— А-а, Мисаил, — спокойно обернулся Владька. — Входи, дорогуша, рад тебя видеть не на кладбище.
У порога стоял маленький, лохматый человек в длинном пиджаке, лет сорока пяти. Приложив руку к сердцу, он неожиданно, как бывает в оперетте, вытянулся на цыпочках и запел:
Илюха! Але-ха-а!
Ой да придумано неплохо,
Не пора ли нам пока
Да выпить кружечку пивка,
Ведь дорога до ларька
Недалека-а!..
— Я бесконечно счастлив видеть твою мерзкую рожу, — стал он кривляться, — я стремился сюда как молодой любовник из бульварного романа. Здравствуй, скотина!
— Где ты пропадал? — спросил Владька. — Опять собаку хоронил?
— Морда! — возмутился Мисаил. — За кого ты меня принимаешь? Я актер.
— Ты актер? Мальчики, взгляните на него! Ему детей пугать.
Мисаил открыл дверь и впустил тощую овчарку.
— Ры-ы на него!
— Если ты ее не выведешь, — погрозил Владька, — я убью ее утюгом!
— Попробуй. Это единственный друг моей жизни, если хочешь знать. Ванюша, — назвал он ласково собаку, — теперь ты убедился, как оскорбляют великих артистов? Ры-ры на него!
— Мисаи-ил! — вскочил Владька на койку. — Еще один дешевый трюк, и ты будешь на кладбище. Сибиряки тебя закопают.
— Молись богу, зараза! Стань на колени и поклянись, что ты впредь не обидишь меня и Ванюшку. Ры, ры-ы на него, Ванек!
Владька опустился на колени и дурацки завел глаза, будто собирался молиться, сам же незаметно подтянул за шнурок чей-то ботинок и кинул его в дверь. Овчарка выбежала в коридор.
Вся эта сцена игралась для новичков, быть может, не специально, но смех вокруг вдохновлял Владьку и Мисаила. Все творилось будто по правде, но будто и нет.
— Тише, Мисаил, — сказал Владька. — Ты не на репетиции.
— Ты забываешь, что Михалыч был характерным актером. Мне темперамент не позволяет. К тому же я репетирую с утра, только снял парик и шубу боярина. О как я страдал! Не знаю, какому еще боярину было так скверно, как мне. Весь день, идиоты, снимали сцену у хором, операторы никак не могли отелиться свежим ракурсом. Сейчас ведь модно снимать все ракообразно. Что вы лыбитесь, морды? — уставился он на Егорку и Димку. Ноздри его раздулись, а кончик носа с ложбинкой стал широк. — Давайте знакомиться!
— Егор, — протянул руку Егорка.
— Ты мне нравишься. Ты меня не забудешь? Смотри, рожа, я буду очень страдать. Что ты привез? Лирическое? Я тебя хочу познакомить со стихами Баркова. Глаза! Тебя должны любить девки.
— Дима.
— Этой тонкой рукой хорошо сдавать карты. Морды, поклянитесь, что я вам уже дорог! Я вас сразу полюбил. Только не страдайте скромностью. Скромность поставила мою жизнь вниз головой. Я из него вон сделал культурного актера.
— Если бы я тебя слушал, — сказал Владька, — ты бы сделал из меня идиота.
— У тебя, кстати, для этого изумительные данные.
— Мисаил, я тебя уроню.
— Господи, господи! — опустился Мисаил на колени. — Пресвятая девка Мария, я был невинный! Что вы лыбитесь? Вы еще не возрадуетесь. Вы еще от меня плакать будете. Пойду отлучусь.
Он вышел, и у ребят невольно возникла мысль: откуда он появился, что за оригинал этот комик в ободранном пиджаке, с расстегнутыми по всем местам пуговицами, что за страсть валять дурака перед мальчишками?
— Что за тип, откуда? — спросил Димка.
— Я поступал, он уже здесь отирался. Один, ему скучно.
— Он правда актер?
