Интеллигентная, красивая, всегда в изящных одеждах, мать не старела и все так же была занята с утра до ночи. Она много читала, не пропускала премьер, концертов знаменитых гастролеров, могла и любила поговорить с малым и старым, в деревнях, куда возила она спектакли своего областного театра, ее память обогащалась историями, блокноты — песнями, преданиями, монологами откровенных жителей; она писала рецензии на балеты и пьесы, успевала к пирушкам и капустникам сочинять смешные стишки, ездила в Москву и там тоже везде успевала. Совсем не Егорка.
Егорку она понимала, только недовольна была его ленью, пустыми ожиданиями чего-то. Как и отец, он все делал медленно, но толково, с детства проявил способности к рисованию, к музыке, математике, из пионерского лагеря слал интересные письма, и когда уехал поступать в театральный, она нисколько не волновалась. Так же спокойно отнеслась и к новой затее сына — бросить на время студию. «Смотри, тебе виднее», — сказала мать несколько строже обычного, и только. Нервных объяснений с родными, как это водится издавна, не предвиделось, и дело было за тем, чтобы скрыть от деда Александра, который жил отдельно у Бугринской рощи.
Ему было восемьдесят лет, сорок он провел в сибирской тайге с теодолитом и фотокамерой. Честность не мешала ему в жизни, он всеми был любим. Никто бы не сказал, что он крестьянин по роду-племени, так интеллигентен был на вид, а по натуре своей мягок и деликатен. Его понятие о долге, его взгляды на общественную пользу были старомодны.
Почти забыл Егорка разговоры в ту зиму на родине. Но чувство дружбы? дороги? надежды быть вместе? Оно оживало постоянно в разные годы. Тысячу раз он покидал студию, звонил с вокзала Лизе, входил в дом, когда мать готовилась на будапештскую оперу, потом бежал к вечеру к Димке на улицу. Горели под крышами номерные фонари, струйками ползли из труб дымки, в белом уборе стояли тополя. С наметанной высоты открывались дворы и огороды со стогами сена. Праздником снилась предстоящая встреча, какие-то свои важные интересы были у них, впереди простиралась жизнь, богатая роскошными подарками, ради которых можно было перенести все что угодно. Он шел и передавал Димке свои мысли, он уже знал, какой им предстоит разговор и куда они пойдут на ночь, до утра. Он воровски склонился к ставне, настроил глаз в щелочку. Димка сидел в свитере прямо перед окном у стола и читал. Анастасия Степановна шила в дальней комнате.
— Не спите, Дмитрий Сергеевич? — весело сказал Егорка.
Друг услыхал, повернулся к нему, голубые глаза испуганно глядели на Егорку.
— А обещал встречать! — сказал Егорка.
Димка вскочил. Тут же стукнулась дверь в сенках, на крыльцо вылился свет, и они обнялись, бормоча какую-то ерунду, потом замолкли, привыкая к старому общению. За шесть месяцев они много понаписали высоких слов, и постепенно в воображении образ простого и понятного друга заволакивался поэтической дымкой, и когда они теперь стали рядом, живые, обыкновенные, то поначалу устыдились того пафоса, который с глазу на глаз не годится.
— А Никита? — спросил Димка в комнате. — Я вас вчера встречал.
— Занесло нас под Курганом, здрасьте, теть Насть. На-ка.
Егорка протянул Димке перевязанные тома Бунина.
— О, спасибо.
— Есенина хотел купить, денег не было. Послал Никиту мое пальто сдавать, не взяли, на обратном пути его милиция задержала, больно уж подозрительный наш друг, не краденое ли?
— А он способен украсть, он жулик известный.
— Ну, — помогал шутить Димке Егорка. — Сколько парней плачет, всех подруг увел у них. Ворюга. Вопросы есть?
— Получается у тебя, — сказал Димка. — Хорошо под дурачка работаешь. Репетируешь?
— Зачем? С детства дурачок.
Анастасия Степановна улыбалась довольно. Она знала, что теперь сын будет пропадать с Егоркой до тех пор, пока тот не уедет, заведется он с другом с утра, ищи их. С шестого класса она следит за ними, так друг за дружкой и ходят по Кривощекову, и на стадионе, и в драмкружке всегда, были вместе. Никита, по ее наблюдениям, был серьезный, а эта троица — сын, Егорка, Антошка — вечно гоготала, перекривляла кого-нибудь.
— Он, Егорка, — сказала она, — как получит от тебя письмо, це-елый день его носит. И раз, смотришь, прочитает, и другой, и песни поет, перед зеркалом рожи строит. За хлебом не пошлешь: «Ответ пишу, ты в наших делах не понимаешь».
— А ремешком, теть Насть, ремешком его.
— Сроду-то не била, а теперь он и отца свалит.
— Била, неправда, — сказал Димка.
— Когда это?
— А тройку в четверти получил. В пятом классе.
— Ну что ж, заслужил. Я со стыда не знала, куда деваться. Всегда отличником и хорошистом был, и на тебе.
— Раздевайся, — сказал Димка другу. — Стоишь как не родной.
Анастасия Степановна засуетилась. Во-первых, Егорка был другом ее сына, во-вторых, гостем, теперь уже дальним. И кроме того, студентом театрального заведения, того тайного царства, куда Димка не попал. Пока друзья мирно препирались, она носила к столу чашки-ложки, хлеб, огурцы и уже обтирала полотенцем бутылочку.
— Антошка приезжает, — сказал Димка. — Пойдем встречать. В институт имени Репина переводится.
