вы человек, Телепнев», — сказала едко Наташа в обиде. И странно, он был ей благодарен. Он лежал и жалел ее. И нашел нечто для восхищения ею, и думал, как многого он не замечал в ней раньше, держал ее в запасе, как тренер игрока. Такие благородные речи произносил всегда у Никиты, а что же на деле? Не тонкий, нехороший. Он пожалел, что запретил ей приходить на вокзал. Она была нужна, много слов родилось, они пропадут, нет, смысл их останется, но чувство, нынешнее чувство, придает им что-то особое. Он соскочил, умылся, полистал дневник. Выпал листочек с молитвой, которую Лиза записала от Меланьи Тихоновны.
«Господи, боже, благослови. От синя моря силу, от сырой земли резвоты, от частых звезд зрения, от буйного ветра храбрости ко мне, рабу божию. Стану я, раб божий, в чистое поле, на ровное место, что на престол господа моего, облаками облачуся, небесами покроюся, на главу свою кладу красное солнце, оболоку на себя светлый младой месяц, подпояшуся светлыми зорями, облачуся частыми звездами, что вострыми стрелами, — от всякого злого недруга моего…»
Он не был крещен, богу не молился, как Димка в малолетстве, но слова, кем-то сложенные еще, наверное, при татарах, вдруг подняли его на секунду на своих крыльях. Какая красота, поэзия, кротость… Стихи, в которых еще темен и не важен ему смысл, прежде всего трогает мелодия, светятся образы и видятся люди, которым кстати их произносить. Ни с Паниным, ни с Владькой, ни с Мисаилом они не связывались. Вот на устах Меланьи Тихоновны им в самый раз. Он хотел на прощанье услышать их от нее.
Владька бренчал на гитаре.
Любовник знает, она послушная,
Смеясь и плача, придет к нему… —
пел он, дразня Егорку.
— Переживаешь? — спрашивал. — Ты с Наташкой был? Поздравить?
— Не с чем.
— Они не стоят того, чтобы о них столько думать, — утешал Владька. — Они живут, как трава растет. Тех, кто их обманет, они помнят дольше. Я тебе говорю!
Егорка не злился на него. Проста тайна для Владьки, что с ним поделаешь. Выросший в тамбовской деревне, до семнадцати лет не выезжавший за черту родного района, Владька, однако, ловко освоился в столице за один год. Был он смазлив, женщины его баловали, и ему казалось, что проворному все двери открыты.
— Ты домой поедешь?
— Что я там не видел?
— Мать, отец.
— Я после первого курса ездил, чуть со скуки не умер. Нечего там делать.
— А меня тянет в Кривощеково…
— Все-таки город. Далеко до центра?
— Через Обь.
— Драма хорошая?
— Да. «Чайку» поставили лучше вахтанговцев.
— Зря едешь. Не Чухлома, а Москва всему научит! Я бы тебя с балеринами познакомил. Ножки! Умереть-уснуть! В «Спящей красавице» первый лебедь твой.
Владька льстил, значит, хотел выпить.
Вошла Меланья Тихоновна, передала, что вчера звонила Лиза и просила Егорку не забыть попрощаться с нею.
— Позвонить, что ли?
— Позвонить.
— Садись, Меланья Тихоновна.
— Да мне некогда, — сказала она и присела. — Когда ты грешниц этих поснимаешь? — напала она на Владьку. — Понавесил.
— Это мои любовницы, — сказал Владька и взглянул на Мерилин Монро и Лану Тернер. — Хороший у меня вкус?
— Не знаю, какой у тебя вкус, а чего они раздетые? И не стыдно им? Вот как оно плохо-то без бога. Никого не боятся.
— Меланья Тихоновна, — сказал Егорка, — ну-ка почитай мне на прощанье.
— Чего, Егорка?
— А что Лизе читала.
— А-а, — просияла она. — Понравилось? Это мне одна монашка читала.
— Прочти, прочти.
Она перенесла стул, села возле Егорки и, подняв голову, мгновенно забыв все на свете, кротким голосом повторила слова, которые уже знал Егорка. Глаза ее поголубели.
— Прекрасно! — сказал Егорка.
— Вам обоим в монастырь надо, — засмеялся Владька.
— Неужели ты не чувствуешь?
— Я шучу.
— А ведь это правда, Егорка, ты веришь?
Ему хотелось сказать «да», лишь бы она осталась довольна. Он кивнул головой.
— Ее играть надо, — сказал Егорка. — Ее Рыжова только подымет.
— Рыжова не того плана.
— Не важно.
— Сидите, пошла я, — поднялась Меланья Тихоновна. — Ты, Егорка, ненадолго, приезжай назад.
— Если примете…
— А толковый, так примут. Недаром говорят: чему быть крючком, то заворачивается с начала. Умный будешь — не пропадешь. Приезжай, я тебе много кой-чего расскажу. Бог тебя храни.
— Спасибо, еще попрощаемся, вы не уйдете. Я уже собираюсь.
— Посижу.
— И мне пора, — сказал Владька, когда дверь закрылась. — Я благодарю вас, господин Телепнев, за то удовольствие, которое вы доставили мне шестимесячным общением. Позвольте выразить надежду, что наша встреча повторится. Ваша вылазка в народ, путешествие по градам и весям будут полезны как вам, так и нам, актерам и зрителям. Вы обогатите, господин Телепнев, наше искусство незабываемыми образами современников — и я не побоюсь этого слова — образами чудотворными, ибо вы любите и кланяетесь всем выжившим из ума старушкам, глухим, косым и горбатым. Прощайте, господин Телепнев. Я кончил.