— Был. Неудачник, по киностудиям шатается, в массовке. В каком-то клубе под Москвой самодеятельностью заправляет.
— Видно, что он одинокий.
— Говорит, что немцы сожгли семью в Белоруссии. Но ему верить… Раздавай карты.
— Очень смешной.
— Ко мне подходит санитарка, звать Тамарка! — с песней вернулся Мисаил, и показалось, что он совсем не нуждается в слезливом сочувствии. — Послушайте! Я сосредоточился в пустынном уголке, в том месте, где я провел лучшие минуты своей жизни, куда не зарастает народная тропа, и вспомнил, как я играл одну трагическую роль. Публика ревела. Не верите? Сомневаетесь, что во мне погиб величайший трагик? Я играл так, что с первого ряда унесли пятипудовую старуху, она влюбилась в меня, как невинная. Мой диапазон — от фарса до шекспировской трагедии, мой стиль — легкость, импровизация, никаких канонов и рамок приличий. Господи, поставь меня на том свете вниз головой. Сдавайте карты!
Мисаил вскрыл козырь, почесал живот и, обращаясь кощунственно к богу, прочел несколько непристойных строчек забытого поэта Баркова. Вздохнув, он стал садиться и упал.
— Господь наказал! — без обиды поднялся он. — Заодно и копейку нашел. За копейку не жалко упасть.
— У меня пики, — торопился Владька, — давай, Мисаил, только не подглядывай.
— Я, мой дорогой, у тебя нахватался. Ходи, Егорка!
— Мисаил, ты не ори. Ребята из Дворца пионеров.
— Прости меня за художественное выражение, но пошел ты… Из Дворца пионеров! Нет, они меня сегодня на грех наведут. Такие жеребцы — и из Дворца пионеров.
Владька заводил его.
— Расскажи, Мисаил, как ты играл в драме большую роль и упал в оркестровку.
— Гораздо интереснее, как меня хотели купить на приемном экзамене. Моя взятка. Ужас, ужас! Когда я вспоминаю, мне хочется на двор. Представьте, вы бы выходили из парной, а вам в разгоряченное горло сунули холодный предмет. Я говорю художественно, мы все здесь талантливы. Дышать было нечем! Я заболел ангиной. О, сколько я терпел в жизни. Иссох весь! Я же слабохарактерный. Твоя взятка, Егорка, не спи. Мне предложили в этюде сыграть парикмахера. Положи карту, я все вижу, кретин. Сыграть так, чтобы было смешно. Клиента изображал один геморрой-любовник из Рязани. Я сделал, друзья, этюд блестяще! С потрясающей правдой обстоятельств. Я повырывал у клиента все волосье. В меня так уверовали, что я на третьем курсе, тогда еще молодой и очень красивый, играл в драме Гауптмана «Потонувший колокол». Режиссер рыдал, женщины с ума сходили. Господи, прости все мои прегрешения, сколько ты терпел от меня. Открой два очка.
— Спать, что ли… — зевал Егорка.
— Я только открываю свою программу, а ты спать, Если ты меня не примешь всерьез, тебя выгонят с первого же тура. Какие у вас отрывки? «Рожденные бурей», «Певцы», а басня? Я научу вас читать басню. Завтра будем репетировать. А басню надо читать так: «Осел увидел соловья…»
Глазами он показал, что осел — Владька.
— Мисаил! Выйди!
— Они не знают, в чем смысл жизни! Разве ты, Егорка, не наслаждаешься моим художественным словом? Разве мое слово не золотое? Ты прозреешь со мной. Ты останься верен мне, где ты еще найдешь такого Михалыча, который бы тебе посвятил целую ночь? Я сейчас, чтобы вы были грамотнее, почитаю матерщинные стихи одного известного поэта.
— Не мути им мозги, Мисаил. Ребята уже посоловели от твоей трепни. Расскажи им серьезное, про старых мастеров.