— Через Обь пойдем! То ли дело ночь не спать.
— Расскажешь про Астапова.
— Я же тебе писал: родной он! Это все, что я успел схватить. Говорят, очень одинок.
— А эти двое с ним? Кто они?
— Мало их разве, прихлебателей. Шавки какие-нибудь.
— Что он их подпускает?
— Откуда я знаю? Маяковского, думаешь, не опутали.
— Плохо без друзей, — сказал Димка.
— Что ты! Спасибо, что Никита в Москве был. Чуть плохо — к нему. От вас с Антошкой письмо придет — праздник!
Димка глазами выразил свое согласие. Он-то ждал писем пуще всех. В пять часов вечера он встречал на углу почтальона одним и тем же вопросом: «Мне ничего нет?»
— Садитесь, ребята, — позвала Анастасия Степановна.
— Не надо бы, теть Насть? — поколебался Егорка, — Еще не научились пить-то.
— И в Москве держишься?
— Так, праздник если, с девчонками. Никите идет, а я стопку — и целоваться ко всем лезу. И спа-ать хочется сразу.
— Наш такой же. А девочки что ж, тоже пьют?
— Бывает. Наташку силой не заставишь, — повернулся он к Димке. — Чудная! Смешна-ая! Я тебе писал. Влюбилась.
— Давайте понемножку, — сказала Анастасия Степановна, — теперь вы не маленькие, можно.
— А все такие же глупые, теть Насть.
— Поумнеете, дай бог. Я на своего гляжу: пока не прибавляется, ля-ля, ля-ля! Когда же мы тебя в кино увидим, Егорка? Тут слухи, будто скоро.
— Я, теть Насть, убегаю из студии.
— Чего? Э, наверно, выгнали, стыдно признаться. За какие же делишки? И куда ж ты?
— Посмотрю.
— Не смани нашего еще раз! Уж больно ненадежное дело. У нас на улице один был в артистах, разочаровался, и как же: бедный был, с утра до ночи вертелся там, и нигде его не видно, не слышно. Пить научился, с женщинами гулять. Жизнь вольная. Как быть таким артистом, лучше на завод идти. Твоя мама довольна, Егорка? Я слышу по нашему радио: то в Барабинске выступают они, то в Колывани, режиссер Телепнева…
— У нас вся родня заводная, не сидели на месте. Отец ведь в оперном пел. Деды мои тоже… Эндак вот, эдак вот, как соседка ваша говорит. Дед с бабкой (по матери) из Москвы, интеллигенция, старого воспитания. Гулять в Тимирязевской роще им наскучило, они книжки связали и поехали на освоение Сибири, незадолго тут мост построили через Обь. И остались навсегда. Бабка лечила, в тиф в самое пекло лезла, бесстрашная, оглохла теперь. Деды, — с гордостью сказал Егорка, — и по матери, и по отцу — чудесные. Первого я не застал, он умер молодым от простуды. Еще при царе, последний год.
— Так они из богатых?
— В общем, бабка профессорская дочка, это по матери-то. А дед — чуть ли не из знатного рода, ну там остатки уже, с польской кровью немного. Но честный… до… до… бог знает чего. И погубил себя из-за честности, свое дело превыше всего. Святая святых русского интеллигента — сделать свою работу на совесть. Дед по отцу такой же.
— Я ж у них была! — похвалилась Анастасия Степановна. — Они так хорошо меня встретили, как родную, бутылочку красного брали. Поговорили про вас, потом Александр Александрович меня сфотографировал, потом стали, как называется, чай пить. Бабушка наставила как на великую гулянку, уж больно довольны, что я пришла. Дед долг уважения знает, снял с вешалки мое пальто, стал меня одевать, как за молоденькой ухаживает. А любят они тебя, слово скажут — и в слезы.
— Убежал вот. К другу прибежал.
— Низко тебе кланяюсь, — сказал Димка.
— Друзья — это неплохо, — сказала Анастасия Степановна, — друзья всегда найдутся, а родные одни.
— Да и друзья одни, теть Насть. Я без них, без него, без Никиты, пропаду.
И он не лгал. Так он думал и позднее.
Потом в Суздале, натосковавшись без друзей, ни о чем он столь не мечтал, как о встрече. Стоял январь, съемки растягивались до тепла, и он звал Димку к себе, в Суздаль, где все говорило сердцу о том, что они любили. «Вечная несправедливость судьбы! — горевал он. — Я в Суздале, а Димки со мной нет. В самый бы раз пожить вместе. Не приедет. Не то что раньше».
Прощались тогда ненадолго и обманулись. Шли к Никите, хвалили друг друга, наслаждались согласием.
— Меняй четыре стены, — уговаривал Егорка, — еще насидимся, Мисаил уверяет, как женитесь — все: семья отнимет свободу. «Войну и мир» мне совал, князя Андрея цитировал: «А главное — никогда не женитесь, мой друг!» Москва тебе во так нужна! Потрешься, актеров увидишь, осмелеешь. Не затеряешься — заметят. И я к тому времени вернусь, отрывки будем готовить на пару. Гении мы или дураки — никуда нам теперь друг от друга не деться. Что молчишь?
— Не чувствую в себе силы. Ты меня всегда хвалишь. И детству моему завидуешь, и в баскет я лучше играл, и Бобчинский я был лучше, чем ты Добчинский. А все наоборот.
— Да ты талант! — кричал Егорка в сквере. — Обаяние! Антошка в Ленинград перебирается, рядом. Вместе надо! Теплее.