— Пожалуйста! Я шел за гробом Есенина, Качалова, Москвина, Немировича-Данченко, брат его, Василий, умер в эмиграции, писатель, знаете? Я шел за гробом Станиславского.
— А Шаляпина видели? — спросил Димка. Вот, казалось, сейчас он расскажет много интересного.
— Нет, я был молод, я тоже был юн, морды!
— А с Рыжовой вы знакомы? — спросил Димка.
— Рыжова — гениальная актриса, — сказал Владька. — Зачем ей такое трепло?
— А Яблочкина, Турчанинова, Пашенная?
— Я про них знаю много интересного, — сказал Мисаил, — все расскажу, если вы не будете верить этому кретину. Кому вы верите: мне или ему?
Владька подморгнул ребятам: скажите, мол, тебе, Мисаил, верим.
— Вам.
— То-то. Ах, что я знаю. Вы слыхали о певце Лешковском?
— Его же посадили, — сказал Владька.
— Не трепись, он давно вышел. За что его сажали, я потом расскажу. Если будете меня любить, если поклянетесь мне в верности, — поднял он палец. — Так вот, Лешковский — я умираю! — должен был выступать с обер-знаменитой Фатьмой Чумбуровой. Корова, каких свет не производил.
— Дядь Миш, вы же поклялись, что серьезно.
— Я не вру ни капли. Пусть меня покарает пресвятая девка Мария. Не мешай, дай артисту свежего воздуха. Тридцатые годы. Все билеты проданы, публика валила на Лешковского, двери выламывали. И вдруг!
Мисаил встал, закатил глаза, изображая конец света.
— И вдруг перед самым спектаклем объявили, что Лешковский заболел! Боже, что творилось! Поднялась буря! Публика рвала и метала. Билеты совали обратно, сто лет снилась им эта старая курва Фатьма Чумбурова, все желали Лешковского. Фатьма чуть с ума не сошла, ей без Лешковского на сцене было нечего делать. И вот — я умираю! я хочу в сумасшедший дом! — и вот вместо Лешковского выпустили на веревочке одного несчастного геморроя-любовника, он умер нынче весной, господи, поставь его на том свете вниз головой! Фатьма чуть сцену не разнесла, она из коровы превратилась в тигрицу и готова была разорвать этого кенаря от злости, он ей на желудок отражался. Моя взятка.
— А к чему это ты рассказываешь? — спросил Владька.
— К тому, балда, что в искусстве нельзя обвести вокруг пальца. Если нет в душе козыря, не возьмешь взятки даже с полной колодой в руке. Говорю метафорой. Опять моя взятка, я талантливый.
— Собак хоронишь…
— Хоронил. Но как! Учтите, на моих похоронах будут входные билеты, а карманы пиджаков я попрошу заранее набить землей, чтобы потом кинуть на мою крышку. Иногда я буду кричать из гроба: «А ты, зараза, почему не кинул?»
— Тебе трепаться как в решете воду носить: век не кончишь.
— Учитесь культуре слова. Я воспитываю правдой. О, какой же я дурак, надел ворованный пиджак! Моя жизнь, Егорка, прошла в этих стенах, моя молодость вернее. Все мне близко, я готов целовать эти стены, тумбочки, грызть эти сухарики. Не лыбься, Егорка, быть может, ты утираешься моим полотенцем. Тут их меняют только к большим юбилеям. И не спи, я тебя умоляю, еще выспишься (и не один), а меня упустишь — не вернешь никогда. Такие вымирают. На этой кровати у окна спал твой Михалыч, который уже влюблен в тебя, как Вертер! Я тогда учился в театральном, подавал большие надежды, — господи, меня прости, я был ангел, я был невинный. Воспоминания мне на желудок отражаются. Вот здесь спал мой однокашник Саня Панин, вы еще с ним столкнетесь, мы из одной тарелки лопали, на мои деньги ходили в кино, я его взращивал, учил художественным выражениям, а сейчас он со мной не здоровается.